Это было восемнадцать лѣтъ тому назадъ. Я жилъ тогда въ Москвѣ, служилъ довольно прилежно, еще прилежнѣе губилъ время "на разныя забавы" и велъ вообще, если не веселую, то весьма разсѣянную, чтобы не сказать безтолковую, жизнь. Пора была такая, — 1849 годъ! "Разбейтесь силы, вы не нужны!" говорилось въ одномъ, разумѣется не печатномъ, стихотвореніи той эпохи. И, дѣйствительно, что было дѣлать тогда съ своими силами, куда было дѣть свою молодость?…

Москва въ то время доживала свои послѣдніе беззаботные годы. Желѣзная дорога еще не соединяла ее съ Петербургомъ. Круговоротъ петербургскаго тщеславія и приманки заграничной жизни не успѣли еще обезлюдить ее и измѣнить старинную физіономію московскаго общества. Не мало еще "тузовъ жило и умирало въ Москвѣ", не мало еще оставалось тамъ "дверей, открытыхъ для званыхъ и незваныхъ". Все такъ же гостепріимно и таровато, какъ и во времена Фамусова, жили въ Москвѣ, сладко пили и ѣли, давали шумные праздники, все такъ же плели сплетни, тѣ "милыя" сплетни, по которымъ вздыхалъ Москвичъ Лермонтовъ, перенесенный въ казенный, не болтливый Петербургъ; все также усердно "спорили и расходились" въ Англійскомъ клубѣ, проигрывались и закладывали имѣнія въ Опекунскій совѣтъ. Попрежнему, наконецъ, наѣзжали по зимамъ въ Москву, "изъ гвардіи, иные отъ Двора", искатели богатыхъ невѣстъ, плѣняли тамошнихъ красавицъ своею ловкостью, звѣздани или вензелями и увозили ихъ на берега Невы. Но, вѣрная своимъ преданіямъ, не оскудѣвала ими Бѣлокаменная, и на смѣну отбывшимъ прибывали, по первопутью, все новыя и новыя красавицы и невѣсты изъ близкихъ и далекихъ странъ обширнаго нашего отечества…

Въ числѣ моихъ близкихъ знакомыхъ былъ нѣкто Крусановъ, который въ этимъ новоприбывшимъ питалъ особеннаго рода нѣжность. Это было съ его стороны совершенно безкорыстное чувство. Крусановъ былъ, какъ говорится, обезпеченъ по части сердечной. Онъ любилъ и былъ любимъ и терпѣливо ждалъ смерти стараго брюзги-мужа, страдавшаго одышкой, для соединенія, на законномъ основаніи, судьбы своей съ судьбой любимаго предмета. Для провинціальныхъ дебютантовъ въ московскомъ свѣтѣ онъ исправлялъ должность добрыхъ волшебницъ дѣтскихъ сказокъ. На балѣ, въ пестрой толпѣ, его привычный взглядъ всегда останавливался на какой-нибудь свѣженькой дѣвочкѣ, съ деревенскими красками на кругленькомъ личикѣ, съ невинными и слегка испуганными глазами и блуждающею на устахъ робкою, немножко глупою улыбкой.

"Взгляни, братъ", бывало скажетъ онъ, издали указывая на нее, "должно-быть изъ степной губерніи прибыла, сидитъ себѣ, новичокъ-новичкомъ, и боязно-то ей, бѣдненькой, и поплясать-то мочи нѣтъ хочется, а хоть бы кто сжалился, подошелъ; непремѣнно надо ее въ ходъ пустить". И черезъ пять минутъ онъ успѣлъ собрать о ней справки и дѣйствительно пускаетъ ее въ ходъ все тѣмъ же, не хитрымъ, но никогда не измѣнявшимъ ему способомъ. Подхватитъ перваго попавшагося ему знакомаго и пошепчетъ ему на ухо: "въ углу направо, въ розовомъ платьѣ, на головѣ ландыши, — видишь?" — "Вижу; а что?" — "Ничего", отвѣчаетъ онъ небрежно, закладывая палецъ за жилетъ, — "ничего, пятьсотъ душъ и двѣсти тысячъ денегъ!" Тотъ головой только мотнетъ: "знаемъ, братъ, знаемъ, у тебя про всѣхъ одна пѣсня, ты бы хоть цифру-то разочекъ сбавилъ". — "А я развѣ тебя въ шею толкаю, жениться на ней прошу", говоритъ Крусановъ, пожимая плечами, — "вѣрь не вѣрь, что мнѣ за дѣло!" И отвернется все такъ же равнодушно. Тѣмъ не менѣе пущенная имъ утка уже облетѣла всю валу; глядишь, къ юной провинціалкѣ то и дѣло подводятъ танцоровъ. Толстая маменька, сидящая подлѣ нея, съ выцвѣтшимъ изумрудомъ на брусничнаго отлива шеѣ, даже жмурится отъ сердечнаго умиленія, и подъ конецъ бала protégée Крусанова уже такъ увѣрена въ своемъ успѣхѣ, что прыгаетъ не въ тактъ въ мазуркѣ смѣлѣе лучшей варшавской балетчицы, и такъ лукаво надуваетъ губки, и закрывается букетомъ, и пускаетъ изъ-за него косые лучи взглядовъ на своего запыхавшагося кавалера, точно будто научилась она всему этому не у себя дома, въ Алатырскомъ уѣздѣ, а гдѣ-нибудь за рѣшетчатымъ окномъ, подъ темнымъ небомъ Андалузіи. А тайный, невѣдомый ея благодѣтель, все время слѣдившій за ней изъ угла, съ очевидной гордостью уѣзжаетъ съ вечера, на подобіе Тита Милосердаго, довольный своимъ днемъ. "Что же, братецъ", говоритъ онъ, — "я свое дѣло сдѣлалъ, путь проложенъ, теперь сама она плыви уже какъ знаетъ…."

