Роман "Сибирь" — итог многолетних раздумий писателя о творческой, созидательной силе революции.
Действие романа развертывается то в Сибири, то в Петрограде, то за рубежом. В предреволюционные годы особенно обнажилось социальное расслоение в городе и деревне. Герои романа — большевики, ученые — исследователи природных богатств Сибири, простые крестьяне, рабочие. Судьбы героев переплетаются в остросюжетном повествовании, которое развертывается на широком социально-историческом фоне. Ясно ощущается бурное время, сопровождающееся социальными потрясениями, — эпоха надвигающейся революции.
СИБИРЬ — ЗЕМЛЯ НАРОДНАЯ
Имя писателя Георгия Мокеевича Маркова хорошо знакомо советскому и зарубежному читателю. Автор крупных литературных произведений, он в течение многих лет принимает активное участие в литературной и общественной жизни нашей страны.
Творчество Г. Маркова уходит корнями в его жизненную биографию. Он родился в 1911 году и вырос в сибирском селе Ново-Кусково. Его отец, охотник-медвежатник, часто брал младшего сына в тайгу, приучил его к труду, привил ему любовь к родному краю, к родному народу. Это чувство Г. Марков сохранил в себе на всю жизнь, пройдя путь от активного селькора газет "Томский крестьянин", "Красное знамя", "Путь молодежи" до известного советского писателя.
Основные книги Г. Маркова выросли непосредственно на материале сибирской истории и сибирского быта, изображенных в свете революционных событий народной жизни. Тема социалистической революции, борьбы за народное счастье пронизывает и данный роман Г. Маркова "Сибирь"
[1]
, за который он был удостоен Ленинской премии. Эта высокая награда отразила тот факт, что роман Г. Маркова явился заметным событием в литературной жизни нашей страны, вызвал широкий общественный отклик и был вскоре переведен на многие языки народов СССР и мира.
"Поистине бескрайни сельскохозяйственные и лесные угодья Сибири. В этих угодьях Отечество наше обладает завидным счастьем, недоступным другим державам…" Эти строки Иван Акимов, герой романа Г. Маркова "Сибирь", находит в набросках профессора Венедикта Петровича Лихачева, сделанных им незадолго до кончины. Талантливый ученый, русский патриот, честный гражданин, Лихачев всю свою жизнь посвятил изучению великого края, о котором еще Ломоносов пророчески сказал: "Российское могущество прирастать будет Сибирью". В раздумьях Лихачева, возникших накануне революционных событий 1917 года, также содержится своего рода пророчество. Но его взгляд в будущее уже конкретен и подробно обоснован. Венедикт Петрович опирается на личный опыт разысканий и на обширные научные данные, позволяющие видеть реальную перспективу хозяйственного освоения сибирских богатств.
Однако идеи Лихачева не ограничены естественнонаучными рамками. В ходе раздумий и работы он понял — во многом под влиянием своего родственника, коллеги и друга Акимова, — что судьба Сибири в конечном счете будет зависеть от общеисторических судеб России и ее народа, от социальных условий ее развития.
КНИГА ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОБЕГ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Епифан Криворуков, первый хозяин в Голещихиной, справлял свадьбу сына Никифора. Стояла середина октября. Дул с Оби студеный, порывистый, со снежинками в воздухе ветер. По пескам белели ледяные забереги, на полях, насколько хватает глаз, серебрились от инея отава и жнивье. Зима приближалась на рысях, и только плотные кедровые леса, окружавшие Голещихину, сдерживали ее натиск. Небо было белесым, и тучки, бродившие над деревней, в любой миг могли накрыть землю снегом.
Многолюдная криворуковская родня выворачивала всю округу наизнанку. Ни днем, ни ночью не затихали в доме Епифана песни под гармошку, топот плясунов, гиканье Никифоровых дружков. По деревне носились пешие и верхие криворуковские работники, доставляя к свадебному столу то свежую рыбу с обских причалов, то рябчиков и глухарей из тайги, то туеса с медовухой и березовым соком с заимки. Голещихинские псы, всполошенные этаким светопреставлением, охватившим деревню, неусыпно брехали, надрывая глотки.
