Бывший работник уголовного розыска, бывший подполковник милиции, а ныне начальник службы безопасности киноконцерна «Сириус» Владислав Стасов занимался вполне прозаическим делом: составлял при помощи ручки и листа бумаги список продуктов, которые нужно завтра непременно купить, чтобы наготовить еды себе и дочери на всю следующую неделю. Бывшая жена Стасова Маргарита упорхнула в очередную командировку, оставив восьмилетнюю Лилю на его попечении, чему Стасов был несказанно рад. Работа у Маргариты была нервная, хлопотная и связанная с частыми и длительными отлучками, поэтому ему доводилось жить с дочерью даже чаще, чем он мог надеяться, когда разводился. Лилю Стасов обожал.

Перво-наперво, думал он, нужно купить побольше всякой всячины для бутербродов: Лиля любит забраться на диван с книжкой и что-нибудь непрестанно жевать. Конечно, для восьмилетней девочки она весила многовато, даже с учетом ее высокого (в папеньку) роста, но бороться с вредной привычкой Стасов не считал нужным. С книгой и бутербродами Лиля могла проводить одна все дни и вечера, не особо нуждаясь в присутствии вечно занятых и замотанных родителей.

Во-вторых, нужно купить большой кусок мяса с косточкой и наварить кастрюлю борща. В этот же пункт меню вошли свекла, морковь, лук, картофель. Да, и сметана, не забыть бы.

В-третьих, нужно купить вырезку и настрогать из нее отбивных штук двадцать, по четыре на каждый из пяти рабочих дней. Что же касается гарнира, то его можно тоже изобразить заранее, а можно варить каждый день по чуть-чуть, благо что макароны, что гречка варятся быстро, пока он будет раздеваться и есть борщ, они как раз и поспеют. Лиля сама гарнир не ест, она почему-то предпочитает мясо с кетчупом или квашеной капустой, заедая огромными ломтями черного хлеба.

Так, с этим все. Теперь десерт. Компот, что ли, сварганить? Или купить побольше фруктов, пусть ребенок витаминизируется. Ладно, это можно решить завтра прямо на рынке, выбор большой.

Услышав лязганье ключа в замке, Михаил Николаевич Мазуркевич, президент киноконцерна «Сириус», перевел дыхание и бросил взгляд на свои руки. Руки тряслись, как когда-то в юности перед экзаменами. Сейчас она получит, эта сука, эта безмозглая шлюха.

Жена в прихожей двигалась осторожно, видно, думала, что он уже спит, и старалась не разбудить. Мазуркевич сидел в гостиной в полной темноте и ждал. Когда вспыхнул свет, он увидел Ксению и помертвел. Похоже, подтверждались самые худшие его опасения. Лицо ее было бледным, на скулах горел румянец, ярко-голубые глаза блестели.

– Уже три часа ночи, – сказал он как можно более ровным тоном. – Я могу узнать, где ты была?

– Нет, не можешь, – равнодушно бросила Ксения. – Это не твое дело.

– Ты хоть что-нибудь соображаешь? – взорвался Мазуркевич. – Я тысячу раз тебе объяснял, и твой отец тоже тебе объяснял, что ты должна прекратить свои гулянки! Ты что, хочешь оказаться под забором вместе со своими шоферюгами? Дура, кретинка! Я не требую, чтобы ты хранила мне верность, этого нельзя требовать от женщины, которая стала блядью еще до рождения, но хотя бы соблюдай приличия! Твой отец ясно сказал: еще раз жену Мазуркевича, дочь самого Козырева, увидят в машине со случайным водителем – все. Больше никаких денег мы не получим. И поддержки в делах не получим. Ни кредитов, ни льготных ставок, ничего. Ты этого добиваешься?

Субботнее утро Настя Каменская провела за своим любимым занятием. Она ленилась. Еще вчера вечером на вопрос мужа: «Чем собираешься завтра заниматься?» – она честно ответила: «Буду лениться».