— Ну-ка, всевѣдущій человѣкъ, а это кто, и откуда? спросилъ я его однажды, на одномъ очень многолюдномъ балѣ, указывая на высокую, черноволосую дѣвушку, въ бѣломъ съ головы до ногъ, которая только что становилась въ кадриль съ однимъ, въ то время весьма моднымъ, гвардейскимъ кирасиромъ. — Тебѣ сегодня, видно, опять предстоитъ забота.

— Гдѣ она, гдѣ? живо спросилъ Крусановъ, наводя на нее свой лорнетъ. Взглянулъ и замолкъ. — Нѣтъ, братъ, сказалъ онъ наконецъ, поворачиваясь во мнѣ съ презабавнымъ выраженіемъ досады, — это не по моей части!

— Это почему?

— Да потому что эта, милый мой, не съ родни моимъ степнушкамъ. Это, братецъ мой, Европа! Ты ее сейчасъ въ Петербургъ, въ Зимній дворецъ вези, такъ она и тамъ сама себя отрекомендуетъ.

—

Эге, да ты смотри, я о тебѣ Ольгѣ Николаевнѣ донесу сейчасъ!

Мы съѣхались въ назначенный часъ у Шевалье. Народу было много. Прислуга суетилась. Пока мы составляли menu, изъ большой залы вышелъ гвардейскій кирасиръ съ салфеткой въ рукахъ и, увидавъ Кемскаго, протянулъ ему руку съ самымъ дружелюбнымъ видомъ.

— Vous dinerez ici tout aussi bien que chez Legrand, сказалъ онъ ему, поощрительно взглянувъ при этомъ на вертлявую француженку, засѣдавшую за конторкою, и весьма эффектно проводя по волосамъ длинную бѣлую руку съ вылощенными порошкомъ

ad hoc

ногтями самаго пріятнаго розоваго отлива.

— Давно-ли ты знакомъ съ этимъ франтомъ? спросилъ я Кемскаго, усаживаясь съ нимъ за столъ въ отдѣльной комнатѣ.

— Я сегодня по малой мѣрѣ съ полгородомъ познакомился, отвѣчалъ онъ, — а въ томъ числѣ и съ этимъ господиномъ. Просидѣлъ все утро у Чемисаровыхъ. Сущее нашествіе было у нихъ сегодня. А что вѣстей и сплетенъ наслышался. голова до сихъ поръ трещитъ! Слушаю, да только думаю: ну, ужь народецъ, къ чему это они мнѣ все разсказываютъ?

— Нѣтъ, это въ порядкѣ вещей, замѣтилъ я, — вы здѣсь люди новые, какъ же не познакомить васъ съ нашимъ обиходомъ!

Въ это время дверь отворилась, вошелъ человѣкъ, неся осторожно на подносѣ бокалъ съ шампанскимъ, и поднесъ его къ Кемскому.

— Что это? спросилъ этотъ съ удивленіемъ.

— Господинъ Звѣницынъ изволили вамъ прислать.

— Какой Звѣвицынъ? Ахъ да! Гвардеецъ?

— Точно такъ-съ.

Мы пріѣхали вътеатръ во-время.

Вильгельма Телля

(читай

Карла Смѣлаго,

благонамѣренный читатель,) давали въ пользу пѣвицы, которая въ то время располагала значительнымъ числомъ поклонниковъ.