На третий день, в самый разгар свадебного буйства, к голещихинскому берегу пристала лодка с парабельским урядником и пятью стражниками.
Войдя в дом Криворукова, урядник широко распахнул дверь, перекрывая гвалт, от которого вздрагивал потолок, крикнул:
ГЛАВА ВТОРАЯ
Парабельский фельдшер Федор Терентьевич Горбяков овдовел шесть лет тому назад. После смерти жена оставила ему в наследство пятистенный дом, большой сундук, окованный светлой жестью, с вещами, тринадцатилетнюю дочку Полю и отца Федота Федотовича, которого Горбяков с первого дня своей семейной жизни называл на немецкий манер "фатер".
Горбяков попал в нарымские дали не по доброй воле.
Будучи студентом медицинского факультета императорского Томского университета, он вступил в марксистский кружок. Когда в университете случились студенческие волнения, Горбяков принял в них самое деятельное участие: выступал на митинге, ходил к ректору с протестом, разбрасывал в университетской роще революционные листовки. Вскоре с группой студентов он был арестован. Сравнительно с другими студентами, входившими в состав подпольной организации и осужденными к тюремному заключению и каторжным работам, Горбяков отделался легко: его сослали в деревню Костареву Нарымского края сроком на три года.
Но недаром говорится, что пути человеческие неисповедимы. Горбяков не вернулся в университет ни через три года, ни через пять лет. Рядом в Парабели жил старый рыбак Федот Федотович Безматерных, бывший сахалинский каторжанин. Была у него дочка Фрося. Толком никто не знал, своя ли она у Федота или приемная.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
А Поля жила в своем новом доме. К ней приглядывались, и она тоже присматривалась да приноравливалась. Семейство у Криворуковых хоть и небольшое, но зато что ни человек, то персона, личность. Первым делом сам Епифан Корнеевич Криворукое. Ему уже за пятьдесят лет, но он строен, высок, поджар, в темно-русой голове ни одного седого волоска, карие глаза с искринкой, голос звонкий — в одном углу крикнет, по всему дому слышно.
Епифан — мужик ухватистый. Так говорят о нем по всей округе. И это чистая правда. Не ухватистый-то разве сумел бы оседлать свою судьбу таким ловким манером? Начал Епифан разъездным приказчиком у купца Гребенщикова, а теперь сам почти купцом стал.
В зимнее время мечется Епифан по всему Нарымскому краю, скупает на песках, на ямах, на станах рыбу, свозит ее в свои амбары в Голещихиной, а после рождества отправляет обозы с рыбой в Томск. По двадцать подвод в разнопряжку в каждом обозе. А что такое подвода? Это не просто конь, запряженный в сани, под расписной дугой. Это высокий короб, сплетенный из прутьев черемухи и краснотала, набитый крупными, как лиственничные поленья, налимами, осетрами, нельмами, муксунами и намертво, железными кольцами притороченный к саням. В каждом коробе такой рыбы двадцать пудов по меньшей мере. А если конь посильнее, то и все двадцать пять будут! Живые деньги!
Сгоняет Епифан Корнеевич за зиму десяток таких обозов и чует, как его мошну распирают новые прибыли. Едет опять Епифан на обские просторы, а там у него полным-полно знакомых и дружков. За бутылкой водки под стерляжью уху на ершовом наваре выпьют, поговорят, поклянутся в вечной дружбе, а когда хмель разберет до костей, обнимутся, крест-накрест расцелуются даже. Епифан оставит аванс под добычу рыбы в осенне-зимний сезон. Старый год еще не кончился, новый не начался, а у Епифана задел наперед. Знай себе потом разъезжай по артельщикам, собирай улов, готовь новый обоз. Так и крутится жизнь, как мельничное колесо!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Акимова ждали не столько в Петрограде, сколько в Стокгольме.
