Она долго лечилась. Очень долго. Куда только ни ездила: и на орошение, и к источникам. Ничего не помогало. Да она весь город перепахала в поисках хороших и умных врачей. Те лишь руками разводили: мол, вся надежда на бога. А бога в то время и не было вовсе. Точнее, был, конечно, но его официально не признавали. А она лечилась и верила. Верила и лечилась. Подолгу лежала в гинекологических отделениях. И так привыкла, что каждую больницу стала считать вторым домом. В больнице можно было отлежаться и подумать. Она всегда думала только о ребенке. О будущем ребенке. Наверное, это и был тот самый материнский инстинкт. Мысль о ребенке не давала Люсе покоя. И еще она вспоминала тяжелый, мрачный взгляд мужа, скользивший по ее фигуре и останавливавшийся на животе. Встретив этот взгляд, она мигом подбирала живот, затаив дыхание. Ждала, что он скажет. Может, выругается – или на кровать завалит. Но муж молча фыркал и выходил из комнаты. Она отпускала живот и проводила рукой по груди, по бедрам, по бокам. Ладони скользили по ровному гладкому телу, а она с трудом удерживалась от рыданий: ну чего, чего ему не хватает? Тело хорошее, сама чистая, дыхание свежее, по́том, как от соседки Томки, не несет. А время тихо отщелкивало мгновения, переходящие в дни, недели, годы и десятилетия. Они так и жили: тихо, не ругаясь, словно затаив дыхание. Каждый чего-то ждал. А в доме поселилась тоска. Впрочем, она всегда жила в этом доме. Люся сразу почувствовала тоску, едва перешагнув порог после свадьбы. Жених не соизволил перенести ее на руках, лишь взял под локоток.

– Мишенька, невесту на руках бы! – шепнула мать жениха; вроде бы тихо шепнула, но Люся услышала.

– Мам! – прошипел Миша. И в этом «мам» было все: раздражение, усталость и будущая тоска.

Мишина мать вскоре умерла. Ночью. Уснула и не проснулась. Так Люся стала хозяйкой большого мрачного дома. Половицы в нем скрипели, хотя все доски были плотно пригнаны; двери визжали, несмотря на то, что Люся каждый день смазывала петли. Словом, дом был говорящий. Жил сам по себе. Ему-то не скучно: болтает сам с собой ночью и днем. А вот новоиспеченным супругам пришлось приспосабливаться друг к другу. Молодой муж то чавкнет, то прихлебнет, то горлом булькнет так, что страшно станет, кажется, будто камень в воду упал с большой высоты. Часто Миша булькал еще раз, укрепляя эффект и не обращая внимания на побледневшую жену. Люсе не противно было. Просто она боялась за Мишу: вдруг болезнь у него какая открылась, или кусок не в то горло попал. Не подавился бы! Но спросить боялась. Уж больно суровый муж у нее, молчаливый, все о чем-то думает, думает, а о чем, и спросить боязно. Ночью наваливался на Люсю. Нравилось ему навалиться неожиданно, когда Люся уже третий сон видела. Поначалу она вскрикивала, потом привыкла. Любила его. Очень любила.

Вскоре и работу себе нашла. В поселке трудно найти что-нибудь подходящее, но Люсе повезло. Устроилась в детский садик нянечкой. К детишкам поближе. Да и выгодно: если свой появится, не нужно морочиться с устройством. Ребенок всегда под присмотром будет. Про техникум Люся и не вспоминала. Зачем ей учиться? Технолог молочной промышленности в дачном поселке не нужен. И к тому же теперь она замужем. За мужем. Как за каменной стеной. А дипломы пусть другие получают. Так думала Люся, выслушивая нотации матери, иногда навещавшей молодых. Вслух ничего не говорила. Лучше отмолчаться. Мать отдохнет и вернется в город, а Люсе оставаться. Люсе здесь долго жить. Этот дачный поселок и Мишин дом роднее родной матери. И впрямь – та уезжала, а Люся оставалась и еще крепче любила Мишу.