Тринадцатого марта 1918 года Лев Давидович Троцкий, он же Лейба Давидович Бронштейн, постановлением Совнаркома был назначен народным комиссаром по военным и морским делам. Этим же постановлением была принята его отставка с поста наркома иностранных дел.

Узрев на правительственном бланке число «тринадцать», Троцкий поморщился: еще с детства он верил в приметы, и число, обозначавшее пресловутую чертову дюжину, вселило в него дурные предчувствия.

Революция и на этот раз не изобрела ничего оригинального и оставалась верной себе, вознося дворников в наркомфины, прапорщиков в верховных главнокомандующих, земских врачей — в наркомздравы, исходя не из приоритета компетентности людей, а прежде всего из того, насколько надежны были их идейные убеждения и насколько безоглядно они были преданны новому режиму. Потому-то лучшей кандидатурой на высокий пост оказывался вовсе не тот, кто в совершенстве знал специфику дела, а тот, у кого эти убеждения были доведены до высшей точки фанатизма, у кого был лучше подвешен язык и кто умел использовать силу страха для решения самых невероятных задач, которые, казалось, были неподвластны человеку.

Иначе чем же еще можно объяснить, что человек, ни единого дня не служивший в армии, в годы Первой мировой войны находившийся в Париже в качестве корреспондента газеты «Киевская мысль», вдруг ни за что ни про что стал заправлять военными делами всей республики, да еще в самый тяжкий период сатанинской схватки людей, обуреваемых жаждой доказать силой оружия истинность одних идей и ложность других. К тому же Троцкий имел лишь чисто касательное отношение к армии, как человек, в свое время проявивший большой интерес к изучению психологии солдат и с этой целью посещавший воинские казармы, госпитали, а иногда и фронтовые окопы. Военной же подготовки Лев Давидович не имел никакой.

Однако революция смело и безоглядно следовала излюбленному ею принципу «не боги горшки обжигают» и потому возносила на вершины власти людей, обладавших нулевым опытом в той области деятельности, ответственность за которую взваливали им на плечи. Главное, чтобы они, как обожали изъясняться большевики, были до мозга костей преданны революции и обладали всесокрушающим организаторским талантом.

Несомненным счастьем для Тухачевского было то, что в час крушения монархии он не испытывал ужаса и скорби, не воспринимал, подобно некоторым своим сверстникам, это крушение как конец света: никогда, даже в юности, даже тогда, когда в гимназии, а затем в военном училище ему, как и всем остальным воспитанникам, вдалбливали в голову рабское преклонение перед монархией и сознание необходимости отдать за нее жизнь, он не воспринимал эти внушения сердцем и душой, не был фанатиком, не был из той породы людей, которые исступленно верили в монархию и воспринимали слова гимна «Боже, царя храни» с величайшим и искренним душевным трепетом и даже со слезами на глазах. Это чувство отстраненности от реального мира и реальных событий пошло ему на пользу — ему не пришлось мучительно переосмысливать духовные и политические ценности: он, хотя и не был приверженцем революционного переустройства общества, воспринял и революцию, и гражданскую войну как добрый знак для себя, как волшебную возможность проявить в этих чрезвычайных взрывных обстоятельствах свои способности, характер, волю и тем самым возвыситься на военном поприще. Гражданская война представлялась ему как битва гигантов, и, оценив обстановку, он понял, что победа будет не за теми, кто тянет к прошлому, ибо это прошлое в умах простого народа было прочно связано с рабством, насилием и нищетой, а за теми, кто зовет народ к новой жизни, кто обещает разорвать его цепи, кто рисует заманчивые картины будущего. Смелые феерические утопии всегда кружат разгоряченные головы, им хочется верить, за ними хочется идти, они пьянят кровь. Когда же приходит горькое похмелье — уже все позади, власть у тех, кто красивыми лозунгами довел народ до революционного экстаза, и у тех, кто помогал этой власти разгромить своих врагов. А состоится ли обещанное светлое будущее или же так и останется лишь розовой мечтой — это для взявших власть уже не имело ровно никакого значения.

Все это и было первопричиной того, что переход Тухачевского на сторону большевиков, хотя и таил в себе возможность большого риска, представляя собой непредсказуемое испытание судьбы, не был для него мучительным и тернистым.