Театръ былъ полонъ. Въ кассѣ оставалось два билета во второмъ ряду; мы взяли ихъ съ Кемскимъ.

Флейта заливалась трелями въ

andante

увертюры, когда мы вошли въ залу. Вся Москва была тамъ. Москва во всей разнохарактерности ея житейскихъ привычекъ. Въ бельэтажѣ, рядомъ съ барыней въ блондѣ и кружевахъ, съ низко-обнаженными плечами. сидѣла, въ темномъ гродетуровомъ капотѣ, женская личность изъ

купецкаго

званія, съ одутлою щекой, подвязанною чернимъ платкомъ! Подлѣ ложи, заключавшей въ себѣ съ полдюжины отборнѣйшихъ московскихъ львовъ, во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ, цѣлая дюжина дѣтей, начиная съ длиннаго всклоченнаго гимназиста и кончая сюсюкающимъ младенцемъ лѣтъ четырехъ, громоздилась живою пирамидой, вытягивая шеи и тыкая наперерывъ руками по направленію занавѣси. Изрѣдка долеталъ оттуда до партера тоненькій визгъ, и затѣмъ въ ложѣ происходило колебаніе, напоминавшее зыбь на морѣ: это значило, нянька выдергивала виновника изъ толпы своихъ питомцевъ и уводила его въ корридоръ для подобающаго наставленія. Въ креслахъ какой-то новоиспеченный гусарикъ, въ мундирѣ съ иголочки, безпрестанно привставалъ и обводилъ залу глазами, исполненными ноющаго выраженія, какъ бы умоляя зрителей не предполагать, чтобы могло быть что-нибудь общее между нимъ и двумя обширными бородачами въ лисьихъ шубахъ, возсѣдавшими справа его и слѣва. Въ первыхъ рядахъ сидѣли поклонники мѣстной Терпсихоры. Облеченные въ модные клѣтчатые шаровары, сочетанія цвѣтовъ самаго изумительнаго, съ огромнѣйшими булавками въ пестрѣйшихъ шарфахъ, и въ усахъ разнообразнѣйшаго рисунка, всѣ они, молодые и старые, носили на особахъ своихъ то достойное зависти выраженіе независимости, которымъ отличается Москвичъ, состоящій въпріятельскихъ отношеніяхъ, на ты, со всѣми полицеймейстерами столицы. Патріархомъ ихъ, казалось, былъ нѣкій Голіафъ, въ очкахъ и съ толстою палкой въ рукѣ, господинъ, для котораго снисходительная театральная дирекція согласилась устроить особыхъ размѣровъ кресло, такъ какъ въ обыкновенное онъ вмѣщаться не могъ. Предметомъ его страсти, скажу мимоходомъ, была корифея съ не менѣе его самого монументальнымъ развитіемъ формъ. На его пожирающіе взгляды дѣва эта отвѣчала со сцены невинно-дѣтскими улыбками, добросовѣстно выкидывая въ то же время своими, состоявшими на службѣ, ногами, при чемъ показывала публикѣ пятку величиной въ лошадиную голову. Подлѣ Голіафа юлилъ и мотался, шушукалъ съ сосѣдями нѣкто Вашневъ, Ноздревъ московскихъ салоновъ того времени, невысокій и плотный брюнетъ, съ маленькими, бѣгавшими какъ у озлобленной крысы глазами и совершенно плоскимъ лицомъ, о которомъ Крусановъ, не стѣсняясь, при самомъ его владѣльцѣ, выражался такъ: что-де эта физіономія самою природой на то именно устроена, чтобъ ее можно было прикрыть вплотную ловко пущенною въ нее тарелкой….

Въ ближайшемъ къ сценѣ бенуарѣ, съ правой стороны, почти рядомъ съ занятыми нами креслами, сидѣла, лицомъ въ сценѣ, дѣвушка, которую до сихъ поръ я, передавая слова Кемскаго, безцеремонно называлъ Наденькой; пора назвать ее, согласно съ приличіями, полнымъ ея именемъ: сидѣла Надежда Павловна Чемисарова. Въ глубинѣ ложи стоялъ, опершись о стѣнку, ея отецъ. Наружность его мнѣ очень понравилась, хотя мало отвѣчала тому образу, который я составилъ себѣ о немъ послѣ разсказовъ Кемскаго. Въ немъ ничего не было генеральскаго, даже военнаго, кромѣ развѣ густыхъ сѣдыхъ усовъ и откинутой нѣсколько назадъ головы, — слѣдъ долгоносимаго высокаго мундирнаго воротника. Черный партикулярный сюртукъ, съ едва замѣтною Георгіевскою ленточкой въ петлицѣ, свободно обнималъ его почти юношескій станъ. Росту онъ былъ средняго, худощавъ, но вся его особа носила печать какой-то сознательной и безпощадной силы. Сухія очертанія его черепа были чрезвычайно благородны. Съ перваго раза чувствовалось въ этомъ человѣкѣ присутствіе того, чему доморощенные наши современные нивелеры придумали названіе

Четыре года тому назадъ,

[3]

въ концѣ августа, возвращаясь въ Россію изъ Италіи, гдѣ пробылъ нѣсколько лѣтъ сряду, я попалъ случайно въ Баденъ.

