Он отчаянно пытался вспомнить ее имя. Почему-то решил, что нужно выкрикнуть ее имя — и она прекратит пытку. Помнил, что ее имя звучало как песня стеклянного колокольчика, дрожащего от прикосновения теплого ветерка. На секунду видение сада, залитого летними сумерками, возникло в сознании так ясно и ярко, что он почувствовал запах разогревшейся за день земли, аромат цветущих деревьев, разлитый в медленно остывающем воздухе, и услышал протяжный нежный звук — динь-дон-динь…

Он вынырнул из забытья и вновь забился в бурлящем кипятке пытки. Ее пальцы, такие прохладные и нежные вначале, что ему казалось — над кожей порхают крылья бабочек, теперь превратились в раскаленные спицы и беспощадно вонзались в тело, выжигая и разрывая внутренности. Он даже не предполагал, что боль может быть такой.

Он распахнул рот, ему уже было все равно, что кричать, лишь бы кричать, выплескивая из себя боль. Но он не услышал собственного крика. Горло сдавила судорога, легкие выталкивали из себя воздух, но крика не было.

В рот упали горячие капли, жгучие дробинки ударили по языку, огненные струйки скользнули в горло. Он выгнулся, пытаясь сбросить с себя женщину. Но ее тело, такое невесомое и хрупкое вначале, вдруг превратилось в упругое тело пантеры. Она вцепилась ему в плечи, прильнула так плотно, словно хотела раствориться в его размякшем от жара и боли теле. Он почувствовал ее горячее дыхание на своей щеке. Странные, непонятные слова слетали с ее губ, словно бился на злом ветру надтреснутый стеклянный колокольчик…

За неровным полем черепичных крыш светилась стальная полоска Северного моря. Ветер, упругий и злой на такой высоте, бился в толстое стекло. Человек лет тридцати у окна знал, что пахнет ветер портом, знал, но не мог почувствовать. В кабинете тихо гудел кондиционер, нагоняя влажный и теплый, как в тропиках, воздух. Человек день назад прилетел из Латинской Америки и не успел акклиматизироваться. Секретарь, предупрежденный заранее, специально отрегулировал кондиционеры в офисе шефа на нужную температуру и влажность.

В тридцать с небольшим частые перелеты и смена часовых поясов еще переносятся легко. Человек ухаживал за своим телом, как хороший хозяин обустраивает и содержит в чистоте свой дом. Потому что верил: его тело — дом его души. А у него, он знал, душа рыцаря-воина, беспощадная и суровая.

Разложение, смрад и нечистоты в трущобах есть лишь внешнее проявление вырождения низшего сословия. Особо чистые наркотики, дорогостоящие оргии и отупляющее безделье — проклятие высших, скрывающих трупный запах деградации за ароматом дорогих духов. Разница между обитателями зловонных ночлежек и элитных особняков лишь в одном — в сумме денег, которыми последние способны отсрочить собственную смерть. Жизнь этих дегенератов, по мнению человека, стоявшего у окна, не стоила и ломаного гроша. Себя он относил к немногим избранным, чьим уделом, призванием и проклятием было повелевать стадом двуногих полускотов.

Человек, стоя у окна, безучастным взглядом наблюдал за суетливой жизнью города, раскинувшегося внизу. Ушли отсыпаться туристы, сутенеры и шлюхи; полиция, санитары и дворники аккуратно убрали мусор ночной жизни, чтобы ничто не травмировало глаз благопристойных горожан, заполнивших улицы. Начальники и клерки, булочники и мастеровые, студенты и врачи спешили, чтобы в точно установленное время занять отведенное каждому место. В их жизни все шло и должно идти по раз и навсегда заведенному порядку. Великий немецкий «орднунг» — основа всех побед и причина всех поражений Германии.

Человек у окна размышлял о вуду. Адская смесь из схоластического католицизма и диких африканских культов разлилась по половине мира и пьянила, одуряла и выжигала разум, как девяностопроцентный гаитянский ром. От пентхаузов Нью-Йорка и до пальмовых хижин в сельве можно найти куриные лапки, засушенные трупики игуан, связки ядовитых трав и маленькие черепа. Римский папа закрыл глаза на измазанные кровью статуэтки святых апостолов, сигарный дым в церквах и брюхатых мадонн на алтарях и специальным эдиктом приказал считать вуду ветвью католицизма. С той же логикой можно было бы объявить коммунизм светской формой христианства, но папа слишком долго не мог решиться, и с крахом СССР вопрос канонизации красных великомучеников отпал сам собой. Фидель Кастро оказался гораздо практичнее в вопросах веры, впрочем, как все марксисты. Он попросту наплевал на культ вуду, отправляемый его подданными ночами, в обмен на молчаливое согласие посещать партийные мероприятия днем.

