Еще сквозь сон до Реброва долетели слова:

— Взяли Самару, взяли Уфу. Теперь подходят сюда. Окружают.

— Тише ты. Услышит. Комиссар, видать.

— Шут с ним. Щенок еще. Скоро от чехов без штанов удирать будет.

Ребров открыл глаза. Вытянулся во весь рост. Сапоги его выставились далеко в проход, зацепили кого-то. Согнувшись, он сел на полке и свесил ноги. Внизу на маленьком грязном столике о светлый жестяной чайник тихо постукивали три эмалированные чашки; вокруг них — пролитый чай, хлебные крошки, золотистые чешуйки от воблы и колбасная кожура.

— К телефону! Голованов вызывает, — кричал в три часа ночи дежурный, стуча кулаком в дверь комнаты Реброва. Ребров вскочил с постели, накинул шинель и побежал по длинному коридору к телефону.

— Ребров, ты?

— Я.

— Немедленно приезжай ко мне. Через сколько можешь быть?

— Через пятнадцать-двадцать минут.

Старинный деревянный домик на одной из отдаленных улиц города затерялся среди десятка новых построек, за густыми акациями палисадников. Глубокие морщины-трещины бороздили почерневшие от солнца стены дома и крышу. В пазах стен и на деревянных колодках-стоках бархатом зеленел мох.

Недаром этот домик прятался в густой зелени. В нем помещалось секретное закордонное бюро.

Из домика выходили люди, которым бюро давало поручения пробраться в тыл врага. За ставнями день и ночь шла работа: фабриковались документы, паспорта, печати. Здесь можно было получить удостоверение начиная с метрического свидетельства о рождении до пропуска со свежей печатью чехословацкого генерала Гайды.

Мужчины, женщины, иногда целые семьи подготовлялись здесь к опасной задаче: перейти фронт.

Ребров уже две недели живет в Перми. Работы у него много: он успел отправить своих товарищей в Кизеловский район, чтобы они там дождались прихода чехов. В городе остался только Запрягаев. Военные специалисты уверяют, что через две недели белые займут весь Урал. Скоро поедет и Ребров. Там, в тылу чехов, он станет во главе подпольного отряда, чтобы зорко следить за спрятанным золотом.

Самарский вокзал показался большим и красивым. В зале ожидания пришлось просидеть всю ночь. В гостинице легко было вызвать подозрение. При газовом освещении лица людей стали зеленоватыми, как у мертвецов. Между вокзальными диванами взад и вперед прохаживался чешский капитан, ожидая поезда. Вале он казался жалким, маленьким, игрушечным человеком. Куда спешит он? Впереди, с запада, движется к Волге Красная Армия, сзади, на востоке, тысячи верст пространства, где уже орудуют партизанские отряды, спуская белые эшелоны под откос. Офицер, как маятник вокзальных часов, медленно вышагивает из стороны в сторону. Его жена с ребенком одиноко сидит на диванчике. Только время от времени останавливается он перед ними, бросая сухие слова в ответ на вопросы жены. Несколько военных, видимо случайно попавших в город, мелькают серыми пятнами то в одном, то в другом углу зала. Больше всего в зале пассажиров-беженцев: они дожидаются поездов на Сибирь. Табачный дым и кухонный чад висят в воздухе. Пищит ребенок где-то в углу. После двух перестали стучать тарелками официанты и оголился закрытый буфет. Самые нудные часы ночи.

Ребров несколько раз выходил на перрон. В темноте блистали огни Самары, осенняя свежесть уже чувствовалась в воздухе, и мимо шмыгали фигуры кондукторов с товарных поездов в пахучих овчинных тулупах.

Изредка проходили из комендантской комнаты охранники, вглядывались в черневшие вдали бесконечные составы. Поодиночке никто не решался двигаться с обходом, так как неведомые взломщики товарных поездов были прекрасно вооружены. Каждую ночь собирали они здесь богатую добычу, каждую ночь на них обрушивались облавой чехи, и в темноте завязывались перестрелки, но взломщики были неумолимы. В городе поговаривали, что разгром вагонов — дело рук не только взломщиков, но и железнодорожных рабочих, которые вредили как могли белым. Неудачи облав озлобляли чехов, и они десятками расстреливали ни в чем не повинных людей.

Облава начиналась обычно с проверки документов. На час или полтора часовые закрывали двери вокзала. Комендант с помощниками обходил по порядку всех и проверял удостоверения.

Ребров, облокотясь на корзинку, притворился спящим. Шатрова протянула его студенческий билет. На билете стояла университетская печать с двуглавым орлом. Комендант чех не понимал по-русски.

Взятие Самары Красной Армией было последним ударом по Самарскому правительству. Не прошло месяца, как адмирал Колчак совершил «государственный переворот» в Сибири: расстрелял и разогнал остатки эсеров.

Восемнадцатого ноября 1918 года телеграф разносил по всей Сибири сообщение:

Не сам собой произошел «переворот». Верховного поддерживали англичане и французы. Они снабдили его оружием и амуницией и потребовали наступления.

Под Уфой были красные части, когда в районе Перми белые сосредоточили крупные силы для удара.