В одном из переулков этого процветающего городапорта жил старый русский профессор Венедикт Петрович Лихачев.
Пятьдесят лет своей жизни посвятил Лихачев изучению российских пространств, простиравшихся от Уральского хребта к востоку и северу. В свое время Лихачев с блестящим успехом закончил Петербургский горный институт, а потом пять лет провел в Германии, практикуясь у самых крупных немецких профессоров и инженеров горно-поисковому и плавильному делу. С экспедициями то Российской академии, то Российского географического общества, а особенно с экспедициями сибирских золотопромышленников Лихачев исколесил вдоль и поперек берега Енисея, Оби, Иртыша и бесчисленных больших и малых притоков этих великих рек.
Почти ежегодно Лихачев отправлялся в экспедиции, забираясь в места, по которым не ступала еще нога человека.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Иван Акимов и Федот Федотович уходили все дальше В тайгу. Верст двадцать старик не давал Акимову отдыха. Шел, шел, шел. Поскрипывали лыжи, сыпалась с потревоженных веток снежная пороша.
— Терпи, паря. Уйдем подальше- от деревень, тогда и отдохнем. Чтоб ни один гад не вздумал догонять нас, — говорил Федот Федотович, поджидая Акимова, отстававшего на подъемах из логов.
Акимов двигался в облаке пара. Дышал шумно, выпуская из дрожавших ноздрей белые клубы, влажной рукавицей вытирал мокрое от пота лицо.
— Давай, отец, давай. Вытерплю, — облизывая обветренные губы, с хрипотцой от натуги отзывался он.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КАТЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Катя Ксенофонтова приехала в Томск в пасмурное утро: сеял мелкий дождь, оголенные тополя станционного поселка чернели от галок, облепивших сукастые деревья, ветер короткими порывами врывался в узкие промежутки, разделявшие вокзальные строения, проносился по перрону с заунывным свистом.
Поезд встречала пестрая, разноликая толпа горожан, прикрытых зонтами, плащами, накидками. Только жандармский офицер в голубоватой шинели выделялся в толпе своим презрением и к сырости и к ветру. Он спокойно прохаживался по перрону, поглядывал на притихших мужчин и женщин скучными глазами.
Из тамбура вагона Катя внимательно осмотрела толпу, пришедшую в движение, как только поезд приблизился к перрону. Никаких тревожных признаков она не уловила. Нырнув с подножки вагона в толпу, Катя заторопилась к выходу в город, опережая носильщиков.
Круглая, как пятак, привокзальная площадь забита лошадьми под полосатыми дугами, пролетками с поднятыми верхами, широкими телегами для перевозки тяжелой поклажи.
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Тут, Катя, пригнись, чтоб не удариться головой, — сказала Маша, когда они ощупью спустились на несколько ступенек ниже уровня земли.
Напахнуло кислой капустой и прелыми овощами.
Маша чиркнула спичкой, и Катя увидела тесные сени, заставленные кадками с капустой и ларями, заполненными брюквой, свеклой, картофелем.
— Запасы на зиму. В городе совсем стало голодно, — пояснила Маша, шедшая впереди. Кате хотелось хоть мельком взглянуть на Машу, но спичка погасла.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В Лукьяновку пришли к вечеру — приближу тает, семерки. Петляя по широким извилистым улицам села, Катя присматривалась к строениям. Дома как на подбор: бревенчатые, с просторными окнами, с расписными наличниками; обнесены высокими заплотами; ворота крепкие, из отборных тесин, по стойкам разбросаны выпиленные украшения — кедровые шишки, собаки, петухи, просто решетки.
Пахло смолевым дымом, жженым кирпичом, размоченным березовым листом.
— Банный день сегодня. А завтра в Лукьянову праздник — выход охотников из тайги. Какое веселье было прежде, до войны, ужас! — объяснила Маша, видя, что Катя с интересом присматривается к улицам села, принюхивается к запахам, которых в городе — век проживи! — ни за что не встретишь.