Тухачевский хорошо понимал, что карьера его будет тем успешней, чем ближе он сроднится с новыми властителями жизни. И потому, опять-таки без долгих колебаний, он решил не просто перейти на сторону революционного народа, но и вступить в партию большевиков. Жизненный опыт подсказал ему, что, оставаясь беспартийным, он не продвинется на высокие посты в армии, ибо окажется под вечным подозрением в нелояльности, которое не смоешь никакими заслугами. Партийный же билет мог стать своего рода щитом, который не просто оберегал бы его от всяческих непредсказуемых опасностей, но и помогал бы пробивать путь наверх.

В изредка выпадавшие ему свободные часы, в короткие летние ночи Тухачевский перечитывал «Войну и мир» Толстого. Перечитывал не весь роман, а выборочно, главным образом те места, которые прежде отметил закладками. Особенно пленяли его те страницы, где князь Андрей Болконский, узнав в Брюнне от Билибина, что авангард армии Наполеона перешел мост через Дунай и движется к Брюнну, вспомнил о Тулоне; «…Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею. Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему-то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет первый путь к славе!»

Да, Тулон был первой победой Наполеона. Здесь был убит его боевой конь, здесь ему, Бонапарту, прокололи штыком ногу, он был контужен, но ничто не смогло сломить его волю к победе. «Ему было двадцать четыре года, — размышлял Тухачевский. Мне сейчас чуть больше — двадцать пять. Уже этим сходством наши судьбы самим Провидением связываются воедино! Недаром, уже будучи на острове Святой Елены, Наполеон не забывал своего первого успеха. За свою жизнь он одержал множество славных побед: Лоди, Риволь, Аркольский мост, Аустерлиц, Йена, Ваграм… Но самым дорогим, самым бесценным, самым памятным был для него Тулон!»

То, что в первой половине восемнадцатого года стало привычно именоваться Красной Армией, представляло собой не нечто цельное, сплоченное и мощное, что как бы проистекало из столь громкого названия, но, напротив, было столь же далеким от цельности, сплоченности и мощи, сколь извечно далеки друг от друга небо и земля. Армия эта состояла из сотен и тысяч разнокалиберных отрядов и групп, причем не было наверняка среди них и двух схожих между собой. Разные по численности, абсолютно непохожие друг на друга по своему составу, разномастные по национальности, несоизмеримые по боеспособности, противоречивые по духу, идейным убеждениям и устремлениям, презирающие дисциплину и единовластие командиров, стремящиеся сбросить с себя любой не устраивающий их приказ как ненавистную удавку, как отрыжку царского режима, упивающиеся безбрежной свободой, понимаемой лишь как необузданное своеволие и дикий анархизм, — таков был, в общих чертах, облик новой, едва народившейся армии. Эти отряды вступали охотно лишь в такие схватки с противником, в которых исключались сколько-нибудь значительные потери и которые обеспечивали им наибольшую безопасность, давали возможность разжиться военными трофеями, а порой и заниматься разбоем, силой отбирая у крестьян ближайших деревень поросят, кур, гусей, муку, масло, яйца — все, что попадалось под руку, чтобы жить так, как любила жить «вольница» Стеньки Разина или Емельки Пугачева. С сильными отрядами противника такие отряды предпочитали не связываться, неделями не покидали магнитом влекущие к себе обжитые теплушки, частенько веселя свои души самогоном, выходили из вагонов лишь для того, чтобы обозначить свой иллюзорный боевой дух, ну и, разумеется, справить большую или малую нужду. Эти же отряды панически вламывались в свои теплушки при малейшей неудаче и стремились ускользнуть от зубастых, прищучивших их беляков.

Война, в которую с ходу с головой окунулся Тухачевский, на первых порах не только удивляла его своей бестолковостью, непредсказуемостью и хаосом, который, казалось, никому не было дано ввести в какие-то строгие, соответствующие понятиям военного искусства рамки, но и была ему просто непонятна. Удивление и даже возмущение вызывало отсутствие стройной военной организации, все было аморфно, как если бы человек вдруг лишился позвоночника. Всюду царили раздробленность, бестолковость, суета; приказы, поступающие сверху, могли быть запросто отменены и даже высмеяны внизу, в армейских частях, если их вообще можно было назвать частями; сверху могли приказать наступать в таком-то совершенно конкретном направлении, внизу же устремлялись в наступление в направлении прямо противоположном; сверху присылали нового командующего — его встречали буйным разбойничьим свистом и улюлюканием, и такого рода явления и факты можно было бы перечислять до бесконечности.

