Солнце, будто подтаявшее масло, вывалянное в песке, повисло над мостом. Грязное солнце Дели. Вечер стремительно приближался. Низкие обветшалые здания теснее прижимались друг к другу, прогибаясь под гулом человеческих тел, двигающихся в дымке майской жары. Машина лениво продиралась сквозь чудовищную пробку.

— Какой отель вам нужен?

— Лучший. Понимаете?

— Да. Пять звезд.

— Несомненно.

Сладкий, приторный дым срывался с губ. Одно мгновение — и тоска была уже не такой острой. За окном дождь, липкие листья тонут в лужах вместе с прожилками бензина. Черные безликие ветки дергает осенний ветер. Пусть. Пока не закончится косячок и его дурман, целлофановые будни не имеют значения.

Но он закончился. И он был последним. Стеклянные бутылки в Мещанском районе закончились тоже. Так что сдавать было нечего. В холодильнике звенела тишина. Хотелось тепла, гашиша и огромную порцию макарон с сыром. И секса, потом. Последнее желание было вполне осуществимо, но сначала требовались предыдущие.

— И как меня угораздило здесь родиться?

— Я вот не здесь родилась, а все равно я здесь.

— Н-да…

Полумрак. Тишина, прерываемая лишь пением птиц и влажными нитями воздуха, разлетающимися в стороны от огромных вентиляторов. Веки сомкнуты, тела неподвижны.

— Сконцентрируйте свое внимание на межбровном пространстве — это первый шаг медитации. Тело расслабленно. Не думайте о прошлом и будущем, будьте здесь и сейчас. Не вовлекайтесь в игру ума, не поддавайтесь фантазиям. Будьте над мыслями.

Вздох вырвался из груди Анны, влажные ладони сильнее сжали колени. Она не открывала глаза, но отчетливо видела просторный зал: белые каменные стены, люди замерли на бежевых тканых ковриках в позе лотоса, во главе на деревянном низком столе, устланном белой простыней, сидит их учитель Свами. Его лицо источает свет, который не могут скрыть тени раннего утра. В противоположном конце зала, в самом темном уголке, Анна пытается сконцентрироваться, но продолжает видеть москитные сетки на окнах, закрытую зеленую дверь, а недалеко от нее — Витю, неподвижное лицо, окутанное вуалью добра. Точка между бровями… Почему утром так громко поют птицы? Мысли, одна за другой, подступают. Она пытается не смотреть, не чувствовать, не осязать. Влажная струйка катится по лбу, вьется по шее. «Неужели кому-то холодно?» — она слышит шорох ткани, набрасываемой на плечи. Здесь. И сейчас.

В Москву совсем не тянуло. Агентство «Слом и вывоз» исчерпало его душевную потребность к разрушению. Он не боялся мозолей на ладонях или вырванного с корнем грязного унитаза. Но все эти промозглые голодные вечера среди черствого хлеба и горьковатого пива, разве стоят они того, чтобы возвращаться? А здесь — солнце. Оно везде, заполняет каждую щель. И нет ни одной песчинки, ни одного листка, не наполненного светом. Аза по-прежнему с ним. Ее тело обрело новую гибкость во влажном климате, смуглая кожа струится под тонкой белой хлопчатобумажной тканью, волосы разлетаются по подушке черным облаком, предвестником взрыва наслаждения. Аза… Аза… Его женщина. Его девочка. Каждую ночь они едут к друзьям, где пляшут даже звезды на небе, а потом бегут друг к другу по тонкой нити сладкого дыма. Прекрасная страна. Есть города, в которых не найти алкоголь, сигареты. Но гашиш вне правил, как его собственная жизнь.

— Поехали?

— Да.

Они готовы выйти на улицу. Закрыты ставни, выключен телевизор, где только что раскрашенные лица надрывались от горя в своих песнях. Аза закалывает волосы, обнажая тонкую шею, манящую гладкостью и запахом сандала. Он касается ртом кожи, запускает горячие ладони под белую ткань, жадно ловя каждый сантиметр хрупкого подвижного тела. Сомкнуты веки, губы, ноги. Вертятся в смятой простыне среди душного дня. Наконец вздох, крик или шепот — неясно. Запрокинут его затылок, вытягивается ее спина. Короткие спазмы проносятся по мышцам, пока не наступает полное расслабление. Дыхание успокаивается. Аза начинает ощущать дуновение ветерка, создаваемое деревянным вентилятором, натягивает на живот край простыни и готова вот-вот провалиться в приторный тяжелый послеполуденный сон.

