С моря дом казался кучей досок с косой трубой наверху.

То, о чем тут пойдет речь, случилось лет шестьдесят назад; тогда в этом доме жил Миккель Миккельсон.

Наружная дверь висела на одной петле, так что с ней следовало обращаться осторожно. Дальше шла прихожая.

Здесь было темно, как в погребе, пахло кожей и мокрым молескином, потому что в прихожей снимали и вешали одежду, когда лил дождь.

Кухня была светлее. Два окна смотрели на море, одно-во двор. Из кухни вели двери в остальные комнаты. Правда, все ключи давно потерялись, к тому же в комнатах громоздился разный хлам, до которого никому не было дела.

Была ли у кого на свете более странная бабушка, чем у Миккеля Томаса Миккельсона, живущего на старом, заброшенном постоялом дворе? «А может, так и положено, коли у тебя нет отца…» — думал он.

Миккель мог полдня сидеть и смотреть в море, думая об отце, Петрусе Юханнесе Миккельсоне, который ушел на бриге под названием «Три лилии» и не вернулся домой.

Осталась только пожелтевшая фотография над буфетом. На ней был изображен гладко выбритый человек с веселыми, плутоватыми глазами и бородавкой на левой щеке.

Ночью, во сне, отец был богач и капитан, высоченный два метра — и косая сажень в плечах. Шестнадцать бригов с ослепительнобелыми парусами подчинялись ему, и матросы пикнуть не смели.

А иногда случалось, что щелкала ручка двери и сам Петрус Миккельсон грузно шагал через комнату к кровати.

Трудно в хозяйстве без скотины. Правда, у них оставался Боббе, но от него не было ни шерсти, ни молока. Как бабушка говорила: от собачьего лая жиру не прибудет.

На чердаке стоял футляр от часов, а в нем хранились все бабушкины сбережения — около десяти крон. И не успел выветриться запах курятины на кухне, как копилка опустела.

Бабушка надела праздничные башмаки, повязала голову платком и зашагала через Бранте Клев.

Близилась весна, стояла та пора, когда мерлан мечется в водорослях и хватает крючок, как очумелый. Миккель сидел на крыльце и обгладывал куриную косточку. С утра прошло уже много времени, и курица совсем остыла. Вернее — то, что от нее осталось… В сарае было пусто.

— Бэ-э-э-э! — раздалось вдруг на Бранте Клеве.

Но вот случилось так, что один из батраков Синтора, уже осенью, увидел овцу на Островке. А так как Островок принадлежал Синтору, который дрожал за свое добро, то бабушка Тювесон получила распоряжение: убрать с острова скотину!

Чайкам и сорокам разрешалось быть на острове, а бедняцким овечкам нет. Вот он какой был, богатей Синтор!

Пришлось Миккелю забирать Ульрику.

— Будешь жить с нами в каморке, — сказал он, подталкивая ее в лодку. — Да не прыгай так, потопишь нас обоих. Я не знаю стихов от наводнения в лодке.

Овечка улеглась смирно между скамейками, и они отправились домой, к бабушке и Боббе.

На исходе июня, когда зацвел подмаренник, Миккель Миккельсон стал пастухом у Синтора. Овцы — беспокойная скотина, так и норовят перескочить ограду и убежать туда, где овес и клевер. Сорок восемь овец было у богатея Синтора.

В четыре часа утра овец выпускали из загонов. К этому часу Миккель Миккельсон уже должен был находиться на хуторе Синтора, не то сразу поднимался крик:

— Миккель! Хромой Заяц! Да что это, добрые люди, куда же он запропастился? Где Миккель Заяц? Где этот лентяй? Не иначе, плетки захотел!

А Миккель уже бежал через Бранте Клев. В кармане у него лежали два ломтя хлеба с салом. Так уж было условлено, что еда — своя. Кроме обеда: тогда Миккелю давали на кухне картошки с селедкой — что оставалось. Вечером в животе у него пищало так, словно он проглотил свисток.

Но за гривенник в день стоило потерпеть. К счастью, в лесу было много ягод, и с голоду он не умер, только оскомину набил. Гоняясь за овцами, Миккель загорел, стал сильный и ловкий.

Много лет назад, в марте месяце 1892 года, в деревню Льюнга въехал старый цирковой фургон.

Рыбацкий поселок находился дальше на юг, но фургон сначала подкатил к церкви. Его тащила хромая белая лошаденка с двумя грязными попугаячьими перьями на лбу.

Но больше всего ребятишек поразило то, что было приколочено на двери фургона: слоновья голова с длинными клыками и злыми свиными глазками.

Голова с клыками и белая лошаденка — вот и все, что оставалось от некогда славного цирка Кноппенхафера.

Владельца звали Эббероченко, хотя в Льюнге все говорили просто «Эббер». Он был из Польши, с черными, смазанными ваксой усами. Живот под вышитым жилетом с серебряными дукатами вместо пуговиц напоминал пивной бочонок.

История Миккеля Миккельсона начинается за много лет до того, как цирк Кноппенхафера прикатил в Льюнгу.

И, чтобы рассказать ее, лучше всего, пожалуй, сперва подняться на макушку Бранте Клева.

Бранте Клев — самая высокая гора в округе. Миккель взбирался на нее, когда еще пешком под стол ходил.

А взбирался он потому, что хотел высмотреть уплывшего отца. Светлый чуб мальчишки топорщился на ветру, точно пук соломы, но все оставалось пустынным.

Мудрено ли, что у него на глазах выступали слезы?

Уже весь рыбачий поселок Льюнга заснул, а в окошке богатея Синтора еще долго горел свет.

Синтор сидел с кислой рожей, один со своими деньгами, и ломал голову, как досадить «этим голодранцам Миккельеонам». Он все не мог простить себе, что так дешево продал Бранте Клев.

И вот однажды ночью он надумал: разве приморские пустоши не созданы как нарочно для того, чтобы пасти на них овец? А кто, как не он, хозяин пустошей по эту сторону Бранте Клева?

И разве «эти Миккельсоны» посмеют взрывать камень, если совсем рядом будут пастись пугливые овечки? Богатей Синтор потер руки и пошел в каморку батраков будить своего старого пастуха Мандюса Утота.

Кожа у Мандюса была сморщенная, как сухой лист; зиму и лето он ходил в драном пальто. Мандюс не был злой, но за двенадцать шиллингов и кружку пива брался сделать что угодно.

Бабушка Тювесон с самого утра сидела на пороге конюшни и плакала.

Известно: тому, кто смотрит на мир сквозь слезы, все серым кажется. Бабушка протерла глаза передником, но мир все равно оставался серым.

Потому что Матильда Тювесон начала слепнуть. Только не подумайте, что она ходила и жаловалась всем и каждому на свою беду. Иное дело — каменоломня; тут бабушка просто не могла смолчать.

— Господи, коли ты не подбросишь нам еще гранита, я брошусь в море! — шептала она. — Тебе этого хочется?

Солнце сияло, но господь молчал.

А только что уж тут возьмешь, коли в карманах пусто, а гранит весь?

Миккель окончательно решил попросить у Грилле лодку и махнуть под парусом к Эбберу — выяснить, как и что.

Но тут, как назло, установился мертвый штиль.

Вечером, когда все спали, он шмыгнул во двор и сунул руку в дупло.

— Господи, сделай так, чтобы там лежала тысячная бумажка и пятьсот серебряных монет, — прошептал Миккель, глядя на луну над Бранте Клевом.