Ветер гнал к Балтике клочья облаков. Сиреневые сверху, а снизу окрашенные закатом в ярко-малиновые тона, они казались перьями диковинной птицы, парящими в матово-белом небе. Спустя несколько минут, когда солнце ушло за горизонт, краски померкли и все вокруг сделалось серым и мрачным.

Капитан Максимов досадливо поморщился и устало закрыл глаза. Смотреть больше было не на что. Кругом мокрый лес. За неделю он уже успел осточертеть. Если смотреть на карту, то вся Восточная Пруссия покрыта синими прожилками. Красиво на бумаге, а в жизни это чавкающая глина, неожиданно переходящая в топь, ручейки по колено через каждые сто метров — их никак не перепрыгнуть, приходится брать вброд, — озера со стоячей темной водой и извилистые речушки. А главное, вечная сырость и хмарь, от которых нет спасения. И еще усталость, накапливающаяся в теле, она уже давала себя знать тяжестью в мышцах и неожиданными провалами сознания, вязкими, как полуобморочный сон.

Первые дни после десантирования группа только и делала что отрывалась от облав. Тогда было не до сна, даже дыхание перевести не успевали. Только заваливались в траву, как спустя полчаса раздавался надсадный лай собак. Егеря травили умело, вытесняя с пустошей и перелесков к дорогам, на которых уже изготавливались к бою заслоны. Вырваться удалось практически чудом, внаглую рванули в разрыв в цепи загонщиков. Повезло: собаки, наверняка уставшие еще больше, чем люди, не среагировали. А иначе — короткий бой без всяких шансов на победу и по последней пуле в себя. Если обсчитался и боек цокнет в пустом патроннике, то на такой случай у каждого на поясе висела лимонка. Рвани кольцо — даже полумертвый, но рвани. Потому что лучше так, чем смерть мученическая на допросе и вечный позор предательства.

К имению Рихау разведчики вышли четыре дня назад. Пока лежали в засаде, успели привести себя в порядок и даже отоспаться по очереди. Но о том, чтобы развести костер и просушить одежду, даже речи не было. Такой наглости немцы не простили бы.

От жары плавился асфальт. В воздухе висел угар выхлопных газов. Чахлая зелень едва трепетала от ветра, что поднимал несущийся мимо поток машин. В выжженном до белизны небе неподвижно висело одинокое облачко.

Максим Максимов сидел на скамейке в сквере на Старой площади и недовольно морщился. Солнце жгло лицо, на фасад Политехнического музея было больно смотреть, казалось — камни залиты расплавленным стеклом. Лишь монументальное здание бывшего ЦК радовало взгляд.

Густо-серого цвета, с отливающими льдом стеклами, оно походило на айсберг, вплывший в тропические широты. Пусть грязный и потерявший грозный вид, но это сверху. Внизу, на две трети вниз, таилась сокрушающая мощь, гора навек замороженных тайн. Новые обитатели здания из шустриков президентской администрации представлялись Максимову нелепыми пингвинами, сдуру залезшими на макушку айсберга. Они могли всласть гадить на нем, составлять свое представление о мире, в котором живут, устанавливать свои законы для прочих обитателей птичьего базара, даже считать, что они прокладывают курс айсбергу. Но он нес их, повинуясь невидимым глубинным течениям. Его миром был Океан, который не объять птичьим умом.

Мальчики невнятной половой ориентации, превратившие подступы к цитадели власти в место встречи с клиентами, стали проявлять нездоровый интерес к мужчине, одиноко сидящему на скамейке, крайней к памятнику героям Плевны. Один уже продефилировал мимо, бросая выразительные взгляды на Максимова. Решившись, он подошел к скамейке.

Вечернее небо все больше наливалось ультрафиолетом, чем выше, тем темнее. Самолет скользил в узкой полосе серебристо-голубого свечения над плотным, цвета старого войлока, слоем облачности. Если бы не мерное дрожание корпуса, ощущение движения пропало бы окончательно, как исчезло время. Сначала оно тянулось, потом замерло и никак не хотело стронуться с мертвой точки.

