Я не знаю, где больше всего на свете дураков. Слышал, что вроде бы есть даже остров Дураков. Или был. Или люди его придумали. Во всяком случае, уверен, что я смог бы стать хорошим губернатором этого острова.

Началось с того, что, обернувшись ко мне, она сказала:

— …Бёлль мне нравится, а к Хемингуэю я отношусь не более чем с почтением… И знаете почему?

А лодка выскочила из-за поворота, и мы с Саней увидели, что метрах в тридцати ниже поперек реки лежит дерево. Тридцать метров — это секунд десять-пятнадцать, не больше.

Мы «воткнули» шесты с левого борта в валунное дно. Нашу НЛ-5 сразу развернуло боком. Как лодка не перевернулась — загадка. Но мы крикнули: «Раз!», навалились на шесты, да так, что чуть грыжу не нажили, — черная, сверх всякой меры груженная резинка скользнула к берегу, и в тот же момент Саня, как хоккеист после двух минут штрафного, пулей выскочил за борт.

Кедрач горит жарко. Трещит, будто в костер соли сыпанули. Темнеет в семь. В восемь — ночь.

Ветер и звезды. Звезды чистые, голубые, как кристаллы аквамарина. Светят они пронзительно. Смотреть на них больно — глаза слезятся.

Отчего слезятся глаза? Может быть, от раскаленных добела углей внутри костра? А может быть, от дыма? А может быть, все же от звезд?

Пламя мечется под чайником. Ветер жар сносит. Вода закипает нехотя.

— Вы думаете, завтра дождь будет? — спрашиваю я Ковалева, то и дело поглядывающего на небо.

С весны тысяча девятьсот шестьдесят первого года начал я напевать про легкомысленную красавицу, которая сама того не знает, где потеряет. Самодельный куплетик на самодельный мотивчик не имел продолжения, был назойлив, но зарождался он, к счастью, где-то в глухих дебрях моей вегетативной нервной системы и не трогал загруженной в ту минуту коры больших полушарий. Песенка утруждала лишь голосовые связки — тем и была хороша. Поэтому довольно громко, но не для публики, я напевал не лишенные скабрезного подтекста двустишья и одновременно, в который раз, разглядывал геологическую карту миллионного масштаба, составленную двадцать с лишним лет назад таким корифеем геологии Северо-Востока, как Полунин Витольд Яковлевич.

Время от времени я умолкал, поднимал цепенеющие глаза на спрятавшиеся за дымкой зеленые берега Камчатки, но не для того, чтобы увидеть их, что было сейчас невозможно, и не для того, чтобы мысленно воскресить громадину Маметчинского полуострова, против которого я сидел в ту минуту и призрачные сиреневые контуры которого различил лишь однажды в ультраясную погоду. Нет, не затем я напряженным взором гения пытался прорваться сквозь дымчатую даль Охотского моря… Если можно, то в двух словах.

Я, выражаясь высоким газетным стилем, давно уже «стоял на пороге открытия». Но через «порог» переступить не мог. А сегодня почувствовал, что смогу и перепрыгнуть. Прыг-скок — и в дамках.

Ее строили долго, как Вавилонскую башню. Но построили. И на века! Двухэтажная, шлакоблочная, цвета утренней зари, она вспыхнула ярким пятном и осветила светом надежды и перспективы наш неустроенный, напрочь лишенный архитектурных достоинств геологический поселок. Мы радовались ей. Мы гордились ею. Еще бы — теперь каждая полевая партия могла рассчитывать на собственную комнату в этой чудесной камералке. И не ошиблись в расчетах — вселились после поля и повесили на дверях своей комнаты эмблему: голова быка в фас на геральдическом щите и перекрещенные молоточки и девиз внизу по контуру щита славянской вязью «Быка за рога!» А выше красовалась табличка с затейливой надписью: «Туманская гидрогеологическая партия».

Я первый год, первый полевой сезон, отработал начальником партии. В феврале защитил проект на производство гидрогеологической съемки, организовал партию. Ребята подобрались хорошие, и наш дружный коллектив на редкость удачно справился с геологическим заданием. Полевые материалы комиссия приняла у нас с хорошей оценкой, партию хвалили за высокие производственные и экономические показатели. Выплатили приличную премию и, как я уже сказал, выделили целую комнату на втором этаже в новом камеральном помещении. Все мы были молоды и абсолютно всем довольны. А я впервые почувствовал, что вхожу в силу. Весной мне исполнилось двадцать семь лет.