И вот теперь она валялась в постели, прихлебывая крепкий горячий кофе, слушала музыку и предавалась неспешным размышлениям. Правда, надо отдать ей должное – размышления были все-таки связаны с работой. Во-первых, она думала об исчезновении вещественных доказательств по делу об убийстве пятнадцатилетнего подростка. Этим убийством их отдел занимался вот уже четыре месяца. Во-вторых, она думала о свалившемся на них два дня назад убийстве пятерых человек – целой семьи известного московского художника-портретиста. В-третьих, Анастасия Каменская с раздражением думала о том, что нужно получать новый комплект форменной одежды, а для этого нужно найти старые ордера, по которым она так и не получила форму в прошлый раз. Куда она эти ордера засунула, Настя вспомнить не могла, стало быть, придется сочинять покаянный рапорт об их утере.

Выходные ей предстояло провести в приятном одиночестве. Ее муж работал в подмосковном Жуковском, ездить ему было далеко, поэтому в тех случаях, когда необходимо было его присутствие в институте в течение нескольких дней подряд, Алексей жил у своих родителей, квартира которых находилась в десяти минутах ходьбы от института. В понедельник должна была начаться очередная крупная международная конференция по проблеме, в которой доктор физико-математических наук профессор Алексей Чистяков считался одним из ведущих специалистов, и, конечно же, ему приходилось дневать и ночевать на работе, готовя свой доклад и занимаясь массой организационных вопросов.

Еще одним поводом для размышлений стал поиск ответа на дежурный вопрос, который она задавала себе каждое утро вот уже четыре месяца: «Правильно ли я сделала, выйдя замуж?» В те дни, когда ответ получался отрицательным или вызывал сомнения, Настя ходила злая, проклиная весь мир и саму себя. Но надо признаться, дни такие выпадали все-таки не очень часто. Сегодня, в субботу, 16 сентября 1995 года, ответ получился резко положительным, и это сразу подняло настроение и вселило даже некоторую бодрость.

Поленившись в постели часов до двенадцати, Настя переползла лениться на кухню, где уютно устроилась в уголке, приготовила себе гренки с сыром и, закутавшись в теплый махровый халат, приступила ко второй серии, состоящей из двух чашек кофе и стакана апельсинового сока. В соответствии с составленным ею же самой планом на день лениться она собиралась часов до четырех, после чего намеревалась приступить к написанию аналитической справки по убийствам и изнасилованиям в Москве. Такие справки она готовила ежемесячно к двадцатому числу.

Когда опергруппа уехала, Мазуркевич вызвал к себе Стасова.

– Ты знаешь кого-нибудь из них? – спросил Михаил Николаевич, имея в виду сотрудников милиции.

– Двоих, – кивнул Стасов. – Юру Короткова и следователя Гмырю. Остальных не знаю.

– Как они тебе?

– Я не понял вопроса, – осторожно ответил Стасов.

Впервые Алина Вазнис остро почувствовала свое одиночество, когда ей было шесть лет. Ее мать умерла, когда Алине было всего пять, и она осталась с отцом и двумя старшими братьями, тринадцати и девяти лет. Сестра отца сразу же после похорон стала говорить, что Валдису следует как можно скорее снова жениться, пока дом не развалился без женской руки и дети не отбились от семьи. Она же привела к нему какую-то дальнюю родственницу, тоже латышку, привезла ее прямо с хутора, откуда-то из-под Лиепаи. Через полгода после смерти жены Валдис Вазнис женился снова. Инга была молчаливой, скупой на ласку, но работящей и очень доброй. Детей не обижала, дом тянула, а большего от нее и не требовалось.

Однажды на улице к шестилетней Алине подошел парень лет семнадцати. Он был высоким, болезненно худым, с впалыми щеками, на которых ярко горели отвратительные красные прыщи, обрамлявшие большое коричневое родимое пятно. Парень протянул Алине конфету в блестящей золотистой обертке и присел перед ней на корточки. Девочка доверчиво подошла ближе, и тогда парень осторожно взял ее за руку и стал говорить разные слова. Алина тогда почти ничего не поняла, было много незнакомых слов, значения которых она не знала, но по всему выходило, что он собирался снять с нее трусики, а потом что-то делать с ее длинными густыми каштановыми волосами. Сами по себе слова ее не испугали, но вот глаза этого парня… Они были страшными, и все лицо его было страшным, и голос тоже, дрожащий, вибрирующий, и рука его, крепко сжимавшая ее маленькую ладошку, была страшной и почему-то липкой. Внезапно парень запнулся, на мгновение зажмурился, потом тяжело вздохнул и отпустил ее руку.

