Тун-бао стал поправляться лишь к концу пятого месяца по лунному календарю. Лекарств он не признавал, если не считать «чудодейственные» пилюли, которые его сноха Сы данян дважды испрашивала в храме у Бодисатвы.

[1]

Старик был убежден, что нужда делает человека выносливым, крепким, и он без всяких лекарств изгонит вселившегося в него злого духа. Но только он встал с постели, как почувствовал нечто странное: ноги казались ватными, не слушались, спина не разгибалась. «Долежался, аж кости заржавели», – с досадой думал Тун-бао, бодрясь и уверяя себя, что он еще мужчина хоть куда. Когда же он стал умываться над тазом и увидел в воде свое отражение, то невольно вздохнул. Неужели это лицо, заросшее желто-серой бородой, его лицо? А эти резко обозначившиеся скулы, заостренный нос, ввалившиеся глаза, взъерошенные волосы, этот кадык, чуть не с кулак величиной? Не человек, а привидение! Долго вглядывался Тун-бао в свое отражение, и из глаз его полились слезы. Впервые в жизни этот своенравный старик заплакал.

Едва не полвека Тун-бао тяжело трудился, пока нажил свое скудное состояние. Здоровье и Бодисатва – вот что считал он главным в жизни. Без заступничества Бодисатвы, как ни хитри, как ни изворачивайся, ни деньги, ни богатство не пойдут па пользу. Но если здоровье никудышное и нет сил работать, даже Бодисатва не поможет. Олицетворением Бодисатвы был для Тун-бао бог богатства. Вот почему уже сорок с лишним лет каждое новолуние и полнолуние Тун-бао шел к невзрачному храму бога богатства

[2]

на краю деревни, около мостика, и клал поклоны.

Нынешней весной Тун-бао и так не повезло – он очень невыгодно продал шелковичные коконы. А тут еще эта болезнь. Ведь он до того исхудал, что сделался на себя непохожим. Нет, не увидят больше он и его семья ни одного светлого дня, пропадут!

Глядя на сноху, которая, сидя на корточках перед глиняным очагом, пыталась разжечь огонь, Тун-бао сказал слабым голосом:

– Какой-то месяц пролежал, а поглядишь – кожа да кости остались.

Солнце уже село за горы, когда А-сы возвратился домой. Денег он не раздобыл, зато привез три доу риса.

– Господин У сказал, что денег у него нет, – мрачно сообщил А-сы. – Ну и злой же он был! Потом раздобрился и дал три доу риса. Лавка у него от риса ломится – там наверняка сто даней с лишком. Не мудрено, что крестьяне с голода пухнут. За эти три доу мы через полгода после весеннего урожая должны будем вернуть пять. Это еще ничего. А то ведь знаешь, какие богачи жадные!

Пересыпав рис в две глиняные кринки, А-сы пошел к полуразвалившемуся свинарнику за домом и стал тихо разговаривать с женой. О чем опи там шепчутся? Тун-бао покосился на сына, потом на бутыли, полные риса. Как-то странно А-сы себя ведет. Как ни ломал старик голову, стараясь догадаться, где сын все-таки добыл рис, а спросить не решился; и так сноха недавно обругала его «старым тупицей», когда он назвал А-до непутевым, да еще съязвила: «Что ж ты не жалуешься властям на сына, который отцу родному наперекор идет? Ты же грозился живьем его закопать. Как же, господа тебе за это золотой слиток дадут».

Тун-бао строго следовал завету предков: «У каждого должно быть чувство долга, даже у бедняка». Однако нынче это мудрое наставление, пожалуй, ни к чему. Долг – не еда, даже не тыква, им не насытишься. Разговор со снохой заставил Тун-бао задуматься о семейных делах. Взять хоть его сына А-сы – и честный, и искренний, только ума своего не имеет, во всем жену слушает. Вот и сейчас она его на что-то наущает. Однако старику ничего не оставалось, как скрежетать зубами от злости.

Тут мысли его перешли на свинарник. Лет шесть тому назад старик сам его соорудил. Одних досок ушло на десять юаней, и свинарник получился добротный. Но весь прошлый год он пустовал – не удалось скопить денег на поросенка. Да и в нынешнем году вряд ли удастся. Задумав строить свинарник, Тун-бао сразу же позвал геоманта;

[9]

кто мог подумать, что все окончится так неудачно?!