Белым по красному — «Да здравствует великая Китайская Народная Республика!», восклицательный знак тесно прижался к иероглифам, а рядом — ложки, вилки, ножи и прочая столовая утварь марки «Треугольник», тут же — рояли «Море звезд», чемоданы «Великая стена», свитера «Белоснежный лотос», карандаши «Золотая рыбка»... Нежно и почтительно ласкает их свет фонарей, и они сияют горделивым глянцем. Чахлый, бесприютный тополек полон достоинства, приятельски шушукаются два растрепанных кипариса, большой и маленький, накрывая точеными тенями зеленую весеннюю травку, поникшую под западным ветром. А между притихшим газоном и шикарным рекламным стендом на пронизывающем зимнем ветру стоит она — Фань Сусу. В теплом оранжевом жакете, серых шерстяных брючках со стрелками, в черных туфельках на низком каблуке. Вокруг шеи, точно пушок на груди у ласточки, белоснежный шарф, оттеняющий глаза и волосы, черные, как ночь.

— Давай встретимся там, у этих выскочек! — так сказала она Цзяюаню по телефону. «Выскочками» Фань Сусу называла рекламы — новых идолов, возникших повсюду словно из-под земли, — и смотрела на них с легкой завистью.

— Ну, гляди, гляди, — шутил Цзяюань. — Может, вернешься домой — а там рояль?

— А как же! Помнишь, все твердили великую цитату: «Если ты не съешь, так тебя съедят»? И смотри, сколько людей стали волками.

Прошло двадцать минут, а Цзяюаня все нет. Вечно он опаздывает. Вот дурашка, опять, что ли, в какую-нибудь историю вляпался? Как-то, еще в семьдесят пятом, катит зимним утром в библиотеку и у Саньванского кладбища видит — лежит на обочине дряхлая, плешивая старуха, стонет. Кто-то сбил и дал деру. Ну, он поднял бабку, узнал, где живет, проводил домой, бросив велосипед у дороги. А кончилось тем, что бабкина родня да соседи самого парня и обвинили. На все расспросы подслеповатая старуха упрямо твердила, что сшиб ее он. Старость ли попутала? Или подлая привычка видеть в каждом врага? И объяснить — он-де лишь помочь хотел — не дали, какая-то тетка завизжала: «Ишь какой, из лэйфэнов

Начнем, пожалуй, с одного апрельского воскресенья 1980 года. Милое дело — отправиться в выходной с приятелями за город, весной подышать. И вот на Великой стене охватил нас поэтический восторг: один декламирует Мао Цзэдуна: «...Очарованье этих дол и вод», другой классику — «Ветер взвихрился, тучи разгоняя, где герой, что нас оборонит», а третий — «Мы идем, восьмидесятые, мы выходим в мир». Но наши возбужденные голоса заглушались то малоромантичными выкриками вроде «Куда суешь карточки, ублюдок, они уже недействительны!», то шлягером «Мы расстались на рассвете, льется ночи аромат...». Что, казалось бы, между всем этим общего? А настрой один, одно чувство — весна пришла!

Это весна нашей судьбы, жизни, по которой предстоит шагать. Ибо в среднем нам — двадцать три: чуть больше, чем студентам в канун великой смуты, чуть меньше, чем учащимся из «рабочих, крестьян, солдат» во время «культурной революции». А если не считать таких, как Цзиньхун и Чанцзян, успевших закончить школу еще до шестьдесят шестого, так и вовсе двадцать один. «В жизни раз бывает двадцать один!» Эта строчка из стихотворения, которое сочинил Кузнечик (предварительно влив в себя пол-литра пива и закусив сосисками по 20 фэней порция), когда мне стукнуло двадцать один, стала популярной. Наш староста Мэтр Шао предложил устроить в этот день, 14 марта, чаепитие с кукурузными бисквитами из столовки, но все единодушно сочли эту жалкую идею ультралеваческой. Кузнечик предложил купить торт. И что же? Скинулись и купили, недорогой, правда, за три семьдесят пять, но зато настоящий, «именинный», да еще и без карточек.

Покутили, погуляли — и я несколько пришел в себя, хотя к душевному подъему примешивался какой-то осадок. Во мне бушевали сразу две весны — собственной юности и ранней свежести 1980 года. Я живу в общежитии, комната на шестерых, койки в два яруса, и все пропитано запахом мятной зубной пасты, мыла, резиновых кед, нейлоновых носков, крема для лица и господствующего надо всем этим молодого пота, который способны выделять лишь те, в ком слились воедино две весны. С экзаменами я подкачал, так что ни на аспирантуру, ни на заграничную стажировку — никаких надежд. Видимо, зря я связался с естественными науками, но, увы, именно к ним толкнули меня своими насмешками да уговорами отец с матерью. В итоге я не играю ни на одном музыкальном инструменте, не танцую ни вальсов, ни диско, нот не знаю, голос мой отнюдь не звонок и не нежен, а уж иероглифы вывожу, что паук лапкой, и английское произношение чудовищное. Вымахал будь здоров, но туповат, зауряден, ни проблеска таланта, ни характера, так что и девушку заинтересовать нечем. Таким ли должен быть молодой человек нашей эпохи! Хотя наверняка и мне кто-нибудь позавидует — люди всякие бывают.

В это воскресенье я проснулся с дурным предчувствием. Было пасмурно, прохладно, градусов пятнадцать, не больше. Где ты, весна? Где ясное солнышко? Спали мы всегда с открытым окном, за исключением разве что уж самых морозных ночей, и мой чуткий нос сразу уловил: пахнет влажной землей. Шел дождь. Весенний дождь! Освежающий, размягчающий весенний дождь, от которого кипит кровь. Так бурлит вода в реке Цяньтан во время паводка.

Свернувшись под одеялом, Мэтр Шао зубрит английские слова. Кузнечик до покраснения массирует кожу. Чанцзян звучно зевает. Цзиньлин (до чего же девичье имя — «Бубенчик») кричит петухом, лает собакой, поет, как гонконгская звезда эстрады, и голосом Линь Бяо возглашает здравицу на десять тысяч лет... Единственное, чем могу отличиться я — это возопить на своем корявом английском: