После Чернобыля нет нужды разъяснять читателям, сколь остра и злободневна сегодня проблема: «Человек и АЭС», «АЭС и окружающая среда». Повесть «Энергоблок» об этом. В центре ее — начальник отдела радиационной безопасности В. И. Палин, всю жизнь отдавший атомной энергетике. Центральное событие повести — пуск атомной станции в тот момент, когда АЭС не готова к пуску; и расплата за торопливость — радиоактивное заражение водоемов, окружающего пространства и помещений самой станции.

Повесть «Энергоблок» — произведение художественное. Из этого следует, что события и персонажи повести вымышленные. Вымышлены также названия рек и озер, сел и деревень. Однако все они имеют свои прототипы. События, изображенные в повести, — экстремальные, и у читателя может возникнуть вопрос: случалось ли на реальных АЭС нечто похожее? Отвечу прямо: случалось, может случиться. Право утверждать так дает мне опыт многолетней работы на строительстве, монтаже и эксплуатации АЭС. Задача, однако, заключается в том, чтобы события, описанные в повести, никогда больше не повторились. Вместе с тем следует сказать, что вопрос о безопасности атомной энергетики, о степени риска использования атомной энергетики остается напряженным и злободневным. События на Чернобыльской АЭС еще более заострили эту проблему. И повесть «Энергоблок», написанная в 1979 году, фактически предвосхитила Чернобыль, многое, что произошло на Чернобыльской земле, предсказано повестью. К сожалению, повесть не была напечатана своевременно.

Сегодня атомная энергетика развивается полным ходом. Сегодня мы уже знаем, что аварии на АЭС не могут являться частным делом лишь атомных ведомств, ибо затрагивают интересы многих тысяч людей. Мирный атом не так безобиден, как это внушали людям в течение трех с половиной десятилетий до Чернобыля. И каждый мыслящий человек вправе знать суровую правду о деятельности одной из самых проблемных отраслей отечественной энергетики.

Начальник отдела радиационной безопасности Владимир Иванович Палин стоял у окна своего новенького кабинета. Свежо еще пахло краской, пластиком, новой полированной мебелью.

За окном была промплощадка, «свинорой», как говорят строители. Навалы темно-желтой, с примесью чернозема или торфа супеси, уже застарелой, прибитой первыми весенними дождями. Из земли торчали обломки досок, заляпанные штукатуркой и бетоном, скрюченные куски арматуры, мотки проволоки, покореженные бульдозерами ржавые стальные балки и рельсы, обломки рифленого серого шифера…

Все это было похоже на поле только что затихшего сражения. И здесь, на этой измученной машинами глинистой земле действительно на протяжении последних шести лет шла тяжелая работа многих тысяч людей.

И вот результат этой работы… Палин посмотрел направо. Там, за углом здания, круто вздымался огромным черным кубом реакторный блок сверхмощной атомной электростанции.

Собственно, в окно он смотрел не на всю эту разметавшуюся перед ним обширную и неорганизованную еще территорию промплощадки. Его интересовали пересекшая весь этот «свинорой» сравнительно неглубокая траншея со свежими отвалами грунта и черная линия толстого трубопровода на дне ее. Спирально обернутый пропитанной битумом блестящей лентой, трубопровод искрился под солнцем. Палин снова посмотрел вправо, на стену реакторного блока, и увидел, что глазурь кабанчика, которым облицована стена, как-то зловеще поблескивает, отражая голубизну неба и свет разыгравшегося, очень ясного и радостного дня. Он проследил взглядом черный трубопровод и траншею до того места, где они обрывались у морского берега. Дальше, насколько хватало глаз, — синее, в мелких, похожих издалека на крупную рыбью чешую волнах, у берега четкое, а в удалении тающее в белесой дымке море. В каждой его волне-чешуйке отражались небо и солнце.