А вот и родной дом Маши. Он стоит чуть на отшибе от села. В ста шагах от него — крутой берег, а под ним — извилистая речка в круглых омутах, окруженных ельником, пихтачом, черемушником.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Старая, осевшая на один угол изба знахарки Матрены Илюхиной освещена и натоплена. Парни еще днем: натаскали дров, выпросили у лавочника две лампы с керосином, притащили из лесу пахучих пихтовых веток.
Девчата прибрали в избе, выскоблили полы, вымыли лавки. Помолодела ветхая, запущенная изба. В прогнивший по углам пол тянет свежестью, в окнах зияют дыры, но железная печка раскалена, пышет теплом. В избе душновато и от жаркой печки, и в особенности от разгоряченных тел парней и девок.
Изба переполнена, лавки забиты, у двери и по углам жмутся те, кому не хватило места. С большим трудом Тимофей Чернов удерживает круг на середине избы.
Без круга вечерка не вечерка. Надо дать волю танцорам, плясунам, исполнить разок-другой "Барыню", кадриль, разыграть фантики. Да мало ли что полагается проделать на вечерке! Не зря столько было хлопот и сборов. К тому же и расходы потребовались. За избу плати, за лампы с керосином тоже, гармонист и тот потребовал платы. Свои гармонисты перевелись — война никому не дает пощады. Пришлось ехать на Лукьяновские хутора, упрашивать колченогого Фильку Петухова — гармониста отменного, оставшегося на всю округу в единственном числе. Тот заломил плату, потребовал привезти его, а потом доставить на хутора, как барина или сановитого слугу его величества.
ГЛАВА ПЯТАЯ
"Сборная" размещалась в пустом доме Калистрата Лычкова. Таких "бросовых" домов в Лукьяновке было уже около десятка. Война делала это просто. Хозяин погибал на фронте, а хозяйка с малолетними детьми и древними стариками, стиснутая беспроглядной нуждой, отправлялась мыкать горе куда-нибудь поближе к родне, а то и в город. Какую бы цену ни вздумала назвать хозяйка за дом, даже самую пустяковую, покупателей все равно не находилось. Дома бросали, как самую ненужную ветошь, и если что-то платили за них, то платили сами же жившие тут. Платили слезами. Чем больше лет было прожито в доме, тем горше было расставание с ним, тем круче были замешены на солях печали горькие слезы, тем больше лилось их…
Дом солдатки вдовы Нелиды Лычковой просторный, как сарай. Срубленный в свое время на четыре угла, он внутри был перегорожен тесовой переборкой. Нелида вот уже два года как уехала на шахты. Сказывали, что там на мужской, тяжелой работе можно хоть заработать на кусок хлеба. А тяжести не пугали ее, лишь бы получить что-нибудь на пропитание.
Дом приспособили к нуждам "обчесава". Староста велел выломать переборку, смастерить из плах и чурбаков скамейки, протапливать изредка, чтобы не завелась в нем плесень…
Уж как староста таил, о чем пойдет разговор на сходке, но еще вечером все узналось. И мужики, и бабы, и старые, и малые были взволнованы предстоящим сходом. Слыхано ли, чтоб за ловлю рыбы на омутах выводили на судилище? Нет, такого в Лукьяновке еще не случалось. Правда, прежде бывало, когда сход разбирал проступки односельчан. Лукьянов не один год жил на свете, помнил все эти случаи. Однажды вывели на еход Платона Охотникова с сыном Савкой за злостное хулиганство. И отец и сын не пропускали ни одного праздника, чтоб не учинить драку. Доходило до увечий. Напившись до потери сознания, они отправлялись в "Полтаву" новосельческую часть села и тут так нахально вели себя, что пришельцы из Полтавской, Смоленской и Могилевской губерний хватали их за грудки. "Эй, земляки! "Сибирь" бьют!" — орали они благим матом.