Сезонъ былъ въ полномъ разгарѣ; подходило время скачекъ. Погода стояла чудесная. Городъ кишилъ, словно расходившійся муравейникъ. Цѣлый день гремѣла музыка у Conversationshaus'а. На улицахъ слышались звуки, принадлежавшіе къ самымъ разнороднымъ нарѣчіямъ земнаго шара; разноплеменная, праздничная толпа неслась на встрѣчу пріѣзжему: Тирольцы въ высокихъ шляпахъ, украшенныхъ лентами, цвѣтами и птичьими чучелами, поселянки изъ Шварцвальда въ своихъ причудливыхъ головныхъ уборахъ, австрійскіе воины, неукоризненно приличные, и Пруссаки, похожіе на оловянныхъ куколъ; Мулаты въ нанковыхъ пиджакахъ и голубыхъ галстукахъ; длиннозубыя Англичанки-няньки съ питомцами въ поддевкахъ и плисовыхъ шароварахъ; художники изъ Дюссельдорфа, свѣтлоокіе и стройные, какъ молодой Пикколомини Шиллера, и тяжелые филистеры съ вонючею сигарой въ зубахъ; обывательки изъ Варшавы, въ патріотической "жалобѣ" увѣшанныя эмблематическими цѣпями, кольцами, распятіями, съ вызывающимъ взглядомъ изъ-подъ лицемѣрныхъ рѣсницъ, и улыбающіяся на нихъ наши знакомыя, широкія степныя лица. Здѣсь былъ и весь этотъ побродяжный и тунеядный парижскій міръ, что сидитъ каждый день отъ часу до семи на Италіянскомъ бульварѣ, въ Café anglais и maison d'Or, и отъ семи до полуночи въ авансценахъ Оперы, Пале-Рояля и Оффенбаховскихъ Буффовъ, всѣ эти джентльмены сомнительнаго происхожденія и громкія имена съ сомнительною репутаціей, герои baccarat и герои стипльчезовъ, agents de changea, литературные сплетники и театральные критики, биржевые игроки и наглыя фрины съ неизбѣжными меценатами своими, boyards russes всѣхъ націй, возрастовъ и видовъ. Весь этотъ людъ умиралъ за рулеткой, объѣдался у Вебера, голосилъ безъ умолку на своемъ циническомъ argot и надрывался смѣхомъ до тошноты, до обморока. Представители французскаго ума, de l'intelligence franèaise, драматурги, романисты, поставщики "mots" въ

Весь этотъ гамъ и праздничное возбужденіе, и игра крохотныхъ людскихъ тщеславьицъ и trente et quarante, въ которую, сказывали, одинъ милый господинъ изъ донскихъ степей, пьяный до положенія ризъ, выигралъ сто тысячъ франковъ въ одинъ присѣстъ, къ великой потѣхѣ присутствовавшей при этомъ галлереи, и бархатные глаза двухъ сестеръ-креолокъ, — все это, пожалуй, могло быть и привлекательно, и забавно. Но я спѣшилъ въ Россію. Къ тому же я ѣхалъ изъ Италіи; тамъ въ это время кишилъ людской муравейникъ въ виду иныхъ интересовъ, иныхъ цѣлей…

Я собирался уже ѣхать изъ Бадена; неожиданная встрѣча измѣнила мои намѣренія. Проходя однажды послѣ обѣда по гулянью, я подошелъ купить сигаръ въ табачной лавкѣ, по сосѣдству стараго каштана, извѣстнаго подъ кличкой "русскаго" дерева. Въ тѣни его засѣдало, по обыкновенію, довольно многочисленное общество, дамы кружкомъ за небольшимъ столикомъ, мущины рамкой вокругъ дамъ. Къ послѣднимъ примыкалъ какой-то господинъ въ андалузской шляпѣ и розовомъ галстукѣ, сидѣвшій на балансѣ, на переднихъ ножкахъ своего стула, въ весьма неловкомъ и даже небезопасномъ для него положеніи. Но пододвинуть стулъ свой впередъ, поближе къ кружку, онъ какъ будто не рѣшался, какъ не рѣшался, повидимому, и ввернуть свое слово въ общій разговоръ, а ограничивался какими-то невнятными мычаніями и тѣми блуждающими улыбками, которыя такъ предательски выдаютъ человѣка, чувствующаго себя по той или другой причинѣ

"Гдѣ это я видѣлъ это лицо?" думалъ я, расплачиваясь съ обязательнымъ лавочникомъ, который, въ видѣ преміи за забранныя мной сигары, предложилъ мнѣ получить даромъ пачку папиросъ Лаферма: Русскаго, извѣстно, этотъ народъ верхнимъ чутьемъ чуетъ.

