По химии и физике у меня в школе были стабильные тройки, которые ставились мне исключительно из уважения к моим успехам по гуманитарным предметам. Поэтому еще до того, как мне удалось разлепить веки, я на полном серьезе прикидывал, может ли гранитная плита быть жидкой внутри. Выходило, что может. Первой мыслью, которая прорвалась сквозь плотный туман неопределенности, окутавшей мозг, было понимание того, что я умер и представляю собой гранитный памятник самому себе. И чем же еще я мог быть, если и руки, и ноги, и голова все, из чего я состоял, было каменно-тяжелым и неподвижным. А внутри плескалась боль, пронзительная и жгучая, как приправленный острым перцем кипяток. Ее нельзя было тревожить, ибо при малейшей попытке шевельнуть веками или губами она взвивалась упругими волнами, словно старалась вырваться наружу, распирая мой череп изнутри. Я старался сохранять неподвижность и одновременно придумать способ обмануть эту хитрую и коварную жидкую боль внутри гранитно-неподвижного тела. Ну ладно, пусть не обмануть, но хотя бы понять, что случилось. Я ехал в магазин, в большой супермаркет, чтобы набить багажник машины продуктами и на несколько недель плотно осесть в одиночестве на даче и поработать без помех. Настроение было премерзким, это я помню точно, и даже помню, почему именно. А больше не помню ничего. Ехал по Садовому кольцу, по внешней стороне, направлялся к Комсомольской площади, чтобы выехать на Русаковскую улицу, где и находился вышеупомянутый супермаркет, оттуда по прямой собирался выскочить на Щелковское шоссе и без приключений доехать до дачи. Приключение, однако, все-таки случилось, но убей меня бог, если я помню, какое именно, где и почему.

Я, конечно, писатель, и, по определению, у меня с фантазией должно быть все хорошо, но ничего, кроме аварии, я придумать так и не смог.

- Вы меня слышите? - донесся откуда-то издалека едва слышный голосок, больше напоминавший шелест сухих листьев.

Я сделал над собой усилие и шевельнул губами. Хотел сказать "да", но что получилось на самом деле - не знаю. Зато неловкая попытка вступить в контакт с внешним миром была немедленно наказана бурным всплеском боли, буквально ударившей изнутри по глазам и затылку.

Шелестящий голосок еще что-то спрашивал о моем самочувствии, но я счел за благо больше не рисковать, потому что понял: битву с болью на данном этапе мне все равно не выиграть, так что лучше затаиться, уйти в тину и прикинуться водорослью. Потом я почувствовал укол в руку и через некоторое время уснул.

- Какой кошмар! Я немедленно переведу тебя в другое место, более пристойное.

- Мне и здесь отлично, - я пытался сопротивляться, но понимал, что все мои жалкие потуги не имеют смысла. Спорить с матушкой я не мог. Не умел, что ли? Или смелости не хватало? Всю жизнь это было одной из моих проблем.

Она появилась внезапно, ворвалась в палату с лицом, одновременно выражающим скорбь и праведное негодование. Опытным взглядом и умелыми руками хирурга с многолетним стажем она, бросившись ко мне, быстро провела первичный осмотр и успокоилась только тогда, когда не обнаружила на моем теле ни рваных ран, ни переломов. Только синяки и ушибы, на вид, правда, весьма устрашающие, но совершенно не опасные для жизни и здоровья. Матушка у меня, между прочим, действительно хирург, и, говорят, хороший, хотя мне на собственной шкуре испытывать ее мастерство, к счастью, не приходилось.

- Почему ты мне не сообщил? - гневно вопрошала она. - Почему о том, что случилось с моим сыном, я должна узнавать из газет? Верочка так никогда не поступила бы. Кто у тебя есть на этом свете ближе матери?

Ну вот, так я и знал. По крайней мере ясно одно: за без малого два года матушка не утратила привычку сравнивать меня с покойной дочерью, моей сестрой. Я безумно любил Веру, отчаянно страдал, когда она умерла, я согласен с тем, что она была лучше меня, добрее, тоньше. Да, все это так, но нельзя же теперь до скончания моей собственной жизни выслушивать упреки в том, что я не такой, как она?