Он смотрел из окна на улицу, похожую на галлюцинацию. Взгляд его был бессмысленным, но тем не менее целеустремленным. Хотя никакой цели не существовало. Сами глаза поражали отсутствием всякого выражения и своей равнодушной чернотой.

Большая голова этого человека напоминала тень того, кто стоял за его спиной, скрытый от мира. Вдруг бессмысленный взгляд незнакомца стал пронзительным, словно он узрел свою смерть. Но никакой смерти в прямом смысле не было. Человек пошевелился и, наклонив голову, посмотрел налево.

В глазах его появились слезы, но выражение лица оставалось холодным и жестоким. Казалось, он видел то, что не могли видеть ни люди, ни демоны…

Долго еще виднелся силуэт этого существа в одиноком окне…

Лёня Одинцов, молодой чуть юркий человек лет двадцати семи, стоял в коридоре поезда Москва — Улан-Батор, который следовал через Сибирь в Монголию. Шел двадцать первый век. Лёня направлялся из Москвы в Новосибирск к дальним родственникам. Пассажиры здесь были как из западных стран, так и российские.

Лёня ни о чем не думая, почему-то слегка пританцовывал на месте, глядя в окно. Другие пассажиры в коридоре поезда вели себя смирно, но как-то странно. В чем состояла эта странность, Лёня Одинцов и не пытался понять. Понимание вообще было его слабым местом. Лёня всегда считал, что мир понять невозможно. К нему назойливо подошел человечек, постоянно спрашивающий у окружающих:

— How are you?

Лёня почувствовал, что если ему зададут этот безразлично-бессмысленный вопрос о том, как он себя чувствует, он сойдет с ума — пусть даже на время.

В коридоре то появлялись, то исчезали какие-то люди, озабоченные и, как показалось Лене, очень разные, не сводимые к единому человеческому знаменателю. «Что за чепуха», — бормотал Одинцов, оглядывая их.

Лёня открыл глаза. Над ним нависало полустарушечье лицо с седыми волосами. Глаз почти не было. Оно показалось ему таким бессмысленно-жутким, что Лёня заорал.

— Прозрел что ли? — бормотнуло лицо.

Лёня выпучил сознание.

— Ты что, Одинцов, ты что? — от его кровати отшатнулась женщина в белом халате. — Заговорил, наконец.

Лёня чуть-чуть приподнялся. Лицо женщины уже не казалось жутким.

Всю ночь Лёня промучился: видел во сне Акима Ивановича. Но когда утром очнулся — сердце истерично-радостно забилось: конечно, это было своего рода сновидение. Иными словами, «раскричалась безумная птица на границе у смерти и сна» — вот что это было.

А сосед по койке дико закричал: «Меня уже нет!». «Сон, сон, сон!» — лязгая зубами о стакан с мочевидным напитком, называемым чаем, повторял он.

Лёня посмотрел ему в глаза и произнес:

— Конечно, сновидение, иначе я не выдержу, сойду с ума, закричу-у-у!

Сосед кивнул головой, в основном самому себе. После индифферентного обхода врачей, ввалились родственники.

Незаметно промелькнула неделя. Наконец выдался теплый солнечный день. Квартира Анны Петровны находилась в районе метро «1905 года», место весьма суетное: Макдональдс, автомобили, ларьки и т. д., и единственным утешением была близость Ваганьковского кладбища. В том смысле, что там всегда можно было погулять среди зелени на чистом воздухе. Лёня и направился туда. Лера понеслась на работу — отнести в редакцию свои переводы, и заодно найти что-нибудь подходящее для Лени (кстати, он тоже был переводчиком). «Если он не сможет, я сделаю сама за него, пусть отдохнет немножко, мужиков надо жалеть, особенно тех, кто вырвался из лап смерти. Таких, наверное, немало сейчас в нашей стране» — думала она.

И, оберегаемый женою, Лёня прогуливался вдали от шумных улиц, погруженный в отсутствие мыслей. И вдруг кто-то тихо окликнул его: Лёня! «Ух, глюки даже появились» — ухмыльнулся он. Но голос опять тихо и нежно, но уже чуть-чуть настойчиво, произнес: «Леня!»

Одинцов оглянулся. Ноги его подкосились, а из горла вырвался визг, отдаленно напоминающий стон птеродактиля. Перед ним стоял Аким Иваныч во всем своем сиянии. Не узнать его было невозможно! Лёне сделалось дурно. Аким Иваныч озаботился.

