Сергей Григорьевич Степанов, врач-кардиолог, толстоватый, лысеющий мужчина под пятьдесят, добрый человек и заядлый филателист, заканчивал трудное ночное дежурство.

Вторую неделю стояла упорная, неподвижная жара, даже по ночам несносная духота теснила дыхание. Атмосферное давление прыгало. Пациентов за ночь поступило много, все в тяжелом состоянии, Степанов устал и утром мечтал поскорее уехать домой и спать, спать. Однако в седьмом часу его неожиданно вызвал к себе Александр Иванович Бойко, главный врач, он в эту ночь тоже дежурил в параллельном отделении.

«Господи, — подумал Степанов с нарастающей тоской, — неужели сменщик опять заболел? Тогда придется еще полдня кружиться по отделению. Надо из поликлиники кого-нибудь вызвать, я не выдержу».

Молодой аспирант кафедры биологии Василий и его товарищ, студент пятого курса Виктор, едут на велосипедах вдоль рыжеватой опушки низкорослого сосняка. На спинах у них рюкзаки.

Василий и Виктор совершают путешествие к Рыбинскому водохранилищу.

В дороге они больше недели, все режимы и уговоры забыты, и сейчас, после привала с плотным обедом и слишком долгим лежанием на травяном бережке лесного озера, едут они медленно, блаженно глазея по сторонам.

— Такой, слушай, русский пейзаж… — сказал Василий, глядя на голубое поле цветущего льна. — Пыльная дорога, лен, сосенки, деревеньку бы на холме и церковку при ней. Лен-долгунец, — прибавил он, слегка устыдившись примитивной лирики. Но лирика оказалась сильнее:

— Помнишь это… И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной…

Август выдался прохладным и дождливым; казалось, лето ушло навсегда, и тепла не жди.

Больше всех это огорчало моего пятилетнего Алешу. В начале месяца, когда в природе было тепло и тихо, мы несколько раз собирались с ним на рыбалку, благо река в получасе ходьбы от окраины, где живем.

К моему изумлению, мальчик сразу же освоил нехитрую снасть для ловли окуньков и плотвичек; ему везло, клевало хорошо, рыбки попадались часто.

Первая пойманная им самим уклейка, совсем малюсенькая, привела его в неописуемый восторг, пробудив, как я полагаю, наследственную страсть к ужению, и эта пробудившаяся страсть теперь совершенно не давала покоя ни ему, ни мне.

Но холодно было теперь, ветрено. Уже который день моросил совершенно ненужный нам и августу дождик, и всякий вечер я обещал сыну, что тепло настанет послезавтра.

В тихий серенький ноябрьский день наконец-то появился долгожданный снег. Мокрый и мелкий, внезапно возникая в стынущем пространстве как бы не с неба, а прямо из недвижного воздуха, он медленно и неотвратимо сыпался на сырую удивленную землю, и скоро убрал кочковатую пашню тонким дырявым покрывалом, раздал пуховые шапки стогам и скирдам; придорожные столбы, колья оград огородов обзавелись беленькими камилавками и ермолками. Контрастно выделился ухабистый проселок вдоль поля: черная лента с тускло-сизыми пятнами и полосами талой воды, смешанной со снегом; вблизи казалось, что они заполнены крахмальным клейстером, снег уже не таял в холодной воде. Необлетевшая бурая листва олешника и придорожных рябин намокла, стала грязноватой, никлой, такой унылой и лишней, только алые гроздья рябин тешили взгляд, — последние обноски осенних нарядов. Сосенки и ели протягивали редкому путнику свежие снеговые булки на темно-зеленых лапах.

Безмолвие, покой кругом.

Словно бы прекратилась череда событий в природе. Казалось, что и завтра, и через три дня, и вечно будет все тот же стылый сумрак над полями и непрохожими-непроезжими дорогами, и никогда не прекратиться тихий снег с тихого неба. И уже не помнилось почти, что совсем недавно стояли тенетные солнечные дни бабьего лета: журавлиные клики над деревней и нарядной опушкой, терпкий сладковатый дым тлеющей картофельной ботвы стлался по задам деревенских огородов, наполняя округу печальным ароматом окончательно ушедшего лета. Зима морозная, вот она, притаилась за сиротским лесом.

Николай Иванович не жаловал это время года. Он даже убежден был, что все это — ненужное явление природы, а для самочувствия человека и прямо вредное, зачем только оно установлено, непонятно. Томление и тихую невнятную тоску вызывали слякотные дни предзимья, душа ныла и словно заболевала немощью, спалось плохо и долго; ослабевало ощущение собственного присутствия в таком простом и знакомом мире, возникали бесполезные, плохо уловимые мысли о прожитой жизни, такой длинной и однообразной, думалось вечерами о чем-то неиспытанном, невиденном, неосуществимом теперь уже никогда, каждый-то божий день одно и то же, одно и тоже. Очень хорошая телепередача «Вокруг света». И «Непутевые заметки». «Растительная жизнь» тоже неплохая. Но в моменты, когда его посещали мысли о путешествиях, он с грустной усмешкой тут же признавался сам себе: случись возможность что-то изменить — не стал бы. Куда там! Возраст, привычки, дела всякие… Разве можно отлучиться от сада-огорода? Семья, работа… Словом, блажь все это, наваждение природное. Скоро пройдет.

Особенно обострялись эти тревожащие ощущения, когда появлялся первый снег, всегда такой жданный и неожиданный, неотвратимый, он как бы ставил очередную точку на намерениях как-то переменить жизнь, и Николай Иванович желал, чтобы скорее, скорее, прямо бы сегодняшней ночью треснул морозец, смирил и уничтожил слякоть, укрепил дороги, и — все, слава богу, можно жить дальше, потихоньку и нормально, размеренно, не думать лишнего, а только о насущном, не расстраиваться невесть ох чего без пользы для жизни.