Пялиться в микроскоп на препарат вируса Эбола – нет, не так представляла себе Анна свой день рождения. День уже заканчивался, а она все сидела в мрачной лаборатории, разглядывая образцы. Ей хотелось усложнить экзаменационные вопросы для студентов из продвинутой группы, не доводя, однако, до таких крайностей, как геморрагическая лихорадка. Большинство выпускников осядут в роскошных загородных клиниках Массачусетса, а не в Кот-д'Ивуар, в конце-то концов. Вот только настоящей причиной, по которой она все не уходила домой, было желание совершить еще одно путешествие в страну клеточных аномалий.

Она снова просмотрела отобранные слайды: шесть образцов пораженных лейкоцитов и два – эритроцитов: серповидно-клеточная анемия и фаворит всех экзаменаторов – злокачественная лейкопения. Этого вполне хватало. Но она добавила еще острый лимфатический лейкоз – последний и самый простой тест, замечательная вещь, если смотреть глазами цитолога. Подправив фокусировку, Анна пристально всмотрелась в слайд. Через окуляр микроскопа лейкоз выглядел завораживающе красиво: кипение клеток, четко очерченных и ярких, как конфетти из праздничной хлопушки.

Анна выключила настольную лампу и начала собираться, но тут ее внимание привлекла коробка с редкими образцами вирусов. Почему бы и нет? Лучше разглядывать лихорадку долины Рифт, чем пятьдесят с лишним свечей на торте. Грета, ее подруга, попыталась было уговорить ее на вечеринку, но Анна и прежде не соглашалась на праздники в свою честь, тем более она не хотела никакой вечеринки сейчас, через три года после полувековой отметки.

Ей всегда казалось, что она получает более чем справедливую долю того, что делает жизнь замечательной. И все-таки, никак нельзя было ожидать того, что получилось в итоге: преподавание в «неполном» колледже

[1]

, вдовство, отдаление от своего единственного ребенка и жизнь в абсолютно пустом таунхаузе

[2]

. Как правило, жилье нижней части среднего класса или молодежи. После недавнего приезда грузовика компании «Гудвилл» в квартире остались только письменный стол, ее виолончель, кресло и кровать. И ничего больше – даже кастрюль или диванных подушек.

Анна приехала сюда год назад. Предыдущая владелица просто бросила в квартире свои пожитки и уехала в Корею. Агент по недвижимости обещал все вывезти и навести чистоту, если Анна надумает въезжать. Но ей хотелось, чтобы все осталось как было – вплоть до умерших гиацинтов и внушительных коллекций клоунских фигурок и банок из-под «пиратского» печенья

Из окна своей квартиры на Бэк-Бэй Стюарт наблюдал, как Джек, остановившись на углу, разговаривает с маленьким сапожником-итальянцем, мистером Фабрицци. Кажется, тот выкупил кофейный магазинчик неподалеку от корейской бакалеи, куда Стюарт и Джек обычно ходили за продуктами. Каждый раз, когда сапожник видел Джека, он выходил поздороваться. Стюарт редко удостаивался большего, чем дружелюбный кивок через окно, а вот Джек стал прибежищем всех горестей и волнений, приключавшихся в жизни мистера Фабрицци. Кто знает почему?

Мистер Фабрицци бурно жестикулировал, как всегда, когда говорил о вульгарности продавцов или о том, что так и не смог оставить привычку до блеска чистить обувь жены, несмотря на то что та умерла год назад. Джек непрерывно кивал и переминался с ноги на ногу.

Стюарт пошел на кухню проверить, готовы ли тосты. Еще десять минут. Он повесил красные шорты, привезенные из Венеции, зацепив их за обнаженного микел-анджеловского Давида, – Магнитку, прикрепленную к дверям холодильника. Почти весь этот день Стюарт провел у плиты. Сегодня вечером к ним собирались прийти Джейн и Лейла, обсудить – как это назвал Джек – операцию «Розовый малыш». Девушки не говорили о желании завести ребенка прямо, просто сказали, что надо кое о чем поболтать. Но Джек был уверен, что речь пойдет именно о зачатии.

– Зачем еще парочка лесбиянок может захотеть поужинать с парочкой законченных гомосексуалистов? – сказал он.

– Может, они просто нуждаются в нашем обществе? Дружба, Джек, знаешь такое слово? Это когда люди не работают друг на друга, не спят вместе и ничего друг от друга не требуют.

