То, что в Голубой гостиной дворца Шварценбергов именно в ту пору, когда в Германии широко обсуждали проблему самосознания нового объединенного государства, намеревались встретиться представители интеллигенции и общественные деятели, дабы выработать основы Corporate Identity Австрийской республики, живо напомнило мне музилевскую «параллельную акцию». В темной и затхлой комнате, наглядно представляющей идею «австрийского самосознания», проступили вдруг контуры книжного стеллажа, стали угадываться корешки читанных-перечитанных книг. Луч света упал на роман Музиля, и мне показалось, что в комнате стало светлей, положение дел немного прояснилось, во всяком случае, инициатива Управления федерального канцлера представилась отнюдь не лишенной смысла.

Современная австрийская действительность и в самом деле обнаруживает отчетливое сходство с той Австрией, о которой писал Музиль в «Человеке без свойств». Мы снова живем в ситуации конца времен, и не только потому, что закончился срок президентства Курта Вальдхайма.

[1]

Правда, если рассматривать фигуру Вальдхайма как некий симптом или, точнее, как определенную модель эпохи — а в том, что такое рассмотрение возможно и даже необходимо, сомнений нет, — тогда следует признать: и по этой причине тоже. Ведь Вальдхайм был не только первым и единственным президентом Второй Австрийской республики, который оказал на общество просветительское воздействие (совершенно в духе «Диалектики Просвещения»

[2]

), он к тому же был и последним президентом республики, отмеченной стремлением доказать свою жизнеспособность и самостоятельность. Слащавая история, которую принято именовать «Взлет и величие Второй республики», складывалась прежде всего из гордой уверенности в том, что она, эта самая Вторая республика, демонстрирует преодоление той неуверенности в себе, в которой и заключалась ошибка республики Первой. Разве в период избирательной кампании Вальдхайма, прошедшей под лозунгом «Австрийцы выберут того, кто им по нраву!», мы не стали свидетелями последней, карикатурной гримасы нашей амбиции, связанной с идеей нашей «жизнеспособности и самостоятельности»? В то же время выборы положили конец притязанию на самостоятельность, поскольку стало ясно, что победа Вальдхайма обозначила противостояние идеологического согласия в стране ее материальным интересам. Ведь давно уже было принято решение вновь включить Австрию в более широкий политический и экономический контекст. Так что претензию на жизнеспособность в одиночку стали связывать, в конечном счете, с одним-единственным человеком — с президентом, оказавшимся в международной изоляции и отсиживавшимся в Хофбурге,

Разумеется, и разговоры о конце Второй республики, и замаячившая впереди идея Третьей республики, и переговоры о вступлении Австрии в Европейский Союз существуют не потому, что в оценке политической стабильности и экономической жизнеспособности Австрии произошли какие-то принципиальные изменения. Дело скорее в том, что в этой стране питают особый пиетет к «концам времен». И правильнее здесь говорить именно о «концах времен», используя множественное число. Ведь истинно австрийский опыт свидетельствует, что в конце времен никакого конца не наступает. Как известно, те, кто появились на свет в конце прошлого века, пережили подобное состояние «конца» четыре раза. Сначала — конец Габсбургской монархии, затем — конец Первой республики, следом — конец Австрийского корпоративного государства, и наконец — «Восточной марки» как составной части Третьего Рейха. Это поколение с усердием и самоотверженностью созидало Вторую республику, структура которой пропитана теперь его опытом, его прагматическим идеализмом, его обмирщенным католицизмом: земное бытие истории преходяще, но всегда существует и метафизическое бытие истории, в нем-то и заключается наше спасение.

Все это существенным образом определяет наше национальное самосознание. Приведу пример. Кого сейчас в Австрии считают гордостью национальной литературы? Роберта Музиля? Хаймито фон Додерера? Освальда Винера? Что касается Музиля и Додерера, все единодушно признают: их произведения действительно относятся к национальной литературе.

Ни одна страна в мире не пренебрегала публичным обсуждением своих внутренних проблем и их принципиальным осмыслением в такой степени, как это делала Вторая австрийская республика. Даже официальные праздники, в любой другой географической точке мира представляющие собой удобный для политических деятелей случай выступить с программными заявлениями, используются у нас для призывов к чему-нибудь вроде проведения «Марша здоровья». При этом полностью забывают, о чем собственно данный праздник должен нам напоминать, не говоря уже о тех коннотациях, которые возникают в восприятии австрийцев, когда власти вновь призывают народ маршировать. Интеллектуалы и люди творческие, выступавшие с критическим анализом социальных сторон австрийского своеобразия, не раз подвергались судебному преследованию, а во времена более либеральные, или, по крайней мере, связанные с некоторым смягчением окаменевшей общественной структуры, именовались в газетах людьми, подлежащими психиатрическому обследованию. И даже громкие политические разоблачения ни коим образом не способствовали хотя бы минимальному просвещению населения в области политики, а лишь закармливали его примерами пороков и недостатков отдельных личностей, и вместо просвещенной республики возникла республика моралистов.