— Что с вами, дорогой! Вот уж не думал, что встреча со мной вас так напугает. Сердечные капли?!

Лёня застонал.

Алёна возвращалась вечером с фортепьянного концерта. В сознании звучала музыка Рахманинова. Она любила слушать музыку одна, без друзей.

Чтобы пройти к метро, она свернула в незнакомый ей переулок. Прохожих мало, зато в стороне золотели купола церкви. Она залюбовалась ими и не заметила, что рядом почти бесшумно остановился черный мерседес.

Тревога вонзилась в сердце только когда открылась дверца машины. Мгновение — и цепкие, почти обезьяньи по хватке, лапы двух крепких большеголовых мужчин обхватили ее и втащили в машину. Дверца захлопнулась.

Прошло всего несколько секунд, и жизнь ее изменилась до безумия. Она сидела на заднем сидении мерседеса, а по бокам — большеголовые, молчаливые мужчины. Впереди — водитель, но голова крохотная, точно прячущаяся внутрь тела.

Алёна хотела закричать, но поняла, как это опасно. Мужчины по бокам молчали, водитель молчал, и она молчала, стараясь сдержать дрожь. А машина мчалась неизвестно куда.

Алёна вошла в свою спальню — это была та же скромная комнатка, куда ее привели впервые. Только диван был разложен и постелена постель. Тут же раздался вежливый стук в дверь, и вошла Заблудова.

— Алёнушка, а я вам почитать на сон грядущий принесла, — зачарованно улыбаясь, сказала она. — Это мой дневничок.

И она положила на стол тетрадку.

— Не смущайтесь. Читайте. Для полного спокойствия запритесь изнутри. Там ключ. Спокойной ночи.

Алёна разделась, но не очень: боялась неожиданностей. Мысли не могли успокоиться. Отвращение к собственному телу, которое она старалась внушить себе, когда ее везли сюда, прошло. Тогда оно помогало ей преодолевать страх перед смертью: в конце концов, сбросить эту все равно обреченную оболочку — только и всего, — думала она тогда. Но теперь она самопотаенно почувствовала, что ее не будут убивать, — и это вернуло ощущение тела. «Не такое уж оно ненужное, красивое, кстати» — раздумывала она, позволяя себе нежиться в постели. Но теперь мысли о родителях, близких и о Вадиме не давали покоя. Ну, эту ночь — одну ночь и не заметят. Мало ли. Но дальше? Что делать, как дать знать? Мобильник у нее отобрали те биороботы. Надо завтра как-то деликатно поговорить об этом с Лохматовым. Не с Надей же Заблудовой.

Наутро завтрак ей подали в постель. «Сам наш любимый шеф распорядился», — сказала ей девушка. Она и внесла поднос с кофе, булочками и пирожными. Тут же появилась Наденька.

— Я с вами кофейку попью, — улыбаясь, проговорила она, садясь на кровать.

В руке она держала изящную чашечку.

— Как вам дневничок? — вкрадчиво спросила она.

Алёнушка вздохнула.

Наутро ей возбужденно позвонил Вадим:

— Ты была в Питере?… Мне сказал твой отец… Вовремя приехала. Ты знаешь, я говорил с одним крупным искусствоведом по поводу твоей пропавшей картины. Да, да… Он считает, что в ней есть нечто неуловимое, мощное, это трудно определить. Но он считает, что это открытие, настоящее открытие. Галерейщики стандартны и глупы (посредственность и рутина всегда на виду), но странный грабитель, видимо, понимал кое-что в искусстве. Или у него были эксперты. Но все-таки дико, зачем красть, когда можно купить за гроши? Ничего не понятно. Но, может, они хотели что-то скрыть? Галерейщики на все махнули рукой.

Алёна отвечала молчанием.

— Я жду тебя, — сказала под конец.

— Приезжай ко мне. Мы все собираемся к Родиону. К тому, который что-то знает об Акиме Иваныче… К Родиону, к Родиону!

На следующий день часа в два Вадим уже был у Алёны. Алёна, измученная своими видениями, встретила его растрепанная, непохожая на себя, точно готовая к какому-то перелому.

Вадим искренне удивился:

— Что-то на тебя Петербург действует через чур экстремально.

Наконец-то Алёна рассмеялась.

— Посмотри лучше на эти рисунки.