Изложенная здесь история одной операции, проведенной уральскими чекистами в начале 1930-х годов, не претендует, однако, на документальную хронику ее. Время не сохранило многих подробностей, без которых немыслима полная документальность. Поэтому автор счел себя вправе прибегнуть иногда к смещению событий во времени и пространстве, к вольной трактовке сцен, свидетелей которых уже нет в живых, к домыслу фактов, возможно имевших место, но не зафиксированных в документах; наконец — позволил себе представить облик и характер действующих лиц (естественно, в документах не отраженные) такими, какими их подсказывал ход событий, но которые, возможно, на самом деле были иными. В связи с этим автор вынужден был изменить имена многих действующих лиц.

— Пиши… Головные шпильки с бриллиантами, по тридцати шести каратов каждая, две штуки по триста пятьдесят тысяч, — диктовал Блиновских, принимая из рук Колташева тонкие металлические стерженьки, увенчанные сверкающими самоцветами. — Так, Данилыч?

— Точно будет, — согласился Колташев.

— Триста пятьдесят… тысяч?! — переспросил Михеев, оторвавшись от описи. — Такая-то фитюлька?

— Какая же это фитюлька! — укоризненно взглянул на него Блиновских. — Голубой алмаз великолепной огранки.

Уникум, можно сказать… Фитюлька! — фыркнул он, подмигнув Колташеву, — Скажет тоже.

Сегодня Патраков снова держал в руках это письмо. Пришло оно давно, больше года назад, но ему тогда так и не дали ход: начальство не сочло перспективным дело, о котором там говорилось. Однако Патраков оставил письмо у себя. Написано оно было на двух тетрадных листочках модным тогда в канцеляриях пером «рондо»:

«Тов. Леткенс!

В бытность мою в 1923—24 годах в Тобольске, при ликвидации Ивановского женского монастыря (он от города в 6–7 верстах), мы обнаружили много спрятанных ценностей, закопанных в могилах, замурованных на колокольне и в подвалах и т. п. Среди найденного, помню, было немало имущества, принадлежащего семье последнего царя Николая Романова (белье, посуда, письма Распутина и др.). Большинство этого обнаружили с помощью самих же монашек, среди которых был антагонизм, что помогало нам. Нам сообщили тогда, что в монастыре спрятано и ожерелье бывшей царицы, его хранила в царской же шкатулке сама игуменья Дружинина. Но когда мы собрались к ней, оказалось, что она накануне скоропостижно умерла. Знала еще одна схимница, очень старая, спавшая вместо кровати в деревянном гробу, у нее вначале и хранила игуменья шкатулку.

Но схимница была дряхлой, почти ничего не помнила, и от нее невозможно было добиться толку. Вскоре и она умерла. Так это дело и забылось, у нас хватало других хлопот — с бандитами и белым офицерьем, осевшим здесь со времен колчаковщины и организовывавшим восстания против Советской власти. Но сейчас, я думаю, надо бы об этом вспомнить и возобновить поиски — ожерелье очень ценное, за него можно получить много валюты, так нужной государству сейчас.

Вот и все. Желаю успеха.

Патраков внимательно выслушал подробный доклад Михеева. Но когда тот заговорил о возвращении в Тобольск, молча достал из папки бумагу и подал ему. Из Омска сообщали, что во Владивостоке на черном рынке был задержан спекулянт-валютчик с золотом и бриллиантами. При допросе показал, что кольцо с бриллиантом он купил в Тюмени у преподавателя каких-то курсов Владимирова. Александр Владимиров, уроженец Тобольска, сын священника, отрицал это и на очной ставке со спекулянтом заявил, что видит его в первый раз, поэтому был отпущен, так как спекулянт признал, что мог и ошибиться.

— Так что же теперь? — все еще глядя в бумагу, спросил Михеев. — Версию с монастырем оставить совсем, ради этой — новой?

— А вы попробуйте связать их. Может быть, появится и третья, пугаться нечего.

— Конечно, нечего, — уныло согласился Михеев.

В эти дни, дни ожиданий и надежд, дорога от дома до Управления была для Михеева нелегкой.

Похрустывал под ногами ледок, застекливший ночью лужицы на булыжной мостовой. В глубине улицы громыхали телеги ломовиков, ленивой чередой тянувшихся к станции. Хлопали щеколды калиток, выпуская из дворов идущих на работу людей… Утро рядового рабочего дня.

Вон тот, только что вышедший из подъезда дядя, с металлическим метром, защемленным за карман куртки, наверное, строитель. Он вечером вернется, зная, что дом, который он строит, поднялся на два-три ряда кирпичей. Поднялся. На столько-то. И это видно. И ему, и всем.

А этот, что озабоченно пересекает улицу, на ходу застегивая немудрящее свое полупальто с залоснившимися от машинного масла рукавами, — наверное, токарь. Ложась спать, он вспомнит десяток выточенных им сияющих стальным отливом деталей какой-то очень нужной машины. Завтра в другом цехе из этих деталей родится машина.

И даже вон тот, что идет по той стороне с портфелем под мышкой, — за вечерним чайком с увлечением расскажет жене, как ему сегодня удалось успешно решить вопрос об открытии новой рабочей столовой и даже — ты подумай! — посчастливилось заранее достать для нее комплект посуды, и не каких-нибудь там глиняных мисок, а настоящие фаянсовые тарелки: пусть по-человечески ест рабочий класс!