Как я уже упоминал во вступлении к «Последнему делу Холмса», моя женитьба и вслед за тем необходимость заняться частной практикой вызвали небольшие, но тем не менее заметные изменения, касающиеся моей дружбы с Шерлоком Холмсом. На первых порах он регулярно посещал мое новое обиталище, и я столь же часто наносил ему ответные визиты в нашей старой берлоге на Бейкер-стрит, где мы сидели перед камином, покуривая трубки, и я с замиранием сердца слушал рассказы Холмса о его последних расследованиях.

Но вскоре наш установившийся порядок стал претерпевать изменения: визиты Холмса теперь носили случайный, спорадический характер и становились все короче. И по мере того как расширялась моя практика, мне становилось все труднее отвечать на его любезные посещения.

Зимой 90/91 годов я почти не видел его и только из газет узнавал, что он находится во Франции, занимаясь очередным расследованием. Две полученные от него записки — из Нарбонна и Нима соответственно —- содержали только краткую информацию, а их немногословность дала мне понять, что он предельно занят.

Сырая весенняя погода снова вызвала приток больных, и много месяцев, вплоть до апреля, я не получал от Холмса ни слова. Я припоминаю, что было как раз 20 апреля, когда, закончив трудовой день, я вышел из приемной (я был не в состоянии позволить себе роскошь в виде медсестры-регистратора), когда в ней показался мой друг.

Я был удивлен отнюдь не в силу позднего часа, потому что привык к его поздним визитам и исчезновениям. Меня поразили происшедшие в нем изменения. Он был худ и бледен более чем обычно, и я не мог не обратить на это внимание, хотя ему всегда были свойственны худощавость и светлый цвет кожи. Но теперь она имела какой-то нездоровый оттенок, а главное, исчез привычный блеск глаз. Они глубоко запали в глазницах, и взгляд Холмса (как мне показалось) бесцельно блуждал вокруг, ничего не замечая.

Едва ли не минуту я тупо смотрел на нее, но затем, вспомнив о присутствии горничной, сунул ее в карман, вернул поднос и проследовал в приемную.

Я ни о чем не думал. И не хотел думать. Я был неспособен ни к каким мысленным усилиям. Пусть этот... этот джентльмен, кто бы он ни был и как бы он себя ни называл, объяснит мне, если сможет, суть дела. В данный момент у меня не было ни малейших намерений и дальше ломать себе голову.

Он поднялся, как только я открыл двери, — маленькая застенчивая личность лет шестидесяти, со шляпой в руках и удивленным выражением лица, которое тут же сменилось робкой улыбкой, едва только я представился. Протянув мне худую кисть, он нерешительно ответил на мое рукопожатие. На нем был недорогой, но хорошего покроя костюм, который часто можно встретить на поглощенных своим делом людях, не имеющих времени следить за модой. Он производил скорее впечатление монастырского затворника, может быть потому, что близорукие глаза, казалось, привыкли изучать древние пергаменты. Форма головы усиливала это впечатление, потому что он был почти полностью лыс, если не считать нескольких седоватых завитков на затылке и по бокам.

— Я надеюсь, не очень помешал вам, расположившись в приемной, — тихим смущенным голосом сказал он, — но дело, которое привело меня сюда, носит настолько неотложный характер, что я хотел увидеть именно вас, а не доктора... э-э-э... Куллингуорта.

— Ясно, ясно, — прервал я его с резкостью, которая, как я заметил, удивила посетителя. — Прошу вас, изложите, в чем дело, — я смягчил тон, предложив ему сесть. Сам занял место напротив.

— Джек, дорогой мой, что случилось? — Таковы были первые слова моей жены, когда я встретил ее поезд на Ватерлоо. Мы неизменно чувствовали духовную связь, еще с той ночи три года назад, когда впервые встретились

[2]

. Нас свел воедино запутанный клубок событий, в котором нашли себе место и беглые преступники, и дикари с Андаманских островов, опустившийся отставной офицер. Великий мятеж и легендарные сокровица Акры, и тьма той ужасной ночи, когда мы стояли на нижнем этаже дома в Пондишерри-Лодж, пока Шерлок Холмс в сопровождении хозяина и Тадеуша Шолто поднимался наверх, где ему предстояло обнаружить тело несчастного Бартоломью. В этой мрачной обстановке мы еще не успели сказать друг другу ни единого слова — в сущности, мы еще даже не познакомились, — но наши руки инстинктивно нашли Друг друга. Как два испуганных ребенка, мы тем не менее пытались успокоить один другого, что и положило начало взаимной симпатии.