— Ну-ка просыпайся. — Нежно забираются пальцы ей под мышку.

Анна подошла к большой раковине, посыпала голубоватым порошком тарелку и поднесла ее под сильную струю холодной воды, позволяя исчезать остаткам ведического ужина. Она не сводила глаз с кусочков стручковой фасоли и крупинок риса, проваливающихся в черную дыру. Вечер окружал ее со всех сторон, заглядывал с потемневшего неба. Цикады стрекотали, не умолкая ни на секунду. Запах обожженной солнцем травы щекотал ноздри. За спиной стоял Витя, держа в руках поднос с грязной посудой, ожидая своей очереди. Хотелось взять его за руку и пойти в ночной город, раствориться в пустынных улицах. Все так просто…

— Витя, ты сейчас идешь к себе в комнату?

— Да. Устал. Лягу спать.

— Минут через пять принесу тебе мазь. Нога еще болит?

— Пока да.

Чудо — понятие относительное. Можно верить в него. А можно в то, что оно случится именно с тобой. Рассказ, написанный от руки. Другой ритм, другой смысл, быть может. Тем не менее…

Голубоглазый мальчик. Узкое лицо с тонкими чертами, вдумчивый взгляд, губы как будто в сдерживаемой улыбке, над правой бровью шрам. (Откуда? Из детства — упал с велосипеда? Или прямой удар первого знакомства с ревностью?) Мальчик в Индии. Носится по горам на мотоцикле, занимается йогой. Дышит изо всех сил, наполняя легкие воздухом, вытесняющим горечь прошлого. Ему тридцать. А на вид не больше двадцати. В Ришикеше он всегда приходит на занятия одним из первых, занимает место в середине, не претендуя быть впереди, но и не прячась. Он безропотно ест скрипящую кашу, хотя терпеть не может овсянку. Терпеливый мальчик.

Он встречает ее. Смеется глупо. И глупо шутит. Ей нужна защита, поэтому в любом случае он не мог пройти мимо. Такова его карма — всем помогать. Он хочет ее, ее «бровки домиком» — от них щемит сердце. Ее пальцы нуждаются в зацепке, в опоре, которая не даст ей упасть. Она все время падает. Ему нравятся эти непосредственные падения, короткие экскурсии в небытие. Ему бы тоже не помешало. Но здоровье всегда было прекрасным. Поэтому, чтобы отключиться, понадобится как минимум удар кирпичом по голове. Но в этих святых местах кто решится на такое? Хотя очень возможно… Не в его случае, зато с Анной с удовольствием разделалась бы половина группы, та, что не хочет ее, жаждавшая быть на месте объекта вожделения.

В ашрам он возвращается поздно. Гуляет по сонно-вяло-поэтичному Ришикешу, вкушает его сладкий запах, продирается сквозь завесу полуденной жары, падающую вечером с навесных мостов прямо в Гангу. Общается, знакомится с новыми людьми. Болтает, болтает… Слова льются, как ручей. Потом идет обратно, легко поднимается по огромной лестнице, что-то тихо напевая. Он проходит мимо ее комнаты. Замирает на мгновение, представляя ее лежащей в цветной простыне под неторопливым вентилятором. Желание поднимается из учащенного дыхания, но не жжет, а обволакивает. Легко и тепло под яркими сочными звездами густого ночного неба. Иногда он встречает ее — она сидит, перебрасываясь репликами с Деном, кружащимся вокруг, будто липкая лента, или с Мартой. Анна. Она тоже болтает, болтает… Убивая часы бессонницы. Ее длинная шея поворачивается к нему. Но все, как всегда, кончается ничем. И он не знает, сожалеть об этом или радоваться.

Засыпает он быстро, почти мгновенно. Карусель мыслей, образов быстро затягивает в мозаику снов.

Ночь — не вопрос, а день — не ответ. Она уже проснулась, но веки, тяжелые, припухшие, не хотели открываться. Тело распласталось под одеялом, сегодня оно было огромным как никогда. Грудь вздымалась от дыхания, приподнимая над собой одеяло. Правая ладонь дотронулась до щеки, опустилась к подбородку, поплыла по шее, достигла приятной мягкой округлости, такой теплой, замерла на соске и начала легонько его теребить. Левая рука стремительно спускалась вниз живота… Оборка на воздушном розовом платьице, острые коленки, ресницы, вздрагивающие в смущении… Пальцы, крупные мужские пальцы ложатся на узкую талию… Спасительная судорога несется внутри нее, и снова закрыты глаза. Напряжение сброшено, опять хочется спать.

