Заходящее солнце еще золотило вершины старых деревьев, но внизу, на дорожках векового парка, уже расправлял свои бархатные крылья ясный, теплый весенний вечер. И в этой прозрачной влажной полутьме все– и звуки, и формы– смягчалось, представляясь окутанным грезовой поэтической дымкой. Таинственно темнели недра аллеи, словно уходя в безвестную бесконечность, мохнатые дуплистые стволы деревьев казались добродушными чудищами, завороженными на день и теперь оживающими, а раздражающий шум бойкой городской жизни, врезываясь в насыщенную запахом травы и влажной листвы атмосферу парка, смягчался и казался ласковым шумом прибоя далекого моря.

Невдалеке от массивной кованой решетки парка, где было еще почти совсем светло, на широкой скамье расположилась живописная группа молодых нарядных девушек, состоявших при ее высочестве герцогине Орлеанской Генриетте.

Эти девушки со слегка насмешливым любопытством окружили «новенькую» – умеренно высокую, стройную, гибкую провинциалочку с чудными космами золотисто-белокурых волос и громадными голубыми глазами, с наивным любопытством глядевшими на новый для нее мир.

Луиза де Лавальер, как звали «новенькую», всего только две недели, как прибыла ко двору герцогини из родной Турени.

Нерадостно встретил Париж юную провинциалку. Сама герцогиня почему-то сразу не полюбила застенчивую Луизу и без обиняков дала ей понять, что не отсылает ее домой лишь ради услуг, оказанных отчимом Луизы, маркизом де Сэн-При, Орлеанскому дому. Холодность герцогини повлияла и на отношение к новенькой ее подруг. Никто не делал попыток помочь неопытной провинциалке освоиться с чуждой для нее жизнью, и только веселая, добрая д'Артиньи приняла некоторое участие в Луизе. Однако и эта добрая душа вскоре сообщила товаркам, что новенькая – или лицемерка, или бесконечная дурочка, не понимающая самых простых вещей. В скором времени все фрейлины Генриетты Английской со смехом передавали друг другу рассказы о новой смешной выходке или нелепой мысли, высказанной «неотесанной пастушкой из Турени». И вот теперь, воспользовавшись случайно выпавшим на их долю вечером полной свободы, жадные до проказ и насмешек девицы окружили Луизу де Лавальер, с насмешливым любопытством прислушиваясь к тому, что в ответ на их беглые вопросы рассказывала «пастушка из Турени» своим на удивление звучным, мелодичным голосом.

Генриетта Английская, герцогиня Орлеанская, пытливо и с некоторой тоской всматривалась в шахматную доску. Она не могла понять, зачем Людовик поставил коня под удар ее слона, чувствовала здесь какую-то западню, которую не могла разгадать, и заранее раздражалась при мысли, что ее партнер по обыкновению заманит ее в ловушку, чтобы потом поддразнивать женской неспособностью к шахматам.

Нет, этого торжества она не хотела, не могла ему доставить! Ее партия развивалась так хорошо до сих пор! И, усилием воли заставив себя отбросить всякие посторонние мысли и сосредоточиться на одной только игре, Генриетта сказала себе:

«Будем мыслить логически. Если он жертвует конем, значит, ему надо свести моего слона с той линии, на которой он стоит. Для чего же именно надо ему это?».

Герцогиня мысленно сняла своего слюна и постаралась представить себе, что произойдет тогда из этого для взаимоположения фигур. И вдруг внутри ее все возликовало: Боже, как это было просто и как дерзко спекулировал Людовик на ее необдуманной, порывистой игре!

Делая вид, будто она ничего не замечает, Генриетта осторожно освободила ладью, вывела своего коня и по третьему ходу, движением второго слона сразу угрожая всем главным силам противника, с ликованием воскликнула:

– Однако! – воскликнул Людовик, когда остался наедине с Генриеттой, – мой дражайший брат, по-видимому, совсем рехнулся!

– Я с ужасом думаю, что произошло бы, если бы Гиш не был так искренне предан тебе, несмотря на всю твою несправедливость, или если бы ему не удалось предупредить нас! – отозвалась Генриетта.

– Ну, – пренебрежительно возразил Людовик, – хуже всего пришлось бы самому Филиппу, потому что французский король не может простить тому, кто сознательно поставит его в смешное, унизительное положение! Удайся замысел Филиппа, так его высочеству пришлось бы познакомиться с Бастилией!

– Но… скандал…

– Да, скандал был бы все-таки не маленький, и потому нам надо, во-первых, отбить охоту у Филиппа на будущее время заниматься такими подвохами и, во-вторых, вообще отвлечь его подозрения. Что касается первого, то это устроить нетрудно, и я скажу тебе как. Что же касается второго… ну, тут я не вижу иного исхода, кроме того, который предложила ты сама, то есть начать ухаживать за одной из твоих дам!