Это нежелание обсуждать принципиальные проблемы страны у нас любят оправдывать, ссылаясь на горькую истину, усвоенную во времена Первой республики: государство может погибнуть, если в него никто не верит. Поэтому верить во Вторую республику надлежало безусловно и беззаветно. Программное утверждение политиков послевоенного времени «Нет — возврату к прошлому!» относилось не столько к фашизму, сколько к конфликтам, противоречиям, размежеваниям и критике, которые, как якобы свидетельствует опыт, могут угрожать основам существования государства. Отцы-основатели Второй республики, испытавшие на собственном опыте преследование за убеждения, решили, дабы избежать повторения подобного, создать систему, при которой можно жить в обществе, вовсе не имея каких-либо убеждений.

Эта система, именуемая системой «общественного согласия» или «социального партнерства», способствовала тому, что все без исключения общественные и политические расхождения и противоречия свелись к общему знаменателю, и потому австрийское своеобразие вскоре стало заключаться в том, что в этой стране любое выражение своеобразия потеряло всякий смысл.

Лишь сравнительно недавно эта ситуация стала меняться. Популярность австрийских писателей, неустанно подвергающих страну критическому осмыслению (Бернхард, Туррини, Хаслингер), является приметой возросшей потребности общества в самоосмыслении, а европейские события последнего времени сделали актуальным вопрос о самооценке Австрии и о ее позиции в совершенно изменившихся обстоятельствах. Перспектива скорого присоединения Австрии к крупному экономическому и политическому союзу в еще большей степени обострила споры об австрийском самосознании.

Стоит ли удивляться тому, что в ходе этих споров со всей очевидностью обнаружились дефицит исторической памяти, слабая традиция в ведении подобных дискуссий и отсутствие зрелой критической самооценки и сопутствующих ей критериев. Любая попытка описать австрийскую ситуацию сегодня сразу же воспринимается либо как пародия, либо, по меньшей мере, как преувеличение; любые очевидные аналитические выводы предстают как двусмысленные спекуляции, а всякое намерение осмыслить настоящее в его исторических связях, без которых не понять многих особенностей современного положения Второй республики, клеймится как провокация, как попытка «разбередить старые раны». Разумеется, нужно помнить об этих старых ранах, чтобы в полной мере понять политическую идею, в соответствии с которой Австрия является страной с федеративным устройством. Однако то, каким образом официальные власти обходятся с австрийской историей и австрийским самосознанием, наносит каждому мыслящему человеку все новые раны, и раны не воображаемые, а настоящие. Приведу два примера.

Австрийский писатель Джо Бергер написал сказку про то, как в одном ресторане встретились друг с другом Цыпленок-под-винным-соусом, Жареная Индейка и Оленья Спинка, и ну давай рассказывать про себя всякие небылицы и спорить, кто из них самый сильный, самый гордый и самый удачливый. Спорили они — спорили, а потом Оленья Спинка и говорит повару: «Скажите официанту, пусть он нас уже подает. Мы не хотим, чтобы наши гости проголодались».

В стране, в которой сказки и легенды служат основой политического и общественного устройства и национального самосознания, любая литературная сказка является былью. Недавно это нашло подтверждение, например, во время дискуссии об изменении австрийского государственного герба, которая в конце 1991 — начале 1992 гг. захватила представителей всех партий, включая президента и бундесканцлера, пока наконец депутат от партии «зеленых» Петер Пильц не предложил заменить геральдического орла на гербе на жареного цыпленка. Оценки и мнения, прозвучавшие в этой дискуссии, были нелепы и бессмысленны и смахивали на хвастливые небылицы, которые плели друг другу в ресторане Цыпленок, Индейка и Оленья Спинка.

За границей нас не поймут, утверждали спорящие, если после крушения Советского Союза и после того, как новообразовавшиеся государства убрали со своих гербов и флагов все коммунистические символы, Австрия останется единственной в мире страной, сохранившей серп и молот в своей государственной символике.

Разумеется, никто не хотел этим сказать, что «коммунистические символы серпа и молота в австрийском государственном гербе» и впредь вполне соответствовали бы австрийскому национальному самосознанию, если бы Советский Союз не распался. Впрочем, высказанное мнение не страдало правдивостью и в других смыслах: «У заграницы» — не станем уточнять, кто и что имеется здесь в виду, — наверняка есть заботы поважней, чем австрийский герб. К тому же австрийский герб не содержит никаких «коммунистических» символов. На нем изображен орел, «украшенный» символами «трех главных сословий», как это сказано в австрийском законе о государственном гербе: короной из зубцов крепостной стены, серпом и молотом, олицетворяющими соответственно бюргерское, крестьянское и рабочее сословия. И если серп и молот, скрещенные друг с другом, и могут являть собой коммунистический символ, то триада из короны, серпа и молота коммунистическим символом быть никак не может. Утверждать, что эта триада включает в себя коммунистический символ, столь же абсурдно, как заявлять о том, что красно-бело-красный флаг Австрийской республики состоит из двух красных коммунистических знамен, а австрийский национальный гимн в словах «страна молота и наковальни» содержит по крайней мере половину коммунистического символа.

И все же дискуссия о государственном гербе была явлением глубоко австрийским, и проявляется это в том факте, что повод был внешним и что вся дискуссия проходила с оглядкой на заграницу. Истина заключается в том, что Австрию мучает глубоко укоренившийся страх: как бы у заграницы не пропал к ней всякий интерес. А потому австрийские политики столь часто демонстрируют свое сходство с Оленьей Спинкой, которой внезапно пришло в голову, что снаружи сидят и ждут проголодавшиеся посетители. Эта ситуация запечатлена даже в австрийском гербе, однако никто этого не заметил. Даже основатели республики явно проглядели, что за горькая истина скрывается в этом гербе.

В ходе последней дискуссии об австрийской государственной символике под огонь критики в той или иной мере попадали многие символы, и лишь один из них, отражающий суть Второй республики, никогда не вызывал споров. Пожалуй, это справедливо. Это, правда, символ неофициальный, зато он всем известен и до сих пор не утратил своей значимости. Я имею в виду булочки с ромовой пропиткой. Ведь что есть символ? Согласно словарю, это простой образ, выражающий сложную взаимосвязь предметов. Булочка с ромом — это непосредственно воспринимаемый и наглядный пример. Сверху она розовая, а внутри коричневая. Тут надо подчеркнуть, что на коричневую мякоть кондитер пускает обрезки теста, сдабривая его спиртным. Для того, чтобы считать булочку с ромом символом Второй республики, достаточно двух следующих предпосылок: во-первых, булочка действительно относится хоть и не к главенствующим, но все же в известном смысле к типичным реалиям австрийской жизни. Во-вторых, ее описание должно совершенно естественным образом вызвать у нас в памяти хотя бы минимальные исторические сведения, в данном случае — сведения о роли коричневого цвета в нашей истории. Любому человеку, даже если он незнаком с историей Австрии или же знать о ней не желает, поскольку считает, что пора наконец под всем этим подвести черту, хорошо известно, что в этой истории были бесславные и мрачные главы, связанные с фашизмом, и только на основе этого знания булочка с ромом становится настоящим символом, отображающим сложные и многообразные связи с реальностью.

Есть и еще одна причина, по которой булочка с ромом особенно выигрышна в роли символа. Одни считают ее символом критического отношения к истории, у других же она вызывает потаенные ностальгические чувства. Благодаря этому булочка с ромом является в известном смысле идеальным символом, потому что она выражает реальное социальное противоречие и реальную поляризацию общества в той же мере, в какой свидетельствует о реальном, всеобщем и единодушном австрийском патриотизме.

Если глубоко над всем этим поразмыслить, возникнет чувство, что перед тобой разверзается пропасть без дна и без края. Однако Австрия не была бы Австрией, если бы на самом дне самого бездонного ущелья не располагалась бы какая-нибудь уютная курортная гостиница.

Представим себе, что мы находимся в одной из ее комнат. Мы глядим в окно. Разумеется, нам досталась «комната с окном, которое никуда не выходит», потому что скалистая стена бездонного ущелья закрывает весь вид. Что делать?

«Можно, к примеру, постараться получить удовольствие от созерцания скалистой стены, погадать о смысле и происхождении оставленных на ней следов, увидеть в ее расщелинах, трещинах и выступах очертания какого-то ландшафта. Скалистая стена находится примерно в метре от окна. Она покрыта белесыми и розоватыми пятнами, выделяющимися на влажном темно-коричневом фоне, похожем по цвету на ромовую пропитку булочек. Оконные шторы напоминают кондитерскую бумагу с вырезанными кружевами».