За длиннымъ зеленымъ столомъ, вокругъ котораго тройною галлереей тѣснилась толпа игроковъ и любопытныхъ, сидѣлъ противъ самаго банкомета согбенный и исхудалый человѣкъ съ длинною, почти совершенно бѣлою бородой, падавшею на столъ и по которой онъ съ какимъ-то судорожнымъ движеніемъ то-и-дѣло проводилъ блѣдными пальцами лѣвой руки, отрывая ихъ лишь для того, чтобы забирать въ горсть и за тѣмъ снова разсыпать довольно большую горку золота, лежавшую предъ нимъ. Это былъ Кемскій. Боже мой, что было общаго между этимъ призракомъ и тѣмъ милымъ юношескимъ образомъ, который такъ живо хранился въ моей памяти! Неужели

это

сулила ему его цвѣтущая, богатая дарами молодость? Грустно было глядѣть на его поблекшія, едва узнаваемыя черты, на опустившіяся вѣки усталыхъ глазъ, на безпощадную сѣть морщинъ, глубоко бороздившую лобъ его и виски. Его густые, все еще курчавые волосы безпорядочно распадались во всѣ стороны спутанными сѣдыми прядями. Краснорѣчивѣе всякихъ рѣчей говорилъ мнѣ этотъ всклокоченный лѣсъ сѣдыхъ волосъ Кемскаго о его бездомной, отжитой жизни….

"А вѣдь ему нѣтъ еще и сорока лѣтъ"! думалъ я.

Среди мертвой тишины залы, банкометъ возглашалъ между тѣмъ своимъ звучнымъ напѣвомъ:

— Rouge gagne et noir perd!..

Какой-то французъ-старичокъ, за стуломъ котораго я нашелъ себѣ мѣсто, ткнулъ булавкой въ лежавшую предъ нимъ карточку и прошепталъ: "passera plus"!

Время бѣжало между тѣмъ. Давно уже смолкла музыка, отъ времени до времени доносившаяся до насъ изъ долины вмѣстѣ съ мимолетными набѣгами теплаго ночнаго вѣтра, Мѣсяцъ заходилъ за дальніе отроги Вогезскихъ горъ. Темнѣло; кое-гдѣ лишь едва зримыми точками свѣтили догоравшіе фонари среди тѣнистыхъ аллей Бадена, да большія серебряныя звѣзды мигали надъ потускнѣвшими развалинами.

— Не пора-ли?… началъ было я — и не кончилъ. Надъ самою головой Кемскаго, мягко шурша и вѣя внезапнымъ холодомъ отъ испуганныхъ крылъ, скользнуло что-то въ окно и тутъ же безслѣдно пропало въ дальнемъ углу.

— Что это? вскрикнулъ онъ, вздрогнувъ.

— Запоздалая сова или летучая мышь. Пора намъ домой.

— Нѣтъ, это… это не то… Слышишь?

Коляска наша уже катила по баденской мостовой.

— Hôtel d'Angleterre? спросилъ Kutscher, оборачиваясь къ Кемскому.

— Да. Зайдемъ ко мнѣ, ***. Я напою тебя настоящимъ русскимъ чаемъ…. предложилъ мнѣ Кемскій.

Въ дверяхъ его нумера встрѣтила насъ коренастая и заспанная фигура, въ которой я тотчасъ же узналъ стараго знакомаго.

— Грызунъ! Ты все съ своимъ бариномъ!

На другой день, часу въ первомъ, я зашелъ къ Кемскому, но его дома не было. Грызунъ объяснилъ мнѣ, что онъ ушелъ спозаранка, а куда — неизвѣстно.

— Не застану-ли я его теперь тамъ? спросилъ я, указывая на Conversationshaus.

Грызунъ отвелъ глаза въ сторону и провелъ рукавомъ по толстымъ своимъ губамъ.

— Вѣдь онъ каждый день тамъ сидитъ? примолвилъ я настойчиво.

Матросъ отвернулся и не отвѣчалъ ни слова.