Дома вечером Палина не покидало то же самое чувство, которое родилось в нем сегодня утром, а к концу дня как бы развернулось и окрепло и ощущалось им как-то особенно внове. Да, да. Это потому, что он увидел вдруг всю картину в целом и понял, определил свое место в ней. И место это не из последних… Нет, не то, чтобы это его воодушевляло, нет. Волновало другое: он все же кое-что может сделать, чтобы помешать содеяться злу… Он это хорошо теперь видит… И не имеет права бездействовать…

«Ах, как жаль, что бросил курить! — с сожалением подумал он. — Сейчас бы насосался дыму, слегка успокоился… Обдумал…»

Палин в нетерпении прохаживался по своей четырнадцатиметровке, которую наконец выгадал себе на двадцать третьем году семейной жизни. Он вдруг остановился и, вспомнив, что у него уже год свой домашний кабинет, с видимым удовлетворением осмотрел обстановку: диван-кровать, крытый старым, купленным еще там, за хребтом, темным шерстяным ковром, на стене, над диваном, собственноручной работы чеканка — портрет Курчатова, поперек — двухтумбовый стол, стул от гарнитура, который утащил к себе из большой комнаты, на короткой стене — самодельный стеллаж с книгами, томов шестьсот. Художественных и технических, примерно, пополам. На скрипучем паркетном полу серая паласная дорожка. Все.

Он стоял посредине комнаты в старой, много раз штопанной, но зато очень привычной полосатой пижаме и смотрел на портрет Курчатова.

— Игорь Васильевич… — тихо произнес Палин. — Ничего не могу поделать… Сегодня я вижу все и не могу молчать…

Утром Палин стал будто другим человеком. Осунулся. Подобрался весь. Печать решимости на лице.

На блоке атмосфера пуска. Телу передается легкая, еле уловимая дрожь.

Воздух, еще не прогретый пока, наполнен множеством разнотональных звуков. В движениях эксплуатационников, одетых в белые, в новых складках, лавсановые комбинезоны, экономность и деловитая быстрота.

Все внове. Воспринимается остро и с некоторым удивлением. Достаточно только открыть дверь в любое производственное помещение или бокс, и всего тебя окатит веселым, звонким шумом вдруг оживших механизмов н приборов, и первыми запахами, теплыми и приторными, — красок и разогретого железа. Все это подбадривает, наполняет душу звонкой, пружинистой силой и толкает к действию…

Пуск везде, а на атомном энергетическом гиганте особенно — это время, когда нащупываются, уточняются и в первом приближении кристаллизуются технологические регламенты и нормы поведения. Машинисты и операторы еще не до конца чувствуют технологию, не уверены в переходных и аварийных режимах. Это как раз тот период, когда в помещении блочного щита управления станцией, являющемся местом святым и доступным лишь ограниченному кругу лиц, впускаемых по секретному коду, дверь распахнута.

Позвонил Абдулхаков. Кричит, запыхался, голос гортанный. Говорит: вскрыли все три главных циркуляционных насоса. Сильно парит. По аэрозолям три нормы, работают в «лепестках». Выемные части насосов спустили в транспортный коридор, и Пряхин дал команду везти их без дезактивации в блок вспомогательных цехов. Я, говорит, ругаюсь, запрещаю… Пусть поднимает назад в насосный зал, дезактивирует смесью лимонной и щавелевой кислот. А он говорит: «Я тебе сейчас клизму из лимонной кислоты сделаю…»

Палин позвонил в будку военизированной охраны. Приказал не открывать ворота транспортного коридора. Через некоторое время звонок от Пряхина. Матерится. Говорит, что в мастерской блока вспомогательных цехов есть контейнеры. Насосы спрячут в контейнеры и отправят на завод для ремонта. Ты, говорит, Палин, не пуп, а работу стопоришь. Смотри, морду намылим сообща.

— Мыль! — крикнул ему Палин. — На гидравлической части насоса семьсот пятьдесят тысяч «бета»! Ты что, в своем уме?!

— Умник! — огрызнулся Пряхин. — Шибко образованный стал… — И бросил трубку.

Позвонил Абдулхаков. Сказал, насосы поднимают в центральный зал. Будут мыть над шахтой ревизии.