Ташкент

Матевосян Грант Игнатьевич

Арьял-Тэван вернулся из большого, неописуемого, из кругосветного одного путешествия, посмеялся-посмеялся и притянул к себе и повалил — зарезал барана. И был он одновременно словно бы и гостем знатным, и прежним Арьялом, прирезывающим барана для гостя. Жена его Софи, Другой Тэван — Красавчик и его новая молодая жена стояли и смотрели, что он делает и что говорит, думали — здорово выпил, сейчас повалится, сутки проспит, но он притянул к себе и зарезал барана, из кругосветного своего путешествия вернувшись. Кругосветного, то есть, значит, мы отсюдова вдруг исчезаем, сами не знаем, где целых три дня пропадаем, где и что говорим-вякаем — и всё это время пахнет бензином и айвой, — а через три дня вдруг видим: мы снова здесь, вот жена наша Софи, вот наша новая невестка, Тэвана жена, и новый младенчик ихний — вот. Мы косу свою на кечутском покосе бросаем, бежим напролом к нав-уртским лошадям и через Кехутскую чащу, через Джархеч, Касах, через весь Воскепар три дня — на лошади, пешие, весёлым пёстрым автобусом Ереван — Тбилиси — всюду кружим, всё хорошенько обследуем, потом нам машину дают и мы — почёт тебе, трёхтонка, — подъезжаем к самому нашему дому, слезаем с машины и в руках наших обнаруживаем прут, ну, тот, что дети в руки берут, палку обычную, и тут мы говорим себе «это ещё откудова» и смеёмся, и, как старый сон, насилу вспоминаем, что три дня назад мы нашу полковничью шапку сдвинули на затылок и с кехутских наших склонов посмотрели на склоны Жернова, и прежде нашего глаза сердце наше засвидетельствовало, что у нашей новой невестки из-под носа прямо увели овец. Мы косу в траву бросили и через чащу Ачаркута прямиком к лошадям Нав-урта, а там три лошади, и наша рука, когда мы скатывались с Кехута, сама, значит, сорвала тот прут и три дня так его и не выпускала, держала — и все это время пахло айвой и пылью, — вот так — из победного одного странствия Арьял-Тэван вернулся (Арьял? Орёл? Ореол? Реал? — кто знает, но таково прозвище) — пришёл, закинул шапку на полку и перед той шапкой стал по стойке «смирно».

— Па-па-па-па, — сказал, — не шапка же, вострый кинжал, народ рассекает, как генерал сквозь строй проходит. Ей-богу, — сказал, — от самого Джархеча, от джархечского монастыря до Воскепара народ расступается и с обеих сторон честь отдаёт.

В кармане ополовиненная бутылка водки, сидел, посапывал, сейчас, подумали, как завалится спать, ляг, сказали они ему, ложись, укроем тебя, но он не стал спать, притянул между ног барана, зарезал. Условлено с кем-то, решили, гостя ждёт, но нет: хашламу всю придвинул к ним четверым, ничего гостю не оставил.

Шутка то была или правда, сыграла тут роль шапка и была ли она у него к этому времени, форменная шапка полковника милиции Владимира Меликяна, или же нет, но дело было так — кроме самого себя, целого-невредимого, кроме себя и пересчитанных поштучно двадцати пяти овец, Арьял из безвестности принёс с собой:

для Софи и новой невестки по цветастой шали, хотят — на голову пусть повяжут, хотят — на плечи накинут, и так и так хорошо, ни дать ни взять турецкие ханумы,