Это безошибочное интуитивное взаимопонимание существовало между нами вплоть до дня ее смерти. И встревоженный взгляд, когда она сошла с поезда, лишний раз подтверждал это.

— Что случилось? — повторила она.

— Ничего. Идем, я все расскажу тебе дома. Это твой багаж?

Пока мы пробивались сквозь толпу, запрудившую вокзал, лавируя между грудами чемоданов, саквояжей, носильщиков и родителей, старающихся держать при себе возбужденных отпрысков, мне удалось отвлечь ее внимание. Пробившись сквозь столпотворение, которое неизменно представлял собой вокзал Ватерлоо, мы нашли кеб и расплатились с носильщиком, успевшим водрузить наш багаж на крышу кеба.

Конечно, одно дело сказать, что я собираюсь использовать умственные способности Шерлока Холмса, и совсем другое сделать это.

Воодушевленные полученной телеграммой, мы сдвинули стулья поближе и погрузились в молчание, изучая записи о наших с Холмсом делах, которые я снял с полок шкафа. Мы стали планировать наши действия.

Увы, сразу же столкнулись с гораздо большими трудностями, чем я предполагал. Те, кто исследовали мои труды, не скупились на замечания, что их автор непроходимый тупица, безнадежно доверчивая личность, лишенная воображения, и хуже того. Но в этом я не могу признать себя виновным, Коль скоро я уж взял на себя труд описывать достижения моего друга, должен признать, что порой я в самом деле выглядел рядом с ним глуповатым. Однако я не скрывал этих своих качеств — не для того, чтобы подчеркнуть достоинства моего друга в глазах читателей, а давая понять, что в его обществе нелегко было и вполне нормальному человеку. Но когда же, пусть даже руководствуясь самыми благими намерениями в мире, начинаешь думать, как бы обмануть столь выдающийся ум, сразу становится ясно, в чем проблема. В течение вечера мы придумали не менее дюжины ходов, но в каждом из них был какой-то порок, какая-то слабина, которая, как я уже заранее подозревал, сразу же насторожит Холмса. Моя жена, взявшая на себя роль «адвоката дьявола», несколько раз разбивала в пух и прах то, что мне казалось блистательным замыслом.

Не могу даже припомнить, сколько я сидел у камина, уставившись в свои записи ч напрягая мозг. Взгляд на висячие часы искренне удивил меня.

— Джек! — воскликнула жена. — Мы совершенно неправильно подходим к ситуации.

Не стоит даже уточнять, к каким уловкам мы прибегали в ту ночь, имея дело с несчастным преподавателем математики, какие приманки, угрозы и уговоры пускали в ход, чтобы заставить его сотрудничать с нами. Я даже не предполагал, что Майкрофт Холмс обладает таким красноречием. Мориарти сначала протестовал, переводя с одного на другого испуганные, как у хорька, глаза, казавшиеся водянисто-голубыми в свете единственной лампы. Но Майкрофт в конечном итоге убедил его. Я так и не понял, в чем заключалась сила его убеждения, но в конце концов этот грузный великан одержал верх над нашим собеседником. Получив обещание об оплате ему всех расходов, тот согласился, не упустив возможности пугливо напомнить нам, что должен представить удовлетворительные объяснения своему директору, оправдывающие его отсутствие в Ройлоттской школе.

Когда наши переговоры завершились, я подошел к окну и из-за портьеры осторожно выглянул на улицу. Холмса нигде не было видно. Вместе с его братом мы вышли тем же путем, как явились, и вернулись к нашему кебу.

На обратном пути я снова с трудом одолел искушение расспросить Майкрофта о прошлом семьи Холмсов. Мне было ясно, что Мориарти поддался на уговоры Майкрофта потому, что последний что-то знал о нем, и притом столь внушительное, что даже не было необходимости упоминать об этом.

Все же я смог противостоять искушению, и это оказалось не так трудно, как я предполагал, потому что провалился в сон на обратном пути, и Майкрофт осторожно потряс меня, когда экипаж остановился. Мы тихо пожелали друг другу спокойной ночи.

— Теперь все зависит от Шерлока, — сказал он.

