Утром семнадцатого декабря 1909 года к вилле “Мигли” подъехал черный “Модель-Т”. Из него вышли двое джентльменов. Автомобиль был взят в кредит.

— Мисс Дэрроу, — сказал за завтраком Д.Э. Саммерс, — дело закончено. Все следы ведут к коронеру.

— Нам удалось добиться признания, — подтвердил М.Р. Маллоу. — Он показал, что сам посоветовал вдовцу написать, что жена приняла яд в его присутствии.

— О Господи! Так это заговор?

— Нет, мисс Дэрроу.

Однако, следовало заняться делами. В три дня арендовали сарай на перекрестке, наняли рабочих и принялись приобретать все необходимое.

— Мистер Саммерс! — экономка всплеснула руками и отскочила, чтобы не быть задавленной. — Зачем вы тащите это в мою комнату? Что это за вещь?

— Это, мисс Дэрроу, — Д.Э. вытер лоб рукавом, — очень важная вещь.

Говорят это, он задел “важной вещью” за косяк: это была громоздкая вещь.

— Это бак для горячей воды?

10 декабря 1909 года, около полудня Саммерс заскочил домой на секунду.

— … всего лишь резервуар для газолина, — доносилось из-за полуоткрытой двери в кухню. — Кем бы они ни были, они не сыщики. Вас обманули, мисс Дэрроу.

Голос, который произносил эти слова, показался знакомым. Саммерс подошел к двери. Серый весенний жакет на тонкой фигуре. Серый шофферский кепи с “консервами” над козырьком и муслиновым шарфом, завязанным бантом под подбородком. Высокие брови, пронзительные глаза, прямой нос.

На секунду пахнуло влажной ночной тьмой и газолиновым дымом.

"Меня зовут Ирен Адлер".

Снежным декабрьским вечером, когда даже стекла потрескивали от холода, а М.Р. Маллоу пробовал играть на пианино рэгтайм, и громко сетовал на расстроенный инструмент, во дворе послышались шаги. Через минуту в дверь постучали.

— Здравствуйте, — сказал, входя в гостиную, человек в вязаной шапке, с лицом, на котором торчали грязные худые скулы, и тощим мешком в руках, — меня прислали с биржи труда. Тут в самом деле открывается станция обслуживания автомобилей?

— Да, — лаконично ответил Д.Э.

— И вам в самом деле нужен механик? — спросил человек.

— В самом деле, — подтвердил М.Р. — Вы — он?

Морозы держались несколько дней. Среди вещей механика находилось еще одно: завязанная в тряпку распухшая тетрадь в коленкоровой обложке. Эту тетрадь он показал двоим джентльменам пока мисс Дэрроу готовила вечерний чай. Тетрадь была полна газетными вырезками: английский, немецкий, французский — и даже, как он похвастался, русский — все об автомобилях, автомобильных гонках и гонщиках, реклама масла “Поларин”, шин “Гудиер” и газолина “Ред Краун”.

— Пройдет сто пятьдесят лет, — говорил механик, держа тетрадь своими пальцами с потрескавшейся кожей, — и никто не вспомнит о том, что были когда-то все эти “Митчелл” и “Хайнц”, “Нокс”и “Рамблер”. Люди забудут, что такое локомобиль. “Форд”, “Мерседес”, “Кадиллак” — вот эти марки, возможно останутся… в памяти специалистов, а все остальное — нет. Прогресс несется семимильными шагами. Он сметет эти машины, которые мы считает такими сильными, с лица земли.

Вы будете рассказывать своим внукам о том, что было время, когда автомобили были электрическими, и что сами вы тогда гадили в пеленки. И тогда ваши внуки спросят вас: дедушка, а что такое автомобиль?

Ответ на этот вопрос заключался в тетради с коленкоровой обложкой. Более никаких вещей у механика не оказалось. Закончив свою речь, он выпил шесть чашек чаю, много съел, прокурил гостиную своими вонючими сигаретами, не обращая внимания на возмущение мисс Дэрроу, а когда мистер Халло впервые снял свои высокие ботинки, чтобы, по его словам “отдохнули ноги”, двое джентльменов не выдержали и сбежали в свою комнату.