Людовик был совершенно прав, объясняя поступок Армана Грамон, графа де Гиша не бескорыстной преданностью своему государю, а лишь одними утилитарными соображениями. Действительно у Гиша была тысяча мотивов желать, чтобы план Филиппа потерпел крушение, но не было ни одного мотива желать торжества этому плану.

Прежде всего Гиш отнюдь не был увлечен Генриеттой Английской, а следовательно, не мог связывать никаких личных планов с торжеством филипповой ловушки. Конечно, красавец Арман слегка приударял за герцогиней и не отказался бы довести это ухаживание до вожделенного конца, если бы к тому представился удобный случай. Но точно так же он стал бы добиваться благосклонности любой красивой женщины, так как, считаясь одним из опаснейших донжуанов своего времени, готов был непрестанно увеличивать длинный синодик своих любовных жертв. К тому же Генриетта была женой брата короля и возлюбленной последнего. Через нее можно было добиться многого, а ведь кодекс чести того времени не только не возбранял пользования услугами женщины, а даже возводил это в особую заслугу. Принимая услуги от мужчины, дворянин относился к этому с той преувеличенной чуткостью, которая чрезвычайно ярко выразилась в ответе Ренэ Бретвиля Гишу: «Дворянин принимает плату только от короля или от принца крови, принять же деньги в одолжение может лишь от лица, равного ему по происхождению». Действительно, взять деньги в вознаграждение за услугу, оказанную менее родовитому дворянину, было бы просто позорным. Зато взять взаймы у ростовщика-мещанина, зная заранее, что отдать будет нечем, было вполне естественно. А жить всецело на счет женщины, хотя бы немолодой, некрасивой и незнатной, было по понятиям того времени такой доблестью, что, хвастаясь своей связью, иной дворянин старался преувеличивать «субсидию», получаемую им от своей «милой». Конечно, в деньгах богатый Арман де Грамон не нуждался, но ведь капитализировать влияние жены королевского брата можно было не только в виде звонкой монеты!

Таким образом, не отказываясь от милостей Генриетты «в случае чего», Арман де Гиш тем не менее не питал в данный момент никаких особых намерений и планов на эти милости. Тем более ему было досадно, что из-за Генриетты король порвал сердечную дружбу, чуть ли не с детства связывавшую Людовика с Арманом. Предупредить планы Филиппа значило вернуть утерянную дружбу и увеличить расположение самой Генриетты. Правда, зато неминуемо охлаждение самого Филиппа. Но дружбой герцога Орлеанского Арман нисколько не дорожил. Ведь Филипп приблизил его после постигшей его королевской немилости с явным расчетом приобрести союзника, раздосадованного королевской несправедливостью и готового интриговать против короля. Такая дружба была слишком опасна и сожалеть о ее окончании было нечего!

Но помимо всего этого был еще один мотив, важность которого, быть может, не вполне сознавалась самим Гишем, но который один мог побудить его на предпринятый им шаг.

Уезжая из Парижа, Гиш не был посвящен в планы герцога Орлеанского. Только в Шартре, напившись «до положения риз», Филипп открыл своему новому другу, что охота – лишь ловушка, с помощью которой он рассчитывает застать на месте преступления неверную жену с ее дружком, «кто бы он ни был». Гиш был очень неприятно изумлен этим открытием, но не мог ничего возразить в тот момент, так как хмель Филиппа перешел в истерическое неистовство. Герцог разразился рыданиями, жалобами, проклятьями; он стучал кулаками по столу и кричал, что ему надоело быть посмешищем всей Франции.

Скандал разыгрался полный, такой, какого вероятно, не помнили стены Пале-Рояля с самого своего возникновения. Много мрачных трагедий, поэтических романов, сентиментальных драм разыгрывалось порой в недрах семьи французских королей, однако, чтобы принц крови, королевский брат и муж королевской сестры, оказался героем самой пошлой, безвкусной ярмарочной арлекинады – нет, такого случая не знали стены не только молодого Пале-Рояля, но и старого Лувра!

Прежде всего герцог Филипп унизился до предварительного опроса прислуги и стражи. Словно сговорившись, все показали, что под вечер у ее высочества был какой-то неизвестный им дворянин, скрывший черты своего лица под маской. Однако о том, когда ушел гость, да и ушел ли он вообще, никто сказать не мог.

Тогда, взяв с собою Гиша, еще нескольких приближенных, которые не могли отклонить от себя опасную честь сопутствовать герцогу Филиппу, нескольких солдат и лакеев, полупьяный ревнивец осторожно подкрался к дверям своей супруги Генриетты и прислушался. Да, Генриетта была не одна; Филипп ясно слышал ее тихий, воркующий смех… вот звякнул хрусталь бокалов, послышался заглушённый звук поцелуев. Не помня себя от ярости, Филипп бешено постучал в дверь спальни жены.