— Ну что, пьяная, помятая пионервожатая, готова к встрече с Гималаями?

— Денчик! Когда же наши чемоданы-то появятся? — Марта положила руки на его плечи, облокотилась, так, что узкая маленькая фигура, совсем как у мальчика, едва справлялась с непрошеным грузом. Она широко зевала, демонстрируя полные губы, почерневшие от красного вина.

— Ты себя видела? Настоящий вампир! — закатывая глаза в наигранном неудовольствии, прошипела Белка.

Ты моя Бхагавати. Я буду смотреть на тебя. Буду ждать тебя. Увидев, как спадают одежды с трепетного стана, мое сердце наполнится светом. А если нет — пусть поразит меня молния, бросая в мир непосвященных. Но где взять силы, чтобы не коснуться теплой кожи? Четыре месяца должен спать я в одной комнате, слушая твое мирное дыхание во сне. Потом быть у твоих ног, задевая колючей щекой твои стопы. И от этого, только от этого вздрагивать и молить о рассвете. Еще четыре месяца — ты в моих объятиях. Твои волосы пахнут сандалом, пахнут звездами. Ты прижмешься ко мне, будто от порыва ветра, будто приснился страшный сон или ждет неминуемая разлука. В этот момент ты перестанешь быть женщиной, ты — моя вселенная. Горы вонзаются в облака, увлекает вода песок, камни рассыпаются в пыль на дороге, а ты — девочка, маленькая девочка с куклой в руках. И ты — мама, играющая в куклы с дочкой. Ты — начало всего и конец. Течет река ночи твоих волос по моему лицу. Достоин ли я? Остается верить — знание все прощает: «Чей разум не затуманен, тот не убивает, даже если бы он и убил этих людей; и он не связан».

[3]

— Будь осторожна, чужая жена всем интересна. Как там, «паракия рати»?

— Да, Лола, это правда. Но я даже не могу применить здесь слово «измена».

— И не надо. Изменения, не измена. Просто другой опыт чувств.

Разорванные острым лезвием, прядь за прядью падали вниз белые волосы. Они мягко ложились под ноги, умирая в безмолвии. Лена ловко вертелась вокруг девушки, создавая модную короткую стрижку. Густые шелковистые локоны, застревающие под подошвами кроссовок, рождали странное чувство удовлетворения. Она так искала его ночью, изо всех сил, путаясь в простыне, в его руках, в собственных искусственных вздохах, взятых из второсортных порнофильмов… Теперь, когда голова, хоть одна голова, была в ее власти, она проводила ладонью по влажному затылку, ощущая в пальцах приятное покалывание.

— Ну, как? — спросила она, когда стихли последние горячие волны фена.

— Ужасно. — Лена с недоумением посмотрела на клиентку, губы ее зашевелились, желая произнести «дура»… — Я этого и хотела, спасибо.

Ей некогда было вникать в смысл услышанного, потому что еще один человек ждал стрижки, Саша. Кажется, они были знакомы уже сто лет. Определенно, Лене нравилось к нему прикасаться. Ни один шампунь не мог перебить древесный теплый запах, исходящий от его шеи.

— Как жизнь? Присаживайся.

Вентиляторы лениво кружились над головой. Свами и Витя вышли на улицу, оставляя лишь двери, покачивающиеся, будто маятник. Таня чистила последний манго, медленно и неторопливо, втягивая его кисловатый резкий запах. Сок тек по ее тонким пальцам, короткие светлые волосы были взъерошены, от напряжения и удовольствия они стали мокрыми у корней.

— Таня, посмотри какой там парень, у стойки. Тебе его надо сфотографировать.

— Сейчас, сейчас… — Нож вонзился в мякоть, отсекая кусочек. Едкая сладкая жижа приятно обжигала нёбо. Ей не хотелось шевелиться, стыдливый румянец заливал щеки, усиливаясь при взгляде на тарелку, доверху наполненную очистками. — Ладно…

— Вон тот, с дредами.

— Действительно… В нем что-то есть… Странно, что ты показала его именно мне…