Анна проснулась намного раньше будильника, поставленного на шесть, и отправилась на кухню приготовить кофе. За месяц, прошедший со дня рождения, она ни разу не выспалась нормально. Проще было не бороться с бессонницей, а просто начинать день тогда, когда он начинается сам.

Было четыре тридцать, достаточно далеко до восхода, даже летнего, достаточно времени для того, чтобы провести несколько часов за инструментом. На следующий день была назначена первая репетиция, а через две недели должен был состояться первый летний концерт. Анна все еще не могла одолеть Рахманинова, его вечно ускользающую Пятую, казавшуюся хаотическим нагромождением звуков, которые просто отказывались собираться в мелодию. Ноты, словно маленькие зверьки, разбредались по уголкам ее мозга, соскальзывали ненадолго в кисти, но прежде чем смычку удавалось извлечь звук, все семь в ужасе уносились прочь.

Позанимавшись почти час, Анна отложила виолончель и подошла к окну. Машина Майка стояла на улице – хороший знак, – наверно, он припарковал ее прошлым вечером. Неделю или две назад Грета перестала звонить по вечерам, и Анна пришла к выводу, что Майк наконец-то начал приезжать домой вовремя.

Она бегло просмотрела газету, вымыла оставшуюся с вечера посуду, пролистала несколько студенческих работ по бактериальным инфекциям и протерла кухонный пол. В восемь часов, когда она наконец снова взяла виолончель, зазвонил телефон.

– Это я, – сказала Грета.

Джек и Стюарт, две Мерилин в толпе Монро, ехали на усыпанной розами платформе по Бекон-стрит к центру города. Перед ними шли «Лоси»

[12]

, за ними маршировал школьный оркестр. Был парад в честь Дня независимости, и ОРДГЛ – Организация родителей и друзей геев и лесбиянок – спонсировала эту платформу. Было решено обратить внимание обычных граждан на то, что геи и лесбиянки ничем от них не отличаются, что они живут как все, работают и иногда даже занимают ответственные должности, что среди них есть и адвокаты, и банкиры, и учителя.

Участники парада оделись, как сексуальная богиня пятидесятых, несмотря на то, что именно от этого образа в ОРДГЛ пытались откреститься. Руководители организации хотели, чтобы все пришли на парад в своей обычной рабочей одежде, но эту идею никто не поддержал. Было даже высказано предложение, что стоит одеться в стиле «fags in drags, dykes on bikes».

[13]

Президент бостонского филиала ОРДГЛ, женщина, чей сын два года назад умер от СПИДа, была разгневана, когда узнала об этой идее: «Вы способствуете поддержанию стереотипа! Получается, что все геи помешаны на моде и кинозвездах, а лесбиянки – мужеподобные бабы в кожаных жилетах». В итоге решили остановиться на образе Мерилин.

«Если нас поднимут на смех, – сказал кто-то на собрании, – это еще не значит, что над другими тоже не будут смеяться».

Мнения лесбиянок разделились – большинство, конечно же, согласились с мнением президента ОРДГЛ, но все же некоторые, услышав о Мерилин, решили одеться Джоном Кеннеди. Однако во время парада не обнаружилось ни одного Кеннеди, и все пятьдесят мужчин пели «С днем рождения, мистер президент», не обращаясь ни к кому конкретно.

Анна собиралась выйти из дому, когда зазвонил телефон. Щелкнул автоответчик, и она услышала голос Марвина, плавный баритон, который даже через столько лет заставил ее вздрогнуть. Анна не испытывала сложных эмоций, когда дело касалось ее зятя: все сводилось к ярости, глубокому возмущению, неизбежному, словно осадок в пробирке после какого-нибудь школьного опыта.

Она накинула футболку, украшенную надписью «Группа хорошего настроения», и захлопнула парадную дверь. Было еще рано, но Майк и Грета уже работали в саду.

– Группа хорошего настроения совершает выборочную проверку домов! – прокричала Анна, показывая воображаемый полицейский значок.

– Наше настроение на полпути от «хорошо» к «отлично», – ответила Грета и улыбнулась. – Ты будешь вечером дома?

– О да, черт возьми, да. Сегодня вечером приезжает моя дочь. Только что звонила.