В ответ послышался слабый, испуганный вскрик, а затем, после томительной паузы, голос Генриетты произнес:

– Кто там?

В грустной задумчивости сидела Луиза де Лавальер у окна своей комнаты в Фонтенебло, куда королевский двор переехал по желанию короля (иначе говоря – Генриетты Английской) с первыми проблесками весеннего тепла.

В первые дни девушка радовалась этому переведу словно козочка, выпущенная на зеленеющее пастбище после долгой зимы. Замок Фонтенебло,

[25]

устроенный Франциском Первым и бывший местом рождения многих королей, почему-то напомнил ей милый, скромный Лавальер. О, конечно позднее, когда цветники засияли всеми цветами радуги, когда по мановению руки волшебника Ленотра

[26]

зазеленевшие боскеты приняли самый причудливый вид, когда забили фонтаны и оделись вьющимися растениями гроты, беседки и дерновые шатры, Луиза сразу почувствовала, что в Фонтенебло нет главной прелести Лавальера, а именно чарующей простоты, безыскусственной запущенности! Но в первые дни, пока весна еще не раскинула щедрой рукой своих пышных даров, эта разница не бросалась так в глаза, и Луиза с восторгом бегала по парку, полной грудью вдыхая чистый, пряный воздух.

Служба почта не отнимала времени у Луизы, она была в значительной степени предоставлена сама себе. Здесь, в Фонтенебло, празднества следовали за празднествами. Король, страстный ценитель балета и признанный танцор, разучивал уже третий балет, сюжет для которого ему разработала Бенсерад, а музыку написал пленительный Люлли.

[27]

В промежутках между этими празднествами шли деятельные репетиции, на которых были заняты сам король, Генриетта и участвовавшие в балете придворные кавалеры и дамы. Вот это-то и давало Луизе так много свободного времени, которое она с самозабвением отдавала общению с пробуждающейся природой.

Шли дни, и каждое утро приносило новое торжество победоносного шествия весны. Веселыми стаями возвращались из дальних странствований птицы, наполняя парк своим веселым гомоном. Один за другим распустили свои венчики первые весенние цветы – перелески, лютики, анемоны, первоцветы, вероники, анютины глазки, фиалки, колокольчики, барвинки, яснотки. Там, в укромных уголках, стыдливо распустил белую чашечку король весенних цветов – ландыш, притаившийся в тени мохнатых корней. Набрякли бутоны гроздей цветущих деревьев. Яблони, каштаны, сирень, белая акация наперебой стали развертывать ароматную прелесть своих кистей. Природа с увлечением и восторгом воздвигала трон для своей юной повелительницы – весны!

Но с каждым днем все более и более рассеивалась беззаботная радостность Луизы де Лавальер, с каждым днем все глубже заползала к ней в сердце непонятная грусть, острая тоска. По ночам она не могла спать, вся охваченная страстной грезой. Днем, забираясь в дальние уголки старого парка, Луиза нередко ломала свои белые, тонкие руки и роняла тихие слезы, рыдая, сама не зная о чем!

Хотя в парке никого не было видно, Луиза сразу догадалась, кто бросил в нее розой. Да и не надо было обладать особой догадливостью для этого! Кто же, кроме Армана де Грамона, графа де Гиша, позволит себе такую дерзость?

Луиза пренебрежительно передернула плечами и отошла от окна вглубь комнаты. Но раздражение, сразу охватившее ее, сменилось иронической улыбкой, когда она заметила букетик засохших фиалок, небрежно валявшихся на комоде. В этом букетике символизировалась вся история ее отношений к Гишу!

Вначале, когда Луиза чувствовала себя одинокой, когда все, начиная с Генриетты Английской и кончая простыми камеристками, относились к «туреннской пастушке» с нескрываемым недоброжелательным высокомерием, она о благодарностью оценила внимательность и любезность Армана. Мало того, она чувствовала к нему нечто большее, почти тот же знойный трепет, который пронизывал ее при поцелуе руки Бретвилем. Но вот именно с тех пор, как на горизонте всплыл последний, отношения Луизы к Гишу значительно изменились, она стала все больше избегать встреч с ним наедине и бывала все холоднее во время вынужденных «тет-а-тет'ов», пока наконец не стала почти ненавидеть графа. Правда и то, что Гиш становился все развязнее и смешнее, от корректного рыцарского ухаживания перешел к настойчивы домогательствам, но… Но – перед самой собой Луиза не могла лицемерить! – переворот в ее отношениях к Гишу произошел больше под влиянием внутренних, а не внешних причин!