Этой же весной ко мне приехала Марина. Долой общаги! Прощай свобода одинокого молодца! Да здравствует семейная жизнь!

А дело было так. В прошлом году, в ноябре, «горела» путевка в санаторий «Уссури», что под Хабаровском. Как увидел я объявление о путевке, так защемило внутри. «Хорошо бы, — думаю, — в Хабаровске какое-то время пожить, подышать амурским воздухом, наполнить легкие ветром родины, погулять по Карла Маркса, посетить дом на Шевченко, поговорить со старыми соседями, если те еще живы, или вдруг встретить кого-нибудь из пацанов, с которыми прыгал когда-то по обрывам над А. муром». Чем черт не шутит! Ведь ностальгия — она тем нас и берет, что растворяет в прошлом, раскрепощая фантазию. Короче, постучался я сразу в местком за путевкой.

Там, естественно, с радостью, но спрашивают: «Болеешь чем-нибудь?» — «Я? Вроде бы нет. Это уже после сорока, если ничего не болит, думаешь, не умер ли ты». — «А если серьезно? Не нервный? Сходил бы к врачу. Без курортной карты-то нельзя. Может быть, отыщется какая-нибудь болячка?»

Мне тяжело вспоминать шестьдесят седьмой год. У меня в партии в тот сезон, в конце его, утонул Руслан Всеволодович Плетнев. В поле все бывает. Наша профессия по степени риска не на последнем месте, и «единые правила техники безопасности на геолого-разведочных работах» тогда насчитывали двести восемьдесят шесть страниц, а новые и того больше.

Но спросите любого старого геолога, соблюдавшего неукоснительно те правила, сколько раз он имел реальную возможность пополнить списки жертв несчастных случаев со смертельным исходом. Думаю, что пальцами на двух руках не обойдется, подсчитывая. И даже молодые могут рассказать о ЧП, не учтенных никакой отчетностью, никакой статистикой. Было? Было. Выкрутился? Выкрутился. Живи и радуйся. И благодари, не знаю кого там. А кто не выкрутился? Помянем тех с уважением. Забудем о том, что некоторые из них расстались с жизнью из-за собственной непредусмотрительности, бравады, азарта, упрямства, нерасторопности, безволия, самодурства, наконец, просто по глупости. Все это вместе принято называть неосторожностью. Не нужно осуждать без меры тех, кто погиб по неосторожности.

Можно, конечно, быть и осторожным, если предвидеть, что именно вот тот камень свалится на твою голову, именно этот брод окажется не по твоим силам, именно эта осыпь оживет у тебя под ногами, и именно в тот момент выскочить из каменного конвейера не будет возможности.

Но посудите. Идет геолог по речке, шагает прямо по руслу, потому что по стланику не пройти. Осторожно идет. Идет километр, другой, третий — все в порядке. А ведь геологу надо не просто передвигать ногами, думая лишь о том, как бы не поскользнуться, ему же работать надо. Ему надо замечать обнажения по берегам реки, ему надо отбраковывать обнажения, похожие на те, которые уже описаны, и искать новизну во вновь встреченных, ему надо отмечать характер изменения морфологии долины, чтобы не упустить момента, когда эти изменения станут достойны описания, ему нужно, если это гидрогеолог, фиксировать проявления подземных вод, стараясь по ходу маршрута дать характеристику их выхода на поверхность земли, определить параметры, ему надо в каждый данный момент точно знать, где он находится, и поэтому зачастую он должен попутно вести счет шагов — и многое-многое другое надо ему видеть, анализировать, запоминать. А дно-то ведь скользкое: в июле — августе валуны и галька покрыты бурой слизью. И течение реки — метра полтора в секунду — не помогает устойчивости. Когда по колено и выше, когда напор воды валит с ног, человек — весь осторожность, он напряжен, он внимателен, но вот, слава богу, воды по щиколотку. Можно для пользы дела и расслабиться. А «тот самый гнусный камень» ждет. Резиновый каблук — надо же! — резко соскальзывает с него — человек падает навзничь. А другой валун, выступающий из воды, принимает на себя его затылок. Все — конец. Маршрут окончен. Жизнь окончена. Человека не стало. И идущие позади не могут помочь ему.