Анне казалось, что последние дни она только и делала, что кого-то утешала. Сначала Флинн с ее ночными кошмарами, затем Джека с пневмонией, а теперь Марвина. Они говорили по телефону уже третий раз за день. На первый взгляд могло показаться, что он звонил по делу: дом продавался уже шестнадцать месяцев, и риелтор советовал Анне снизить цену, но она не хотела этого делать. Почему это она должна продешевить? Ей некуда спешить. Марвин все еще жил там, приезжая в Мэн на выходные, – хотя в последний месяц или два его визиты стали намного реже. Она, Джек и Флинн мирно уживались вместе. Большую часть времени.

– Флинн пошла гулять с собакой, – сказала Анна. – Ты хочешь, чтобы я позвала ее, или она перезвонит тебе позже?

– Она уже не хочет меня навестить. И почти не узнает, когда я приезжаю. Разве я сделал что-то, что ее рассердило? Что не так?

– Это не связано с тобой. Просто у нее такой возраст. Анна непроизвольно сжалась, услышав в собственных интонациях голос своей матери.

– Просто ей двенадцать, и она немного странная. Все девочки проходят через это. Она формирует собственный характер, но еще не может связать его в одно целое.

Только в дороге Стюарт вспомнил, что не купил Джеку подарок. Даже спустя столько времени, после всего что произошло, нельзя было забыть о подарке на день рождения – Стюарт никогда не позволял себе этого. В этом году был юбилей, Джеку исполнялось сорок, и Анна планировала устроить вечеринку.

Конечно, более великодушные экс-любовники сказали бы, что сама по себе поездка Стюарта была для Джека отличным подарком. Большим, чем он заслужил. В конце концов, Стюарт рисковал стабильными отношениями с новым партнером, которые длились почти год. Хотя Джек, естественно, этого не оценит. Единственным днем рождения, о котором Джек никогда не забывал, был его собственный. Стюарт давно привык к подобному распорядку вещей и сам покупал себе подарки в собственный день рождения и на Рождество. В наказание он таскал Джека за собой в каждый магазин, продающий кухонную утварь, каждый универмаг одежды, намеренно не покупая то, что он выбрал неделями раньше, пока в глазах Джека не появлялась умоляющее выражение, характерное для мужей женщин, одержимых любовью к покупкам.

Дэвид пришел в ярость, когда Стюарт сказал ему о своих планах. Анна позвонила в субботу во второй половине дня и спросила, не сможет ли он приехать на празднование дня рождения Джека, которое будет либо огромным банкетом, либо небольшой встречей близких друзей, она еще не решила. Как получится. Конечно, мы там будем, сказал Стюарт. Дэвид выглядел таким беззаботным, таким добродушным и заслуживающим доверия, что Стюарт принимал как должное, что они поедут вместе. Но однажды ночью, не так давно, Стюарт зашел слишком далеко. Дэвид слушал, сжав губы в ниточку, побледневший, как его Стюарт подробно описывает муки любви к Джеку. Было такое чувство, говорил он, словно их ДНК скручивались в одну спираль; и чтобы полностью освободить себя, понадобились бы годы бережного распутывания. Дэвид покачал головой и отвернулся.

Стюарт с Дэвидом жили в великолепном – у них было три спальни – доме в Ворчестере, когда-то роскошном, а теперь запущенном. Здание было выстроено в викторианском стиле, с элементами рококо и бесчисленными готическими арками. Дэвид был директором библиотек Бостонского университета, и почти каждые выходные у них дома проходили званые обеды для коллег Дэвида или их друзей. Стюарт, наконец-то защитив свою диссертацию, работал ассистентом преподавателя и надеялся вскоре продвинуться по служебной лестнице.

Анна позвонила, когда они красили гостиную, пытаясь найти единственно верный оттенок желтого. Они взяли в магазине красок четырнадцать образцов и уже свели их количество к девяти.

Был сезон противогриппозных прививок. Анна вздохнула: из ее кабинета только что вышел уже двадцатый пациент, а на часах не было еще и половины первого. Доктор Нейлор брал очень немного за прививки для взрослых и совсем не брал денег с детей и подростков. Около девяти утра в клинике появилась огромная толпа пожилых людей, живших в местном доме престарелых. Они заполнили коридор и шумели так, будто пришли на вечеринку в центр досуга.