Явное нежелание профессора Мориарти возвращаться обратно в Лондон в компании Тоби внесло некоторое комическое оживление в течение этой поистине ужасной недели. Едва только взглянув на пса — днем я пригласил его на совместную прогулку вокруг его отеля в Грабене, — он объявил; что, хотя он преисполнен самых благих намерений (о чем первым делом свидетельствует его поездка в

Вену), но есть пределы его благородства, которые он не в состоянии переступить.

— И граница эта, — сказал он, глядя из-под очков на Тоби, который ответил ему взглядом, полным тепла и доброжелательности, — вот она. Я терпеливый человек и испытываю к вам искреннюю благодарность, доктор Ватсон, но и моему терпению может прийти конец. Я не сказал ни слова о ванильном экстракте, приведшем в полную негодность новую пару ботинок, не так ли? Но это уже чересчур. Я не берусь доставить это животное обратно в Лондон, нет, нет и нет, ни за какие блага мира.

Я был не в том настроении, чтобы шутить с ним, о чем и поставил его в известность. Если он хочет поместить Тоби в багажное отделение, у него есть на то право, но доставить пса на Пичин-Лейн он обязан. Я призвал на помощь авторитет Майкрофта Холмса, и Мориарти, хныкая и стеная, был вынужден принять наше условие.

Я сочувствовал ему, но мы находились не в том положении, чтобы идти профессору навстречу. У меня самого нервы были на пределе, и только теплая телеграмма от жены, говорившая, что дома все в порядке, помогла мне.

Хотя Холмс и освободился пока от власти кокаина, необходимо было держать его под постоянным наблюдением, столь же неотступным, что и раньше. Я как-то намекнул относительно возвращения в Англию, предполагая, что самое худшее уже позади, но он умолил меня остаться. Состояние духа Холмса еще было на тревожно низком уровне, его все также трудно было заставить есть и практически невозможно было вернуть в некогда принадлежавший ему мир. Близкий человек рядом был ему столь необходим, что я позволил себя уговорить остаться еще на какое-то время.

Состоялся очередной обмен телеграммами между мной и женой. Я описывал ситуацию и просил у нее прощения за задержку, а она со свойственными ей теплом и бодростью сообщила, что Куллингуорт отлично заменяет меня на приемах и что она рассказала Майкрофту Холмсу о достигнутых успехах в лечении брата.

Тем не менее прогресс, которого удалось достичь Холмсу, был минимален. Потеряв интерес к наркотикам, он с тем же безразличием относился и ко всему остальному. Мы побуждали его есть и прогуливаться в парке рядом с Гоф-бургом. В таких случаях он покорно подчинялся нам, хотя во время прогулок смотрел только в землю, ни на что больше не обращая внимания. Я не знал, радоваться ли мне или нет подобному развитию событий. С одной стороны,

такое поведение было свойственно Холмсу, который всегда уделял больше внимания следам на земле, чем окружающей обстановке. Тем не менее, когда я старался привлечь его внимание к предмету исследований и спрашивал, что он увидел в рисунке следов, он с утомленным видом просил не опекать его и снова погружался в молчание.

Теперь он разделял трапезы со всеми обитателями дома, но отвечал молчанием на все наши попытки втянуть его в разговор и ел очень мало. Рассказы доктора Фрейда о других его пациентах, казалось, не вызывали никакого интереса у Холмса, и боюсь, я был настолько занят вялой реакцией Холмса, что и сам ничего не улавливал из рассказов доктора. У меня остались смутные воспоминания, что он упоминал людей со странными именами, что-то вроде «Человека-крысы» или «Человека-волка», а порой некое лицо по имени «Анна О.». Я понимал, что он скрывал подлинные личности этих персонажей из соображений профессиональной этики, но порой мне казалось, что, употребляя такие прозвища, он терял чувство юмора. Часто, засыпая, я вспоминал обрывки разговоров за обеденным столом в доме Фрейда и невольно улыбался, стараясь представить себе человека в виде крысы или того, кто напоминал волка. Что представляла собой Анна О.? Была ли она толстушкой?

На следующее утро за завтраком Шерлок Холмс был тих и спокоен. По его поведению нельзя было понять, помогла ли музыка ему окончательно встать на путь выздоровления. Столкнувшись с бесстрастным поведением своего пациента, доктор Фрейд был столь же невозмутим. Он, как обычно, всего лишь осведомился, как Холмс спал и не хочет ли он еще кофе.

