Телефонный звонок раздался в воскресенье утром, вырвав меня из глубокого забытья. «Это Лусиана», — прошелестело в трубке. Наверное, она думала, я сразу ее узнаю, но, когда я в недоумении повторил ее имя, она назвала фамилию, отозвавшуюся в памяти далеким и невнятным эхом, после чего уже несколько раздраженно объяснила, кто она такая. Лусиана Б. Девушка, которой я диктовал. Конечно, я ее помню. Неужели прошло уже десять лет? Да, почти десять, и она рада, что я по-прежнему живу там же, однако голос ее звучал совсем нерадостно. После небольшой паузы она спросила, можно ли со мной повидаться. Ей

необходимо

со мной повидаться, добавила она чуть ли не с отчаянием, и я не смог отказаться, хотя сперва такая мысль у меня мелькнула. «Конечно, почему бы и нет, — сказал я, несколько встревоженный, — а когда?» — «Когда сможешь, но только побыстрее». В нерешительности я окинул взглядом комнату, где вопреки закону энтропии царил неизменный беспорядок, затем посмотрел на часы, стоявшие на ночном столике. «Если это вопрос жизни и смерти, может быть, сегодня часа в четыре у меня?» На другом конце провода я услышал всхлип и прерывистый вздох, словно она пыталась сдержать рыдание. «Извини, — пробормотала она, — но это действительно вопрос жизни и смерти. Ты ведь ничего не знаешь, да? Никто не знает. Никто

не понимает».

Казалось, она вот-вот расплачется, но все-таки ей удалось справиться с собой. После короткого молчания она произнесла едва слышно, будто имя далось ей с трудом: «Это связано с Клостером. — Затем, предупреждая мои вопросы и, видимо боясь, что я передумаю, сказала: — В четыре я буду у тебя».

Десять лет назад в результате нелепого несчастного случая я сломал правое запястье, и кисть заковали в гипс до самых кончиков пальцев. Приближался срок сдачи в издательство моего второго романа, а я мог представить лишь черновик — две толстые тетради на спиралях, исписанные жутким почерком, да еще со вставками, стрелками и исправлениями, которые никто, кроме меня, разобрать был не в силах. После недолгих размышлений мой издатель Кампари вспомнил, что некоторое время назад Клостер решил диктовать свои романы и нанял для этого молоденькую девушку, настолько совершенную во всех отношениях, что он считал ее одним из самых ценных своих приобретений.

— Но захочет ли он мне ее одолжить? — спросил я, боясь поверить в такую удачу.

Имя Клостера, хотя мой собеседник запросто спустил его с заоблачных высот на наш более чем скромный уровень, меня впечатлило. Недаром ведь единственным украшением кабинета Кампари служила обложка первого романа Клостера, выполненная в виде картины.

Подготовиться к тому, что я увидел, было невозможно. Конечно, передо мной стояла Лусиана, и мне пришлось с этим смириться, но в первое мгновение мне показалось, будто произошла какая-то чудовищная ошибка. Ошибка, совершенная временем. Как написал Клостер, самая страшная месть по отношению к женщине — встретиться с ней после десяти лет разлуки.

Она поправилась, но если бы только это… Больше всего меня ужаснуло то, что знакомое лицо можно было узнать только по глазам, которые словно звали из прошлого, погруженного в трясину лет. Она улыбнулась, видимо решив проверить, сохранилось ли в ней хоть что-нибудь от былой привлекательности, но в улыбке сквозила безнадежность. Да и эта робкая улыбка была мимолетной, словно она сама понимала, что жестокие потери лишили ее прежнего очарования. Мои худшие опасения по поводу ее внешности, увы, подтвердились. Изящная шейка, некогда владевшая моими помыслами, потолстела, и обозначился второй подбородок, блестящие глаза уменьшились и припухли, губы горько изогнулись и, казалось, разучились улыбаться. Но особенно жестоко годы обошлись с ее волосами, словно она перенесла нервное заболевание или в порыве отчаяния просто повырывала их, и теперь надо лбом и ушами серыми шрамами просвечивал череп. Очевидно, я не сразу отвел взгляд от этих жалких остатков прежней роскоши, потому что она подняла руку в надежде скрыть проплешины, но тут же опустила ее — ущерб был слишком велик, чтобы прибегать к подобным уловкам.

— Этим я тоже обязана Клостеру, — сказала Лусиана.

Она села на старый вращающийся стул и огляделась, думаю, несколько удивившись тому, что в комнате все осталось по-прежнему.

— Невероятно, — произнесла она, словно столкнулась с некой несправедливостью и в то же время неожиданно нашла милое старое убежище нетронутым. — Здесь ничего не изменилось. Даже этот ужасный серый коврик сохранился. И ты… — Она взглянула на меня почти укоризненно. — Ты все такой же, если не считать нескольких седых волосков. И совсем не поправился; наверное, если пойти на кухню, там опять не окажется ничего, кроме кофе.