Нетерпимым, по мнению Тухачевского, было и то, что отряды Красной Армии облюбовали для своих действий железные дороги и в упор не хотели видеть дорог шоссейных или грунтовых. Боевые действия, если их можно было бы назвать таковыми в точном смысле этого понятия, велись главным образом вдоль железнодорожных магистралей, причем обе стороны «наступали» друг на друга в «эшелонном» боевом порядке. Впереди, на расстоянии двух-трех верст, пускались дрезины с разведчиками, иной раз эти разведчики вооружались пулеметом; за дрезиной двигался эшелон с войсками; впереди паровоза прицеплялась платформа с балластом и рельсами. Рельсы прихватывались с собой на случай ремонта пути. Иной раз на такой платформе устанавливались орудия, опять же для стрельбы вдоль полотна. Между теплушками проводилась телефонная проводная связь, если таковая была в наличии.

Когда разведка обнаруживала противника, эшелон тут же разгружался, бойцы занимали боевые позиции вдоль полотна, орудия с платформ поддерживали огнем пехоту, и та шла в атаку на беляков. Состав давал задний ход и укрывался за ближайшим поворотом, пока шел бой. Бывало и так, что противник первый обнаруживал красных, в таком случае эшелон последних предпочитал в бой не ввязываться и стремился побыстрее уйти с опасного участка.

Боевые действия ничего общего не имели с уставной воинской тактикой. Бойцы суматошно выпрыгивали из теплушек на землю и, сбившись в беспорядочные кучки, начинали вести такой же беспорядочный огонь. В теплушках не было оружейных пирамид, винтовки сваливались в груды, в случае тревоги красноармейцы хватали ту, которая первой попадалась под руку, тем более что на всех бойцов винтовок обычно не хватало. Оружие никто никогда не чистил, оно было ржавое и грязное, пулеметные ленты часто оказывались без патронов. Боевого охранения не предусматривалось, а о рытье окопов и тем более о необходимости оборудовать фортификационные сооружения никто даже и не заикался.

Когда Тухачевский, выполняя приказ главкома, в конце июня прибыл на станцию Инза, чтобы вступить в командование Первой армией, он был ошеломлен и обескуражен. Армия фактически не имела штаба. Впрочем, формально некий штаб существовал, но в нем числилось всего пять человек, причем с весьма странными, редкими фамилиями: начальник штаба Шимупич, начальник оперативного отдела Шабич, комиссар штаба Мазо, начальник снабжения Штейнгауз и казначей Разумов. С первой же встречи со штабистами Тухачевский понял, что этот так называемый штаб не имеет никакого понятия даже о боевом составе армии и управляет не столько войсками, сколько собой. В отрядах, не сведенных ни в полки, ни в дивизии, царил хаос. В них не было штабов, приказы отдавались в основном устно или же писались на клочках бумаги, командиры зачастую не имели карт местности, на которой им предстояло действовать, связь между отрядами практически отсутствовала. В некоторых отрядах существовало что-то наподобие штаба, в который входили командир, постоянно сопровождавший его ординарец да писарь. О вооружении отрядов и говорить нечего, это были слезы, а не вооружение: винтовка на троих с десятком патронов, ручной пулемет, добытый у беляков, гранаты, которые берегли на самый худой конец. Личный состав армии не вымирал от голода лишь потому, что лихой и находчивый Штейнгауз перехватывал все грузы, проходившие по их территории, ловко сортировал их и направлял в части, где продукты незамедлительно перемалывались, будто жерновами, стальными челюстями вечно голодных бойцов.

Тухачевский понял, что с такой армией не то что наступать — но и оборону-то держать трудно, а то и вовсе ничего иного не остается, как сдаться на милость победителя.

Выслушав доклад начальника штаба, Тухачевский не стал никого распекать, напротив, принудил себя весело улыбнуться:

— Ну что же, положение у нас — лучшего не придумаешь. Главное — в армии есть казначей. Остальное приложится.

Штабисты недоуменно переглянулись между собой: этот мальчишка, объявивший себя командармом, которому даже их бывший начальник Харченко не соизволил сдать дела, еще пытается шутить! Впрочем, что с него взять, с этого выскочки? Окунется в жизнь, хлебнет лиха — волком взвоет, по-другому запоет!