Максимов отвернулся от иллюминатора и посмотрел на экран на переборке салона. Монитор был подвешен так, что любой пассажир, не вставая с места, мог разглядеть карту полета. Дуга, начинающаяся от Москвы, утыкалась в Калининград, самолетик на карте уже вплотную приблизился к конечной точке маршрута, а они все летели и, по всем признакам, даже не собирались снижаться.

Авиакомпания неизвестно с каких доходов разжилась «Боингом», салон поражал уровнем комфорта, а сервис так и остался родным, ненавязчивым до хамства. Спустя час полета самолет неожиданно посадили в Питере, где, не вдаваясь в объяснения, продержали четыре часа в душном накопителе, а потом погнали, как десантников по тревоге, через все поле к дальней стоянке, где в тревожных всполохах маячков дежурной машины суетились под их самолетом техники. Стоило самолету оторваться от земли, в салоне повисла вязкая, нервная тишина.

«Проняло, ребята?» — усмехнулся Максимов, скользнув взглядом по напряженным лицам соседей. Он никак не мог понять, что заставляет нормальных людей, не связанных присягой и долгом, добровольно рисковать собой, болтаясь между небом и землей. Или кататься на лыжах, вместо того чтобы сидеть дома у телевизора. Туристов он приравнивал к тайным мазохистам. Психически здоровый человек не станет блукать по лесу с неподъемным рюкзаком, кормить комаров и питаться консервами. На это есть одна причина — рейд разведгруппы. Все остальное от лукавого.

Максимов всякий раз поражался, как неожиданно расположены кладбища в Прибалтике. В России, особенно в деревнях, погосты стоят на отшибе, на высоком холме. Вокруг крупных городов это не кладбища, а, прости, Господи, помойки помойками. А здесь шел сосновым бором — и ни ворот тебе, ни бетонного забора, никаких примет заповедности или проклятия места. Все та же песчаная дорожка вьется между соснами, так же темнеют редкие кусты. Не сразу обращаешь внимание, что и без того чистый сосновый бор стал еще более ухоженным, всюду чувствуется человеческая рука. И лишь присмотревшись, увидишь плоские камни в тени кустов. Ни оград с облупившейся краской, ни столиков, за которыми раз в год полагается не чокаясь хлебнуть горькую и оставить хлеб и пригоршню дешевых конфет. Редкий невысокий крест, зеркально отливающий черным мрамором, подтвердит догадку, от которой невольно дрогнет сердце. Кладбище. Территория смерти.

Смеркалось. С серого неба сыпал мелкий дождь, а с Балтики тянуло сырым ветром.

Максимов поднял воротник куртки. Прислушался.

Мертвая тишина. Только тихо поскрипывали стволы сосен да мягко шлепались капли на плотную подстилку из пожелтевших иголок. Пахло свежестью близкого моря и смолой. Ничего подозрительного.

Максимов открыл глаза и первым делом посмотрел на монитор: самолетик все также прилип к Калининграду, но все не мог долететь. Потом Максимов искоса взглянул на соседа, храпящего в кресле через проход, и спрятал улыбку.

Незаметно наблюдать за оплывшим прибалтом с лицом любителя пива было единственным развлечением в нудном полете.

Прибалт после вылета из Питера опорожнил три банки «Туборга» и уснул сном праведника. Ему и в голову прийти не могло, что смерть находится не за бортом, а удобно устроилась в соседнем, через проход, кресле. Бедняга не знал, да и не мог знать, что где-то на всех лежит конверт с приказом и дожидается своего часа. Когда-нибудь сломают печати на конверте, и вырвется наружу, как из ящика Пандоры, неумолимая судьба. Тихий хлопок глушителя в темном подъезде, странная горечь в бокале вина, черная холодная вода канала, отказавшие тормоза или комариный укол тонкой иглы — кто его знает, как смерть обозначит свой приход. Исполнители приговоров люди творческие и к заданию подходят с фантазией.

В памятную зимнюю ночь девяностого года командир отдельной группы специального назначения 3-го отдела 2-го управления штаба Прибалтийского округа Максимов вскрыл конверт, где лежала фотография прибалта и его Возможные адреса. Приказ был прост: арестовать и доставить на спецобъект, при вооруженном сопротивлении действовать по обстановке. Тогда судьба развела их, а жизнь активиста «Саюдиса» действительно висела на волоске. И Максимов был тем, кто получил приказ этот волосок перерезать.

