В день, когда его должны были убить, Сантьяго Насар поднялся в половине шестого, чтобы встретить корабль, на котором прибывал епископ. Ему снилось, что он шел через лес, под огромными смоквами, падал теплый мягкий дождь, и на миг во сне он почувствовал себя счастливым, а просыпаясь, ощутил, что с ног до головы загажен птицами. «Ему всегда снились деревья», — сказала мне Пласида Линеро, его мать, двадцать семь лет спустя вызывая в памяти подробности злосчастного понедельника. «За неделю до того ему приснилось, что он один летит на самолете из фольги меж миндальных деревьев, не задевая за них», — сказала она. У нее была прочная репутация правдивого толкователя чужих снов, если, конечно, они рассказывались натощак, но в тех двух снах собственного сына она не угадала рокового предвестья, не заметила она его и в других снах с деревьями, которые он рассказал ей незадолго до смерти.

Сантьяго Насар тоже не усмотрел дурного знака. Он спал мало и плохо, прямо в одежде, и проснулся с головной болью и медным привкусом во рту, но счел это естественными издержками вчерашнего свадебного гулянья, которое затянулось за полночь. Более того, многие, встретившиеся ему на пути с того момента, как он вышел из дому в шесть часов пять минут, и до того, как часом позже был зарезан, точно хряк, припоминают, что выглядел он немного сонным, однако находился в хорошем настроении и всем им как бы невзначай заметил, что день прекрасный. Никто, правда, не уверен полностью, что он имел в виду погоду. Многие сходятся на том, что утро было сияющее, морской бриз продувал банановые заросли, но это естественный ход мысли, поскольку дело происходило в хорошем феврале, которые в те времена еще случались. Однако большинство твердит в один голос, что день был мрачный, небо темное и низкое, густо пахло затхлой водой, а в минуту самого несчастья накрапывал дождь, какой накрапывал в лесу, что привиделся Сантьяго Насару во сне. Я приходил в себя после свадебного гулянья в приюте нашего апостола любви — Марии Алехандрины Сервантес, и с трудом проснулся, когда колокола уже били набат, проснулся, решив, что трезвонят в честь епископа.

Сантьяго Насар надел белые льняные некрахмаленые брюки и рубашку, точно такие же, что были на нем накануне — на свадьбе. Это была его парадная одежда. Если бы не ожидавшийся епископ, он бы надел костюм цвета хаки и сапоги для верховой езды, в чем отправлялся каждый понедельник в Дивино Ростро, животноводческую ферму, которую унаследовал от отца, и теперь управлял ею очень толково, хотя и без особых доходов. Собираясь на пастбище, он цеплял к поясу «магнум-357», стальные пули которого, по его словам, могли перебить хребет лошади. В пору охоты на куропаток он брал с собой прицельное оружие. В шкафу у него хранились «манлихер-шенауэр-30.06», голландский «магнум-300», двуствольный «хорнет-22» с телескопическим прицелом и «винчестер». Он, как и его отец, всегда спал с оружием под подушкой, но в тот день перед выходом из дому он вынул из револьвера патроны, а револьвер положил в тумбочку у кровати. «Он никогда не оставлял его заряженным», — сказала мне его мать. Я это знал и еще знал, что оружие он держал в одном месте, а патроны — в другом, отдельно, так, чтобы никто, даже случайно, не поддался искушению пальнуть в доме. Эту мудрую привычку привил ему отец после того, как однажды утром служанка вытряхивала подушку из наволочки и револьвер, упав на пол, выстрелил: пуля пробила шкаф, прошла стену, с боевым свистом пронеслась через столовую соседского дома и обратила в гипсовый прах статую святого в человеческий рост, стоявшую в главном алтаре церкви на другом конце площади. Сантьяго Насару, тогда совсем еще ребенку, злополучный урок запомнился навсегда.

Последнее, что осталось в памяти у его матери, — как он промелькнул через ее спальню. Он разбудил ее, когда в потемках ванной комнаты на ощупь искал в аптечке аспирин, она зажгла свет и увидела его в дверях со стаканом воды в руке: таким ей суждено было запомнить его навсегда. Именно тут Сантьяго Насар и рассказал ей свой сон, но она не придала значения деревьям.

— Птицы во сне — всегда к здоровью, — сказала она.

Чудовищные ножевые раны были только началом — за ними последовало безжалостное вскрытие, которое вынужден был произвести отец Кармен Амадор по причине отсутствия доктора Дионисио Игуарана. «Мы как будто убивали его еще раз, после смерти, — сказал мне бывший священник, укрывшийся в Калафелле. — Что поделаешь — приказ алькальда, а приказы этого варвара, как глупы они бы ни были, приходилось выполнять». На самом деле было не совсем так. В суматохе того нелепого понедельника полковник Апонте успел связаться по телеграфу с губернатором провинции, и тот уполномочил его провести предварительное расследование до прибытия следователя, которого они пришлют. Алькальд прежде был кадровым офицером и не имел никакого опыта в судейских делах, к тому же он был слишком самонадеян, чтобы спросить знающего человека, с чего следует начинать. И потому первым делом забеспокоился насчет вскрытия. Кристо Бедойе, студенту-медику, удалось уйти от этого дела, отговорившись тем, что они с Сантьяго Насаром были близкими друзьями. Алькальд подумал, что замороженное тело можно сохранить до возвращения доктора Дионисио Игуарана, но не нашел подходящего холодильника — единственный, в рост человека, находился на рынке, но оказался неисправным. Тело для прощания было выставлено в доме посреди залы, на узкой железной кровати, а тем временем для него изготовлялся богатый гроб. Принесли вентиляторы — из спальни и от соседей, — однако взглянуть на тело нашлось столько желающих, что пришлось вытащить из залы всю мебель, все клетки, все горшки с папоротниками, а все равно духота стояла невыносимая. Ощущение тревоги усиливали собаки, взбудораженные запахом смерти. Они выли, не умолкая, с того самого момента, как я вошел в дом, когда Сантьяго Насар еще умирал в кухне, а Дивина Флор плакала в голос и с трудом удерживала собак при помощи огромного деревянного засова.

— Помоги мне, — прокричала она, — они хотят выгрызть у него внутренности.

Мы заперли их на замок в стойлах. Позднее Пласида Линеро велела отвести их куда-нибудь подальше и подержать там до похорон. Но к полудню — никто не знал, каким образом, — они оттуда убежали и как бешеные ворвались в дом. На этот раз Пласида Линеро вышла из себя.

— Мерзкие твари! — закричала она. — Пусть их прикончат!

Приказание ее тотчас же выполнили, и дом снова погрузился в тишину. До того момента состояние тела не внушало опасений. Лицо оставалось нетронутым, и выражение на нем было то самое, какое бывало, когда Сантьяго пел, а Кристо Бедойя вложил на место внутренности и перебинтовал тело длинной полосой полотна. Однако к вечеру раны начали сочиться вроде как сиропом и на них тут же слетелись мухи, а на подбородке проступило темное пятно и медленно — точно тень от тучи на воде — поползло к корням волос. Лицо, всегда доброе, приобрело враждебное выражение, и мать прикрыла его платком. И тогда полковник Апонте понял, что ждать далее невозможно, и приказал отцу Амадору произвести вскрытие. «Хуже, если через неделю придется его выкапывать», — сказал он. Священник обучался медицине и хирургии в Саламанке, но потом поступил в семинарию и медицинского диплома не получил, так что даже алькальду было ясно, что это вскрытие законной силы не имело. Однако он заставил священника выполнить приказ.