Перед отъездом в Симбирск Тухачевский продиктовал обращение к бойцам своей армии:

Занимался ранний июльский рассвет, когда Тухачевский прибыл в Симбирск. Выйдя из вагона, сразу же велел адъютанту купить в привокзальном киоске газету. Это были «Известия Симбирского Совета». В самом конце первой полосы газеты он обнаружил свой же приказ, который был им согласован по прямому проводу еще из Инзы с Симбирским исполкомом:

Тухачевский был доволен: публикация состоялась. Кроме того, как он сразу же заметил, приказ был расклеен на заборах и афишных тумбах. Конечно, было бы лучше, если бы все это сделать гораздо раньше: в нынешней ситуации час равен месяцу, а то и году! А то, что наборщики в типографии переврали его фамилию, — не беда! Главное, чтобы офицеры явились на сборный пункт, поверили ему и стали в строй его армии, в строй бойцов за революцию.

С 1921-го по 1930 год жизнь и служба Тухачевского складывались самым неожиданным образом. Это было похоже на то, как если б вдруг человек, вместо того чтобы спокойно подниматься на лифте к верхним этажам дома, вздумал прыгать со ступеньки на ступеньку, затем внезапно спускаться вниз, не достигнув желанной высоты, и снова, не пропуская ни единой ступеньки, подниматься наверх.

И в самом деле, любого стороннего наблюдателя не могла бы не удивить странная и непостижимая калейдоскопичность его назначений.

В августе 1921 года он был назначен начальником Военной академии РККА: вышестоящие властители как бы пожелали, чтобы военачальник, имевший большой опыт побед и поражений, смог передать его молодой смене. Однако не прошло и четырех месяцев, как верхи как бы одумались: а не получится ли так, что все эти будущие военачальники сплотятся вокруг своего кумира, и не создаст ли он в своих интересах такую мощную военную силу, с которой Кремль не сможет тягаться? Да еще и пропитает своими идеями всю будущую военную элиту! И Михаил Николаевич тут же был переброшен на должность командующего армиями уже практически несуществующего Западного фронта, даже не успев подышать воздухом академических учебных кабинетов и лабораторий. И здесь политическая власть действовала не без хитрого умысла: создавалось впечатление, будто она вознамерилась вновь ткнуть его носом в собственное недавнее поражение в этих краях. Затем, как бы удостоверившись, что двух лет для этого чистилища вполне достаточно, Кремль смилостивился и назначил Тухачевского помощником начальника штаба РККА.

К этому времени, после смерти Ленина, власть все прочнее забирал в свои руки Иосиф Виссарионович Сталин, и уже через год Тухачевский вновь был отправлен, как в ссылку, к родным пенатам — в Смоленск, где Западный фронт, по понятным причинам, стал Западным военным округом, и Тухачевский возглавил его. Всего девять месяцев промариновали командарма в местах, где все напоминало ему о его позоре, и вновь последовала «высочайшая милость»: его снова возвращают в Москву, чтобы доверить пост начальника штаба РККА.

Здесь, в Москве, вскоре вышел в свет его теоретический труд «Вопросы современной стратегии». Командарм был обуян новыми идеями, в его голове рождались смелые планы военного строительства, порой опережающие существующую реальность.

Тухачевский все чаще вспоминал о своей молодости. Обычно это свойственно людям в старости или даже в преклонном возрасте; к нему же эти воспоминания ворвались в пору расцвета и зрелости. И потому, наверное, он испытывал вместе с радостью щемящую тревогу. Что-то преждевременное было в том состоянии души, которое все неотвратимее овладевало им, а преждевременность, как это следует из жизненного опыта, всегда чревата непредсказуемыми событиями и последствиями. Так же, как и в природе, когда еще совсем молодую осень вдруг окатывают снежные вихри, или не в свой черед, по-молодецки забегая вперед, вдруг нежданно-негаданно является весна и затем, наказанная за самоуверенность, гасит свою солнечную цветущую улыбку под порывами внезапного холода, так и в человеческой жизни все преждевременное неизбежно оборачивается трагическими событиями.

И все же вспоминать молодость, пусть уже и исчезнувшую в лабиринтах времени, было истинным праздником души, приводило Тухачевского в почти детский восторг.

Может быть, благодаря именно этому чувству он, после длительного времени горького одиночества, пришедшего к нему после трагической гибели Маши, снова влюбился, выбрав себе новую спутницу жизни.