Известно, что в мировой истории все повторяется, и то, что было когда-то трагедией, оборачивается фарсом. Особенность австрийской истории заключается в том, что любое ее повторение вновь оборачивается трагедией, хотя и в первый, и во второй раз событие это выглядело фарсом.

Дискуссия об австрийском государственном гербе со всеми ее фарсовыми оттенками (начиная с предложения депутата Пильца превратить орла в цыпленка и заканчивая карикатурами Манфреда Дайкса, на которых орел приобретал самые невероятные очертания и был украшен всевозможной забавной атрибутикой), вне всякого сомнения, похожа на споры, разгоревшиеся во времена Первой республики в 1923 году, т. е. задолго до ее конца, поэтому тогдашняя дискуссия, как и сегодняшняя, выглядела смешно и была посвящена, как всем казалось, проблемам ничтожным и пустым. Правда, внесенные тогда предложения спустя 11 лет все же были воплощены в жизнь, что привело к изменению не только герба, но и структуры государства в целом, и тут уже крылось начало трагедии.

В 1923 году архитектору Хойслеру и Михаэлю Повольны, профессору Школы прикладного искусства, была поручена разработка эскизов государственных орденов и медалей. На официальных наградах республики должен был красоваться государственный герб, что и вызвало дебаты о «птице», как был поименован австрийский орел даже в одном официальном документе президентской канцелярии (как видно, с орлом уже тогда не все было благополучно). Канцлер Зайпель

[22]

высказывал определенные опасения по-поводу появившейся в лапах орла эмблемы, которую заграница, как он выразился, уже привыкла «считать большевистским символом». Канцлеру пришлась по душе идея не украшать новые государственные ордена и медали официальным гербом, а, воспользовавшись случаем, создать новую эмблему, которая «со временем могла бы войти в повсеместный обиход и стать более приемлемым австрийским символом». Обоим художникам было поручено разработать соответствующие эскизы. Хойслер предложил поместить в центр почетного знака вместо орла маленький щит из эмали с тевтонским крестом, «древним символом христиан-крестоносцев». Повольны, в свою очередь, сохранил орла, но тоже попытался до некоторой степени христианизировать его, пририсовав ему нимб. Ни одно из предложений не было одобрено. Эскиз Хойслера Зайпель назвал изображением «красно-бело-красных эмалированных кнопок», которые к тому же имели нежелательное сходство с «Орденом Святой гробницы». Нимб был отклонен без комментариев. Прелат Зайпель воспринял Повольны как явного предшественника Дайкса, под благовидным предлогом улучшения герба представившего все дело в пародийном виде. От художника потребовали нарисовать орла заново, «изменить пропорции и размеры», «уменьшить размеры серпа и молота в его когтях», сделав их едва различимыми. Ведущие политики и государственные деятели приняли участие в обсуждении орла и соответствующих предложений по изменению герба, и в конце концов появились довольно циничные комментарии: «Орел (в последнем варианте) выглядит как тяжело больная курица. Нет и намека на силу и бодрость» (Хойслер); «Наша геральдическая птичка страдает, как всем известно, от тяжелых родовых травм. Так как она родилась больной курицей, то нет никакой возможности лишить ее этого качества» (советник министерства Кластерски).

Наконец ордена были отчеканены, при этом орла оставили в том виде, в каком он существовал с 1919 года, однако, как известно из истории, и появление нимба, и исчезновение серпа и молота, и даже признание тевтонского креста новым австрийским символом стали реальностью в 1934 году в фашистском корпоративном государстве.

Разумеется, и сегодня, во время дискуссии о гербе, каждому мыслящему человеку было ясно, что в этом споре вокруг изменения государственной эмблемы речь идет не столько о внешнем характере символов, сколько, в конечном счете, о самой концепции государства. Нападки Хайдера на символику и, следовательно, на Договор об австрийской государственности были весьма недвусмысленны. Речь шла прежде всего о проблеме австрийской нации и о ее присоединении к Германии. Но в речах таких политиков, как Враницкий, Мокк или Клестиль, эта тема предстала завуалированной. Поэтому их мнениям не придали никакого значения, причислив их к не раз возникавшим пустым и неуклюжим попыткам порассуждать о сути австрийского начала, каковыми особенно богата эпоха Второй республики.