— Так о чем это мы? — сказал Д.Э., сжимая в зубах карандаш. — Ах да: механику придется довольствоваться пока половинным жалованьем. Вычеркиваем еще тридцать баксов, пишем: “Две печи “Стенли Браун””. Значит, прекрасно: пускай установят печи — и можем открывать станцию.

Первое декабря тысяча девятьсот одиннадцатого года ознаменовалось тем, что к доктору Бэнкс прибежал десятилетний внук Фрейшнера. Без шапки, шарф замотан, как попало, пальто нараспашку.

— Мики? — доктор закрыла журнал. — Опять дедушкины эксперименты с патентованными средствами? Я надеюсь, не отравление?

Мальчик был толстый, бежать ему пришлось быстро. Прошло некоторое время прежде, чем он отдышался.

— Нет, — выговорил он. — То есть, да, дед как раз готовит уксусомед морского лука. Ну, я вам скажу, и воняет! Tinctura catechu! Бабушка даже к соседке… но только это потом. Там… ой, доктор, поедьте прямо сейчас к нам на станцию!

Доктор Бэнкс молча смотрела на него.

В холле на первом этаже пахло карболкой, старой мебелью и лекарствами.

— Если верить его словам, автомобиль съехал в канаву из-за гололеда, — сказала доктор Бэнкс из приемной.

Маллоу сунулся через порог.

— Вы хотите сказать, что не верите?

Но ему не ответили. Приемная была небольшой и имела еще две двери, за одной из которых и скрылась сейчас доктор. Судя по звукам, там открыли кран. Затем звуки прекратились. Маллоу мял в руках кепи.

Доктор вернулась в палату.

— Завтра-послезавтра вам станет легче, мистер Саммерс, — сказала она. — Три-четыре недели — не такой большой срок. Сами не заметите, как вернетесь домой.

Ни слова в ответ.

— Какой вы бываете приятный собеседник!

На лице пациента промелькнуло нечто, напоминающее усмешку.

Вечером миссис Кистенмахер заняла пост в холле, на кресле у распахнутой двери в палату. Предстояла ночь: без сна, под бдительным присмотром няньки, без возможности взять книгу или выкурить сигарету, с муками, как лечь, как повернуться, как быть с делами, и где взять денег, с горячей подушкой, холодным одеялом и унылыми больничными запахами. За окном в такт пустому желудку подвывал предпраздничный ветер.

Рождество обещало быть отвратительным.

Внизу, где ступеньки поворачивали на второй этаж, успокоительно качали маятником стенные часы. Доктор Бэнкс у себя в приемной поставила на стол чашку чая и раскрыла “Медицинский циркуляр”. Она провела прошлую ночь у постели пациента. Она очень устала.

С утра, наблюдая за тем, как пациент опять отказывается принимать пищу из рук няни, поймала себя на мысли, что тому пошли уже пятые сутки. Следовало принимать меры, но доктор Бэнкс стояла молча с хладнокровным видом. Три дня назад она сделала няне замечание.

“Миссис Кистенмахер, — сказала она тогда, — я прошу вас не нервировать пациента, с которым и так непросто, при помощи угроз. Вы выставляете меня в нелицеприятном виде. Мистеру Саммерсу предписана жидкая диета, ни о какой клизме не может быть речи, и я прошу вас больше так не делать. Кроме того, я запрещаю уговаривать его принимать пищу”. Няня попыталась возразить, и получила ответ: “Поверьте, ни один человек, в действительности ощущающий голод, не откажется от еды.”

— Счаст-ли-во-го Рож-де-ства! Счаст-ли-во-го Рож-де-ства! — кричала кому-то соседская девица за окном.

Доктор Бэнкс, упрямо делавшая вид, что совершенно ничего не слышит, продолжала читать письмо:

"… продолжаю расследование. Сегодня отец Эбендрот сделал признание: один человек на исповеди сказал ему, что виновен в греховной радости: скоро с вами будет покончено. Этот человек — Харви.”

Доктор замолчала.

— Ну? — потребовал коммерсант.