Это была Нина Евгеньевна Гриневич, которая во всем являла собой полную противоположность Маше Игнатьевой. Для Маши главным приложением сил, ума и способностей была сфера быта, ее не посещали высокие взлеты духовной жизни, она была схожа с ласточками, которые, прилетев из теплых краев на родину, по весне принимаются за титанический труд, сооружая и обустраивая гнездо под самой стрехой дома, вылепливая это дивное произведение птичьего искусства из множества комочков мокрой земли, склеенных собственной слюной.

Нина Евгеньевна, напротив, считала главным в жизни духовное общение людей, обожала музыку, театр, литературу, отдавая большую часть времени тому, чтобы вырвать себя и мужа из цепких объятий бытовых хлопот и занятий.

Гражданская война давно завершилась, но эхо ее и в мирные дни гулко отдавалось в сердцах и душах людей, в особенности же в сердцах и душах военачальников. Она, эта война, проложила глубокий водораздел между их отдельными группами, как и следовало предполагать, по разным признакам: на объединение одних и на разделение других работали и неутихающая с годами зависть к чужому полководческому успеху; и коренное различие в оценках тех или иных сражений; и различие в возрасте, когда молодые предпочитают жить своим умом и скептически относятся к опыту своих предшественников, горя желанием свергать устоявшиеся авторитеты; и недоброжелательность к тем, кто, обгоняя других, особенно на крутых поворотах, вырывался вперед, получая более высокие звания и должности, что, по мнению и твердому убеждению военачальников противоположного лагеря, не было заслужено честным ратным трудом, но являлось прямым результатом протекций и покровительства со стороны сильных мира сего. Борьба между такими различными, непримиримыми группами велась то почти неприметно, как бы подпольно, исподволь, «под ковром», то взрывалась шумными разоблачениями и обвинениями под видом дискуссий по стратегическим и тактическим проблемам, что еще более накаляло атмосферу. Как и всегда в любых составных частях человеческого общества, говоря языком бессмертного грибоедовского сочинения, злые языки были страшнее пистолета.

После разрыва с Вересовым Тухачевский еще крепче, чем прежде, сдружился с Витовтом Путной. Еще бы не сдружиться! 27-я дивизия, которой командовал Путна, была прочной опорой Тухачевского и на Восточном и на Западном фронте, да и характер Путны импонировал командарму: до щепетильности исполнительный, сдержанный в разговорах, он порой взрывался эмоциями, особенно когда дело доходило до воспоминаний или же когда тот или иной разговор уже в зародыше таил в себе горячую дискуссию.

— Такой дивизии у меня уже никогда не будет! — горестно восклицал Путна, когда они вспоминали о гражданской войне. — Невельцы — отчаянные смельчаки; оршанцы — спокойные до умопомрачения в самом кровавом бою; минчане — ураган в наступлении и сгусток нервов при отходе; тверичи — холодные, но зато стойкие — не сдвинешь; петроградцы — буря и натиск; брянцы — завидная лихость!

— Ты, кажется, слишком идеализируешь свою дивизию, — стремясь подзадорить друга, усмехался Тухачевский. — Вроде у тебя не было ни поражений, ни слабых, а то и вовсе никудышных полков!

— Ты меня не заведешь, и не старайся! — воскликнул Путна, чувствуя, однако, что не может не завестись. — Конечно, порой случался и угар паники. Но сколько было сокрушительных атак! А какую отвагу показывали коммунисты! Мы их называли «пролетарско-партийными дрожжами». И ты не можешь оспорить того факта, что за годы борьбы у нас сложились и вычеканились своеобразные типы революционных бойцов и командиров. Они достойны того, чтобы сопоставить их с именами известнейших офицеров Великой французской революции! Такими, как Журдан, сменивший прилавок мелочной лавки на маршальский жезл, как Клебер, сын каменщика, не признававший свиста пуль над огромной косматой головой! Такими, как Гош, Дезе, Марсо…

Новое знакомство Тухачевского с восхитившей его женщиной, как это уже не раз происходило в его жизни, было совершенно неожиданным и случайным. После торжественного заседания в здании бывшего Екатерининского института, ставшего отныне Домом Красной Армии, был дан банкет, на котором во всей своей красе, в праздничных нарядах блистали жены комсостава, для которых военный праздник был одним из тех редких событий, которое нарушало их привычный однообразный ритм жизни и давало простор для веселого общения, злословия, острых впечатлений и конечно же для легкого флирта.