Последовавшие события навсегда лишили меня возможности с уверенностью утверждать, что только скрипка вернула моего друга в его прежнее состояние. Не зазвени колокольчик у дверей, то сумасшедшее приключение, участниками которого нам довелось стать, не имело бы места. И тем не менее я могу только порадоваться, что явился посыльный с запиской для доктора Фрейда.

Это был курьер из «Алгемайнес Кранкенхаус», той самой учебной клиники, где в свое время работал доктор Фрейд. Посыльный доставил записку от одного из врачей больницы с просьбой к доктору Фрейду зайти осмотреть пациентку, которую доставили прошлой ночью. В тексте записки, прочитанной Фрейдом вслух, мелькнули какие-то знакомые интонации.

«Я был бы весьма обрадован, если вы найдете время проконсультировать меня в связи с достаточно любопытным случаем. Пациентка не хочет или не может вымолвить ни слова, и хотя она очень худа, прочее ее здоровье, кажется, в отменном состоянии. Не найдете ли несколько минут хотя бы осмотреть ее? Ваши методы считаются сомнительными, но я лично всегда относился к ним с уважением».

Записка была подписана фамилией «Шульц».

— Что все это означает? — спросил Фрейд. Мы сидели в маленьком кафе в Сенсен Гассе, расположенном к северу от больницы, и попивали венский кофе, обсуждая положение женщины, называвшей себя Нэнси Слейтер фон Лейнсдорф.

— Это означает насилие, — тихо ответил Холмс. — Мы пока не знаем, насколько правдива ее история, но не подлежит сомнению, что эта женщина была связана по рукам и ногам и голодала, заключенная в комнате, окна которой выходили на другое здание на узкой улице, и что она сбежала из нее таким образом, как описывает его. Очень жаль, что в больнице ее помыли и сожгли одежду. Успей мы увидеть ее в подлинном виде, многое стало бы ясно.

Украдкой я бросил взгляд на Фрейда, надеясь, что он не воспримет реплику Холмса на свой счет. С одной стороны, детектив понимал, что женщина нуждалась в помощи, что она вымокла до нитки и о ней надо было позаботиться, но, с другой стороны, он автоматически рассматривал людей как комплекс проблем, и в такие минуты отношение к ним — особенно для тех, кто был незнаком с его методами, — как правило, удивляло.

Тем не менее доктор Фрейд продолжал придерживаться своей линии размышления.

— Подумать только, — пробормотал он, — что я был готов счесть ее психически больной... что не увидел...

Не могу утверждать, что меня захватила вторая половина оперы, ибо был всецело погружен в обдумывание слов фон Гофмансталя, который опознал в женщине из ложи вдову барона фон Лейнсдорфа! Мой взбудораженный ум лихорадочно обдумывал полученную информацию в надежде извлечь из нее какой-то смысл. Холмс не мог оказать мне никакого содействия; я было попытался шепотом заговорить с ним во время прелюдии, но он остановил меня, молча приложив палец к губам, и упоенно погрузился в музыку.

Перед нами открылись новые варианты оценки положения дел. То ли эта женщина в самом деле была вдовой короля оружия, то ли она была обманщицей. Если женщина в ложе воистину была баронессой — а она, должен признаться, производила такое впечатление, — кем же, ради всех святых, была пациентка больницы, обладавшая такой j точнойинформацией, и почему (в этом не было сомнений) ее похитили?

Я украдкой бросил взгляд на Фрейда и убедился, что и он обдумывает эту же проблему. Казалось, он всецело погружен в созерцание человека в медвежьей шкуре, но легкое подергивание ресниц выдавало его подлинные мысли.

В ландо по пути домой Холмс отказался беседовать на эту тему, всю дорогу он оживленно обсуждал спектакль.

Когда мы, наконец, в целости и сохранности добрались до кабинета на Бергассе, 19, Фрейд, пожелав своей жене спокойной ночи, предложил нам бренди и сигары. Я уделил внимание и тому и другому, а Холмс удовлетворился кусочком сахара из белой сахарницы китайского фарфора на кухне. Мы уже расположились в креслах, приготовясь обсуждать наши дальнейшие действия, как Холмс пробормотал извинения и поднялся, сказав, что через минуту вернется. Когда Холмс покидал комнату, Фрейд нахмурился, глядя ему вслед, облизал губы и печально посмотрел мне в глаза.