Соня сидит на скамеечке перед парадным, сложив на коленях свои детские руки и смотрит прямо перед собой в темноту кустов. Не то чтобы она видит нечто невидимое обычному человеку, да и не то чтобы она мечтает о чём-то, большом и холодном как угольный айсберг, Соне чужды мечтания, потому что она не верит в наступление будущего. Справа от неё возвышается тёмный прямоугольник шестнадцатиэтажного дома, запятнанный жёлтыми окнами, дома, в котором прошло её мрачное детство, полное одиночества и слёз. Её детство, ах, какой ужас встаёт теперь с его дна.

Соня не может жить. Сон не приходит больше к ней, чтобы успокоить её исколотое холодом сердце, опустить окостеневшие как у куклы веки, растворить хотя бы часть времени в тёплом забытьи летних вечеров тихого деревенского яблоневого сада. Бессонница Сони — это огромный звёздный вихрь, начинающийся из её груди и превращающий её из человека в космический элемент, которому отдых не нужен. Путь Сони ведёт в прошлое, и ноги её редко касаются земли.

Соня поднимает руки с колен, подносит их к лицу и расправляет свои белые волосы, глядясь в зеркало усыпанного звёздами осеннего неба. Ноги Сони, покрытые начиная от середины бёдер только чёрными чулками, леденит безжалостный ветер. Они плотно прижаты друг к другу, наверное в целях равномерного распределения холода и энтропии. Через открытое окно, где погашен свет, играет радио.

Деревянная дверь парадного, на которой написано куском белого кирпича полустёршееся имя СВЕТА+ кажется вовсе не приспособленной для открывания, а сделанной просто для вида возможности выйти или войти. Её обшарпанные края вросли пробившимися из-под краски занозами в косяк, ручка давно уничтожена, и на уровне человеческого лица в двойной фанере пробита неправильной формы дыра, видимо кошки, птицы или другие целеустремлённые звери процарапали сквозь фальшивое место себе настоящую дорогу.

Мимо Сони медленно проезжает машина, обливая кусты лимонной кровью фар. Она останавливается у соседнего дома и гаснет. Никто не выходит из её отшлифованного ледяным ветром корпуса, голова водителя спокойно опускается на руль. Соня встаёт со своего места и движется вдоль кустов по линии, близкой к евклидовой прямой, асфальт неприятно колет сквозь чулочную ткань её ступни, лишённые туфель, так что Соня жалеет о непрошедшем дожде.

Отец Наташи был строителем, а мать медицинской сестрой. Когда Наташе было девять лет, отец надорвал себе живот, таская на стройке камень и умер в больнице. На похоронах отца людей было немного, но по мокрому чёрному асфальту и ступенькам парадного гнили растоптанные цветы. Наташа думала, что их подарили маме и, собрав цветы вечером картонной коробкой, поставила их в кувшин. Но мама выбросила цветы и скоро вышла второй раз замуж за прокуренного человека, лечившегося у неё в больнице. Наташа не любила нового мужа мамы и отказывалась называть его отцом, за что мама её била сильной ладонью по лицу.

В четвёртом классе Наташа начала курить, а в пятом на дне рождения своего соученика Вити — жить половой жизнью. Однако любимыми занятиями Наташи было танцевать на дискотеках и пить водку. Она часто напивалась пьяной, инстинктивно стремясь постичь суть вещей, и дралась с подругами, таская их за волосы. После восьмого класса она пошла учиться в строительное ПТУ, чтобы достроить дом, который не успел достроить её отец. В ПТУ она сделала себе два аборта, а по его окончании стала работать на стройке. Наташа терпела мужчин только для постели, а вообще ненавидела, и все мужчины называли её шлюхой. В последний вечер своей жизни Наташа сильно напилась сивушного раствора и позволила своим сотрудникам Диме и Толику оплодотворить себя в долгой одуряющей свалке на койке тёмного вагончика. Во время оплодотворения все трое вели себя как животные, рычали, ревели, бились головами в неживые предметы, ругались матом и даже порвали на Наташе майку. Потная и измождённая многократным приёмом семени, Наташа погрузилась в подобный обмороку сон, пробуждение из которого было страшным. Из него Наташа запомнила только лицо красивой беловолосой девочки с неподвижным взглядом, похожим на дырки розетки, и ужас смерти, впившийся ей в голову своими когтистыми птичьими лапами.

Наташа лежит голая на ледяном столе, накрытая с головой целлофановым покрывалом. На покрывале проступает иней. Откуда-то сверху светит страшная белая лампа. Наташа думает, что она уже на том свете. Нечеловеческий мороз стоит перед ней как церковь со множеством колоколен, уносящихся ввысь. Губы Наташи начинают шевелиться, вспоминая совершённые ею грехи. От исповеди её начинает сильно тошнить. Чьи-то сильные руки подхватывают Наташу под мышки и за ноги, тащат от лампы в темноту, кладут животом на холодное железо и сдирают покрывало.

— Ну как невеста? — спрашивает хрипловатый мужской голос. — Разогревать не будем, не задубела почти. Веснушек даже на ней мало. Как живая.

— А ведь давно пора бы уже, — отвечает ему голос помоложе. — Без веснушек что за девочка. А холодная, тварь!