Незнакомка относилась к тому типу женщин, что способны молниеносно увлечь мужчину своей дерзкой, вызывающей красотой, тонким остроумием и очаровательной улыбкой, за показной девственной наивностью которой скрывалась хищная хватка молодой тигрицы. Она прекрасно понимала, что открытая навязчивость может вызвать неприязнь и желание отделаться от женщины, решившей зануздать мужчину, и потому, оказавшись за банкетным столом почти напротив Тухачевского, тем не менее, обводя восхищенными, полными живого огня глазами сверкавших орденами командиров, ни разу не взглянула на него и этим ловко рассчитанным ходом сумела сразу же заинтриговать Тухачевского, задев его неуемное честолюбие. Упорное нежелание молодой красивой блондинки проявить к нему хотя бы мимолетный интерес тут же породило в нем упрямое стремление познакомиться с ней и сломить скрытое сопротивление. Такого в его жизни еще не бывало: женщины сами льнули к нему, как бабочки на огонек, испытывая на нем свои самые хитроумные и даже коварные приемы, способные помочь им обольстить молодого красавца, столь стремительно взбиравшегося на вершину военной карьеры.

Банкет подходил к концу, его участники понемногу расходились, продолжая незаконченные разговоры; шум голосов усилился, высокие двери зала непрерывно то раскрывались, то закрывались, и настал момент, когда Тухачевский понял, что пора уходить. Дав знак адъютанту приблизиться, он негромко велел ему отправляться домой, что тот и воспринял с большим удовольствием.

Тухачевский понимал, что его слишком поздний уход с банкета выглядит не совсем прилично: военные такого высокого ранга, как он, обычно покидали застолья прежде других. Но сейчас какая-то непонятная сила, с которой он не мог заставить себя справиться, удерживала его здесь, пока эта привлекшая его пристальное внимание женщина не направилась к выходу.

Она стояла у самых дверей в некоей нерешительности, словно ожидая кого-то. И Тухачевский решительно приблизился к ней.

Мчались стремительные, как ураган, тридцатые годы, мчались, обгоняя время, и люди, забывая день вчерашний, устремляясь в день завтрашний, с изумлением обнаруживая, что вместе с летящей вперед страной они несутся в новый, открытый не Всевышним, а партией большевиков, неведомый еще и непознанный рай.

То были годы небывалых по масштабам свершений — на месте диких пустырей возникали гиганты индустрии, распахивались миллионы гектаров целины, возводились огромнейшие плотины на реках, строились дворцы культуры; величественные каналы соединяли реки и моря; сквозь тайгу на тысячи километров тянулись стальные рельсы железнодорожных магистралей, на-гора выдавались миллионы тонн угля, в небо взмывали стальные птицы — аэропланы, в непроглядную высь, едва ли не в самый космос устремлялись стратостаты, сквозь льды Ледовитого океана пробивались ледоколы… Казалось, что огромная, непредсказуемая в своих действиях страна проснулась от вековой спячки и принялась сооружать то, чего еще никогда не было в истории человечества. При этом каторжный труд людей, вооруженных такими «достижениями» технической мысли, как тачка, кирка и лопата, привычно именовался

трудовым энтузиазмом масс

.

Но как бы то ни было — ценой огромных, неисчислимых жертв страна лаптей и сохи, как в чудесной сказке, перевоплощалась в страну фабрик, заводов, колхозных полей, в страну сплошной грамотности и новой, национальной по форме, социалистической по содержанию культуры.

В то же время то были годы небывалых по масштабу празднеств и всяческих собраний, слетов и совещаний — чудилось, что вся страна, едва закончив трудовые смены на стройках, заводах, в лабораториях, спешила на все новые и новые совещания — сельские, районные, областные, краевые, республиканские и конечно же всесоюзные. Совещания эти гремели овациями, насыщались нескончаемыми речами и докладами, в которых главным героем, творцом и организатором всех побед социализма был великий Сталин.

На совещания в Москву неиссякаемыми потоками ехали металлурги, шахтеры, ткачихи, колхозники, стахановцы, танкисты, летчики, пионеры и комсомольцы, коммунисты и беспартийные. В столице их всех принимали с почетом, всех их одаривал своей неповторимой, загадочной и вместе с тем отеческой улыбкой Иосиф Виссарионович Сталин. Их возили на экскурсии по Москве, для них лучшие силы советского искусства давали концерты, ставили спектакли. Самым достойным вручались ордена и медали; не смолкая, били в литавры оркестры, без конца избирались президиумы совещаний, собраний и митингов — обычные, которые принято было называть рабочими, и почетные — непременно во главе с товарищем Сталиным.