Так вот еще тогда, когда Луиза была в дружбе с Арманом, она как-то обмолвилась при нем, что Лавальер преизобиловал фиалками и что эти цветы она любит больше всего. Тогда Гиш с невероятной, хотя и обычной для него дерзостью попросту выкрал из королевских теплиц пучок фиалок, тщательно выращиваемых для самого короля, и преподнес цветы Луизе.

Несколько дней фиалки стояли на туалете Лавальер, источая нежный, но настойчивый аромат. Когда же они стали вянуть, Луиза засушила их, завернула в шелковую тряпочку и бережно спрятала в комод.

В тот момент, когда Арман попрекнул Луизу цветком, сунутым ею за корсаж, она гневливым движением выхватила розу и, схватив ее за длинный стебель, взмахнула ею в воздухе, словно собираясь ударить ею по лицу дерзкого обидчика.

Она сама не сознавала в тот момент, что делает. Весьма возможно, что она была бы способна действительно ударить Армана. Но граф де Гиш вдруг скомкал объяснение, ускользнул прочь, и Луиза так и осталась стоять на дорожке, взволнованная и испуганная происшедшими объяснением.

Девушка чествовала, что это объяснение затеяно Гишем неспроста. Теперь она уже знала, что за дерзкий похититель девичьего доверия, что за хищный волк крылся под обманчивой шкурой кроткого, вежливого барашка. Луиза сознавала, что так для нее эта история не кончится. Но что же ей делать, как быть? Как оградить себя от домогательств этого господина?

Луиза мысленно осмотрелась вокруг и не заметила никого, кроме Ренэ Бретвиля, способного заступиться за нее. Но у нее не было никаких прав на его заступничество. Вот, если бы она действительно была такой, как эта отвратительная Христина…

У Луизы брызнули слезы, и она невольно с досадой дернула за лепестки розу, которую все еще держала в боевом положении на взмахе.

– Ваше величество! ваше величество! Какое несчастье! – послышался возглас.

Людовик вздрогнул, оторвался от созерцания фигуры Луизы де Лавальер, быстро удалявшейся по боковой аллее, и обернулся: перед ним был взволнованный, запыхавшийся от быстрого бега Бенсерад.

– Несчастье? – переспросила он. – Где и в чем?

– Виконтесса де Марманд вывихнула себе ногу!

– Искренне сожалею, но… какое мне до этого дело?

Была королевская охота. Звонко трубили рожки охотников, веселым колокольчатым звоном заливались собаки, псари лихо щелкали арапниками. Но у короля Людовика было как-то смутно и таинственно на душе. Словно вещая гроза заполонила сердце и ум, словно влекло к себе преддверье неведомой, важной тайны!

Отдаваясь охватившей его задумчивости, молодой король отбился от блестящей, шумливой свиты и свернул на глухую лесную тропу. И вдруг, словно по мановению волшебного жезла, сразу изменилось все – пейзаж, время, звуки. Было яркое утро – и стал вечер, обагренный полутьмой заката. Был хорошо известный реденький лес – и вдруг стал неведомый густой бор с высокими, неведомыми экзотическими деревьями, а веселый охотничий гомон сразу сменился мистической тишиной, таинственность которой время от времени прорезывали тихие, странные голоса, звучавшие тоской, лаской и призывом. И тропинки не стало. Король Людовик шел по густому ковру невиданных прежде цветов. Со сладострастной улыбкой бархатистыми венчиками тянулись к нему роскошные цветы, но он равнодушно топтал их, лишь время от времени срывая какой-нибудь особенно яркий цветик, чтобы, равнодушно повертев его в руках, тут же беззаботно бросить на землю. И шел король по этому коврику цветов, шел, топтал, срывал и бросал.

Вдруг его равнодушный, пресыщенный взор оживился и засверкал. Из-под низко свесившейся ветки придорожного куста белела трогательно-нежная кисть ландыша. Казалось, будто тихое сияние исходит от крупных белоснежных чашечек цветка, и это сияние было ароматом, глубоко проникшим в самое сердце короля. Смущенный, взволнованный Людовик нерешительно остановился около цветка. Ландыш манил короля, его неудержимо тянуло сорвать этот нежный, скромный цветочек, и в то же время – было жалко.

«Сорвать и… бросить потом? – думал Людовик, объятый ему самому непонятным волнением. – Сорвать, а потом… цветик завянет… завянет, такой трогательный в своей наивной чистоте, такой волнующий своей ароматной свежестью?

Но он растет у самой дороги! – набежала вдруг новая мысль. – Где порука, что идущий за мной пощадит его? И, если другой все равно безжалостной рукой сорвет этот ландыш, почему же мне не упиться ароматом его юности?»