Сейчас он не испытывал к спящему ничего, кроме беззлобного любопытства, сдобренного изрядной долей юмора. Судя по внешним атрибутам успеха, развал Союза пошел прибалту на пользу. Весь его вид говорил, что бизнесмен, успешно торгующий контрабандными цветными металлами из России, заплатил в оффшоре все налоги и теперь имеет право спать спокойно.

Тихие сумерки выползли из леса и затопили поселок. В загустевшем сиреневом воздухе вязли звуки. Где-то совсем близко играла музыка, но сюда, к дому на самом краю поселка, доносились лишь глухие удары барабанов.

Вальтер Хиршбург приоткрыл окно и невольно поморщился. Показалось, что по лицу скользнула чья-то холодная рука, пахнущая мокрой землей.

«Нервы. Истрепанные нервы старого человека, — сказал он сам себе. — Близость опасности уже не будоражит кровь, от нее лишь вяло трепещет сердце. Изношенное и больное».

— Что там за праздник? — спросил Хиршбург, чтобы отвлечься от неприятных мыслей.

Ярослав Садовский прогулочным шагом шел по улице, время от времени косясь на свое отражение в витринах. Делал он это по двум причинам. Во-первых, он нравился себе и знал, что нравится женщинам. Во-вторых, так проще проверить, не идет ли кто следом или параллельным курсом по противоположному тротуару.

Этим утром он был доволен жизнью. Полковник в сорок с небольшим, конечно, не бог весть что. Но когда большинство полковников подрабатывает частным извозом, или продажей армейского имущества, или, что еще хуже, месят грязь в Чечне, прогуливаться в летнем костюме в самом центре Европы, согласитесь, не плохо.

С карьерой у Садовского все сложилось отлично. Началось все с далекого прадеда, гонористого польского шляхтича. Бес его попутал с криком «Еще польска не сгинела» помахать саблей на очередном восстании против русского царя. За антирусские настроения и вооруженный дебош царь законопатил шляхтича Садовского в Сибирь. Оттуда прадед вернулся с чахоткой и целым выводком шляхтичей. Один из них, гордо заломив гимназистский картуз, сразу же принялся швырять в казаков булыжники и подносить патроны пролетариям на Красной Пресне. За что тут же был взят на заметку Охранным отделением и впечатлительными курсистками.

Вышибленный из гимназии за революционные настроения и выдающуюся тупость, отпрыск шляхетского рода примкнул к социал-демократам и стал в доле с еврейскими контрабандистами таскать через границу ленинскую «Искру». Тяга к авантюризму и умение выходить сухим из воды пригодилась, когда революция все-таки победила и поляк Дзержинский возглавил ВЧК. На царских сатрапах дед отыгрался, когда вместе с Бела Куном «зачищал» Крым от остатков врангелевцев. За заслуги перед революцией и знание иностранного языка (родного польского) его направили в ИНО ГПУ,

[45]

где, женившись на машинистке пролетарского происхождения из Бердичева, он и положил начало чекистской династии Садовских.

Выполнив рутинную процедуру проверки и не обнаружив «хвоста», Ярослав въехал на территорию посольства. Как правило, он не баловал своим присутствием этот кусочек российской земли, но сегодня был особый случай.

В машине с него сошло наваждение от близкого присутствия Эрики, и он смог трезво проанализировать ситуацию. Контуженный Леон оказался прав. Информация была просто убойной силы. И держать эту бомбу у себя в кармане у Ярослава не было ни малейшего желания. Сам бог велел побыстрее сбагрить ее с рук, и пусть начальство само ломает голову, как с ней поступить. В конце концов, начальник считает себя умнее всех, вот пусть и думает за всех.

В подвальном помещении, где круглые сутки горел свет, все столы пустовали. Герои невидимого фронта, надо думать, еще трудовыми пчелами летали по ближайшим окрестностям, собирая пыльцу секретной информации. Лишь за крайним, лицом к стене, упражнялся в чистописании парень, что обеспечивал встречу Ярослава. Он оглянулся через плечо, кивнул и вновь свесил голову.

— Пиши, пиши, молодой, шлифуй стиль, — на правах старшего подколол его Ярослав. — Пригодится. Если контрразведка свинтит, будет чем в тюрьме заняться. За двадцать лет, знаешь, сколько можно написать, ото! К освобождению на Нобелевскую накропаешь.

Молодой затравленно втянул голову в плечи, но огрызаться не стал.