– Никому не рассказывай, – сказал он, поднимаясь. – А то глаза выколю.

Алина ни минуты не сомневалась, что он свою угрозу исполнит.

Дня два она мучилась, потом все-таки спросила старшего брата Иманта, которому уже исполнилось четырнадцать лет.

Леонид Сергеевич Дегтярь, основатель и художественный руководитель музыкальной студии киноконцерна «Сириус», уже слышал о случившейся трагедии и потому живо и охотно откликнулся на Настину просьбу встретиться и поговорить. Уже несколько дней его мучил радикулит, и он, долго извиняясь и оправдываясь, предложил ей приехать к нему домой. Жил он в той же части Москвы, что и сама Настя, и около девяти часов вечера в субботу, 16 сентября, она переступила порог его большой и очень своеобразной квартиры.

Леонид Сергеевич, замотанный от шеи до бедер в теплые пуховые платки, выглядел глубоким старцем, хотя Настя, наведя о нем предварительные справки, знала, что ему всего пятьдесят два года и в «хорошем» состоянии он прекрасно ходит на лыжах и с удовольствием играет в волейбол. Едва войдя в квартиру, Настя услышала знакомые с детства звуки увертюры к «Травиате». Она тут же вспомнила, что, изучая утром программу телевидения, отметила галочкой фильм-спектакль, который должен был идти по петербургскому каналу примерно в это время, и от души пожалела, что теперь придется его пропустить. А ей так хотелось послушать. Впрочем, может быть, не все еще потеряно: раз хозяин квартиры тоже включил телевизор, значит, и ему это интересно. Авось удастся хоть краем уха…

– Проходите, пожалуйста, – сделал гостеприимный жест Дегтярь. – Я прошу прощения, сейчас я включу видеомагнитофон, чтобы записать «Травиату», пока мы будем с вами беседовать. Потом послушаю.

– А на две кассеты нельзя записать? – вырвалось вдруг у Насти против ее воли. Она даже сообразить не успела, что делает, а язык сам произнес эти слова.

Леонид Сергеевич бросил на нее удивленный взгляд и шаркающей походкой направился в комнату.

Он ехал домой усталый и злой, потратив несколько часов на выяснение того, где вчера поздно вечером шлялась непутевая жена шефа. Узнал он совсем немного, и это ему не нравилось. С утра Ксения была дома часов примерно до двух, потом пила кофе в баре Киноцентра. Ну, наверное, пила она не только кофе, во всяком случае, видели ее там часов до пяти примерно. Потом – провал до без четверти восемь, когда она встретилась со своей приятельницей возле станции метро «Красные ворота», чтобы взять у той очередной рецепт на транквилизаторы. Приятельница работала в психоневрологическом диспансере и снабжала Ксению рецептами, которые выписывал по ее просьбе знакомый врач. Встреча была назначена на девятнадцать тридцать, но Мазуркевич, как водится, опоздала примерно минут на пятнадцать. И после этого – снова провал, уже до ее возвращения домой в пять минут четвертого утра.

Тело Алины Вазнис было найдено со следами удушения, но Стасов слишком долго работал в уголовном розыске, чтобы схватиться за одну версию и не замечать других. Сразу же после получения информации о встрече Ксении с приятельницей из диспансера он связался с Мазуркевичем и попросил проверить сумочку супруги. Ни рецепта, ни купленных по нему лекарств в сумке не оказалось. В тумбочке возле кровати, в спальне, новых упаковок тоже не обнаружилось. Конечно, все это ничего не доказывало, мало ли где Ксения могла хранить рецепт и лекарства. Может, она использует рецепт в качестве книжной закладки, а таблетки носит в кармане. Но все-таки, все-таки… А что, если выяснится, что Алину Вазнис отравили? Правда, таблеток для этого нужна хренова туча, но кто сказал, что у Ксении их не было? Девка из диспансера долго упиралась, но призналась все-таки, что один рецепт был на 50 таблеток, другой – на 30. А причина убить Алину Вазнис у Ксении Мазуркевич была, и еще какая! Вот черт, невезуха.