– Ну что, я снова оказался прав? – сказал Нейлор, когда вслед за Анной вышел в приемную.

– Да, это меня и удивило. Я попусту трачу свои способности на здоровых людей, которые хотят таковыми и остаться. Что случилось с больными желтухой? С отбросами общества? Я так надеялась, что здесь из-под контроля вышла ситуация с лейкоцитами, – сказала Анна.

Он хихикнул:

– Извини. Но я ценю, что ты пришла.

Где-то горели березовые поленья. Анна проснулась от того, что в открытое окно ее спальни доносился запах дыма. Солнце только что встало, и в доме было еще тихо. Она раздвинула шторы и выглянула в окно. Похолодало. В небе висели тяжелые снеговые облака, мраморно-серая вода на побережье поблескивала. Анна любила такие неяркие дни.

На кухне она поставила кофе и вышла в ночной рубашке на крыльцо. Домики вдоль залива казались темными, а их детали неразличимыми, но из ельника на западе поднимался дым – там был дом Виолетты. Анна надеялась, что сегодня вечером соседка придет на вечеринку в честь дня рождения Джека, хотя она не любила большие скопления народа.

Джек настаивал на скромной вечеринке, но интуиция Анны и рассудительность Стюарта – они вернулись из Сан-Франциско неделю назад, и Стюарт даже не собирался уезжать, что очень радовало Анну, – привели к тому, что они пригласили большую часть местных жителей. Должны были приехать старые друзья Джека и Стюарта из Бостона и Марвин, который не навещал Флинн уже несколько месяцев. Анна надеялась, что с отцом девочка будет откровенной: ей внучка давно уже ничего ей не рассказывала. Когда она, Джек и Стюарт приехали из Калифорнии, Анна спросила Грету, которая провела два дня с Флинн, не показалась ли ей, что девочка стала слишком тихой? Необычайно замкнутой? Меланхоличной или смущенной?

– Она необычная девочка, – сказала Грета.

– Да. Что именно ты заметила? Грета покачала головой:

Джек и Стюарт, Марвин и Грета, соседи, которые пришли с мисками и кастрюлями, – все они были внизу, Анна слышала их. Она никогда не понимала всех этих сборищ по поводу чьего-либо несчастья, скопления машин вокруг раненых. На протяжении двух недель после той ночи она не выходила из комнаты и, не считая легкой закуски и короткого сна, ни разу нормально не ела и не спала. Она вынесла чай и одеяло на балкон спальни. Вдалеке по берегу бегала черная собака, но даже с такого расстояния Анна видела, что она слишком маленькая и суматошная, чтобы быть собакой Флинн, которая пропала в ту ночь. К собаке подошел мужчина и кинул в воду теннисный мяч. Она посмотрела в сторону дома Виолетты и увидела дым, поднимающийся из трубы. Анна часто заходила к ней: в присутствии Виолетты она чувствовала себя уверенной и защищенной. Первый раз она зашла к ней через несколько дней после похорон Флинн, чтобы спросить, не видела ли соседка собаку. Они обыскали пляж, а в последующие дни всю округу. Виолетта развесила объявления по всему городу, не слишком беспокоясь, из-за упадка духа, об их размере и содержании. «ПРОПАЛ КРОШКА ИИСУС» – было написано в заголовке. Под текстом был дан телефонный номер Анны. У них не было ни одной фотографии собаки, поэтому читавший должен был полагаться на описание. Однако Виолетта часто просто забывала вставить его, а иногда это описание было настолько неопределенным, что даже невозможно было понять, что речь шла о собаке.

Анна получила несколько звонков от свихнувшихся на религиозной почве сумасшедших, большинство из них предлагали Анне помощь в нахождении ее личного спасителя, а не ньюфаундленда. Наконец, после одного раннего звонка, она вообще перестала подходить к телефону.

– Алло, Анна? – спросил тогда густой баритон. – Вы та женщина, которая ищет Крошку Иисуса?

Она ответила, что это она. Мужчина стал цитировать Евангелие от Иоанна, и, когда Анна перебила его, как и шестерых предыдущих, чтобы объяснить, что ищет пропавшего пса, мужчина начал ругаться.

– Ты шлюха, обреченная адскому огню, – сказал он. – Ты живешь в грехе и позволяешь тем, кто живет с тобой, совершать противоестественное. Бог забрал у тебя любимого и невинного.