1.

Сын писал редко, но в остальном не халтурил — конверты распирало от бумаги, старик брал почту, как добычу, выглядывал — не мелькнут ли среди газет знакомые синие чернила. Потом шел в комнату, к любимому креслу, незамужняя дочь Олеся, закинув кошку на плечо, как воротник, включала низко висящую лампу.

Две Алешкиных фотографии — пухлая младенческая и совсем недавно сделанная, цветная, на фоне только что купленной машины — должны были присутствовать при чтении: так хотелось старику. После каждой прочитанной строчки он смотрел то на щекастого малыша в ползунках, то на взрослого, рослого парня   — и Олеся, зная эту его привычку, тоже вглядывались в снимки, засмотренные, будто старые иконы.

“Странно, — думала в такие минуты Олеся, — старые фотографии выглядят темными и грустными, а нынешние — цветными, праздничными. Но ведь на самом деле это в детстве все было цветным и праздничным, а теперь поблекло и выцвело.... Фотографии врут так же, как врут люди”.

Кошка пригревалась на коленях, засыпала, старик громко и четко — как на уроке, думала Олеся, — читал Алешкино письмо. Незначительные, мелкие новости — был на рыбалке, затеял мелкий ремонт в саду, помогал другу продать гараж — старик переосмыслял подробно и старательно, даже краткую сводку погоды, которую Алешка приводил в каждом письме, старик обязательно обсуждал с дочерью, и Олеся раздражалась — ну какое ей дело до погоды в чужом, далеком Хабаровске?