Стасов свернул с Садового кольца на Брестскую улицу, и в это время заверещал телефон.

– Владислав Николаевич, это Дегтярь беспокоит, из музыкальной студии, – послышался в трубке неуверенный голос. – Ничего, что я так поздно?

– Ничего, я еще не дома. Что у вас случилось, Леонид Сергеевич?

«Леонид Сергеевич! Вы, наверное, хорошо знаете сюжет «Трубадура» и музыку, но никогда не слушали эту оперу на русском языке. Потому что если бы слушали, то обратили бы внимание на слова Азучены в финале. Собственно, этими словами заканчивается вся опера. Глядя из окна, как казнят ее приемного сына Манрико, она восклицает: «Отомщена родная мать!» И эти слова переворачивают все представление об образе старой цыганки.

Что есть Азучена? Цыганка из табора. Когда-то, много лет назад, ее мать схватили в замке графа ди Луна и сожгли на костре по обвинению в колдовстве. За что? За то, что ее застали возле постели одного из сыновей графа, и ребенок после этого стал чахнуть и болеть. Можем ли мы считать, что мать Азучены ни в чем не виновна? Точно ли мы можем быть уверены, что болезнь ребенка носила случайный характер и не была спровоцирована злонамеренными действиями цыганки? Ведь если она не хотела ничего плохого, зачем пробралась в замок, зачем стояла возле кроватки младенца? Я склонна все-таки считать, что мать Азучены была виновна, может быть, в отравлении, может быть, в каком-то экстрасенсорном воздействии, но безусловно виновна. И наказана вполне заслуженно, хотя и неоправданно жестоко.

Что происходит дальше? Азучена, желая отомстить за смерть матери, пробирается в замок графа и похищает одного из его сыновей, совсем маленького. Похищает для того, чтобы сжечь на костре в отместку за смерть матери. Убить младенца? Невинное дитя? Даже и в отместку, но, Леонид Сергеевич, согласитесь, это все-таки не по-христиански. Это против бога. И горящую праведным гневом Азучену это никак не украшает и не оправдывает.

Далее. Азучена, сама недавно ставшая матерью (что, кстати, подчеркивает ее абсолютную жестокость – иметь на руках ребенка и не пожалеть чужого малыша), приносит похищенное дитя к костру, на котором только что казнили ее мать, чтобы его сжечь. Но, будучи в сильном волнении, бросает в огонь собственного сына вместо сына ненавистного графа ди Луна. И после этого, отплакав и отрыдав свое, берет похищенного младенца и начинает растить его как собственного ребенка. Почему, спрашивается? Если уж ты так сильно ненавидишь графа, так брось его сына в лесу, пусть его волки съедят. Или сожги в том же костре, благо он еще, наверное, не догорел. Но нет, Азучена испытывает жалость к ребенку и, по-видимому, раскаяние. Только что лишившись собственного сына, она понимает весь ужас того, что собиралась натворить с графом, а сделала в результате с самой собой. Логично было бы после этого вернуть ребенка в замок, чтобы не причинять графу страдания, которые только что испытала она сама. Но она и этого не делает! Стало быть, не жалость и не сострадание руководили ею в тот момент. Тогда что же?

Мне представляется, что Азучена оставила маленького графа у себя с одной-единственной целью – заполнить внезапно образовавшуюся пустоту. С момента рождения собственного ребенка все ее существо приготовилось жить в режиме заботы, опеки, нежности, безграничной любви к крошечному существу. Механизм запущен, и вдруг оказывается, что он должен работать вхолостую. Душа, подобно железам, вырабатывает вещество, состоящее из нежности, любви, стремления защитить, и вещество это предназначено для того, чтобы окутывать ребенка. А ребенка нет. И оно разъедает душу и уничтожает ее, оставляя страшные язвы. Азучена производит механическую подмену объекта. Раз нет больше своего ребенка – возьмем чужого. Какая разница? Лишь бы с ума не сойти.