Я сейчас узнал от моего друга и тюремщика отца Панкрацио, что французская революция все усиливается и что Людовику XVI отрубили голову при помощи машины, называемой гильотиной, которую будто бы выдумал один французский доктор, хотя она давно уже применялась, в частности в Риме.

Как много событий произошло в несколько дней. И тогда, когда изменяется лицо Европы, мне приходится сидеть в четырех стенах, а ведь я предсказал эту революцию своими пророчествами. Не я ли предвидел за три года вперед разрушение Бастилии? Да, Франция все-таки лучше Италии.

Каким я был глупцом – знаменитый, божественный Калиостро, явившись, как дурак, в Рим и попавшись в руки инквизиции! Как мучили и терзали меня эти монахи! До какой подлости и трусости доводили их допросы!

Но что же делать?

Ждать и ждать! Чувствую себя сильнее, чем когда-либо. Мне едва только пятьдесят лет, но стоит ли об этом думать, когда я бессмертен?

«Я провел первые годы моего детства в Медине, в Аравии, воспитанный под именем Ашарата, – имя, которое сохранял до моего путешествия в Африку и Азию. Вместе с учителем Альтотасом я жил во дворце муфтия Салахаима…»

Что это такое?.. Увы! Так начиналась биография, выпущенная мною в свет во Франции после заключения в Бастилию. Там никто в ней не сомневался, но Панкрацио никогда не поверил бы ни одному моему слову, точно так же, как и Лоренца, как и я сам…

Крайне трудно говорить настоящую правду. Это почти невозможно. Тем лучше. Недаром же я за всю свою жизнь сделал столько чудес.

Итак, вот она, правда.

Я родился в Палермо 6 июня 1743 года от хорошенькой брюнетки Фелиции Браконьери и торговца бакалейными товарами Пьера Бальзамо. У моей матери были большие кроткие глаза, и она знала множество прелестных песен, но я не сохранил ни малейшего воспоминания об отце. Зато отлично помню моего дядю Томазо, который раздавал гораздо больше пощечин, чем благословений, и моего дядю Калиостро, бывшего моим крестным отцом, чье имя я сохранил.

В нескольких шагах от монастыря жила хорошенькая девушка по имени Розора. Мне казалось, что это имя должно было значить в одно и то же время «Роза» и «Аврора». Наша милая соседка была понемногу и тем и другим. Обычно она сидела у окна, и, выходя из монастыря с Альтотасом, я постоянно видел ее и благодарил Бога, который внушил ей такую любовь к чистому воздуху.

Нет надобности говорить, что глядел на нее влюбленными глазами; со своей стороны она не скупилась на улыбки, бросавшие меня в дрожь. От этого я часто задумывался. Но был юношески скромен, и сто шагов, отделявших меня от Розоры, казались непроходимой пропастью. Девушка до такой степени занимала мои мысли, что я, без сомнения, допускал большие ошибки в наших фармацевтических произведениях, так как отец Тимофей, наш приор, приняв лекарство от мучившей его подагры, чуть не умер.

В наказание за рассеянность на меня наложили пост и заставили читать во время обеда. Пища в монастыре и так не была особенно обильна, и у меня разрывалось сердце при виде братьев, поглощавших суп и зелень, тогда как я вынужден был питаться сухим хлебом и водою. Желая как-нибудь забыться, я с жаром предавался любовным мечтам, и мне не раз казалось, что пар, поднимавшийся из чужой тарелки, принимает образ обнаженной Розоры.

Моя рассеянность была причиною скандалов, вызывавших больший шум, чем следовало бы.

Однажды я читал главу из Библии о Ноевом ковчеге, очевидно, одну из наиболее интересных, и, дойдя до тех слов, где говорится, что Господь велел Ною взять по семи пар чистых животных, добавил следующее:

Уже не помню, что говорил Розоре. Мысли так же толпились у меня в голове, как слова на устах. Я произвел на нее впечатление сумасшедшего влюбленного. Она закрыла дверь и окно, но не закрыла для меня своего сердца. Эта добрая девушка спасла меня. Так как у Розоры были некоторые связи в свете, то мое дело оказалось в лучших руках. Она очень часто виделась с кардиналом С…, который охотно давал ей интимные аудиенции и советы. Достойный прелат принял во мне участие и взял на себя труд все устроить с монастырем.

Это ему удалось. Кроме того, он освободил меня от обетов, помирил с семьей и обещал обеспечить будущность, которую и устроил немедленно, дав двадцать экю и приказ немедленно оставить Кастельжироне. Полагаю, что он немного ревновал меня к нашему общему другу.

Что же касается Розоры, то она восприняла мой отъезд без сожаления. Я был так молод и так страстен, что, наконец, надоел ей своей любовью.

Когда явился в Палермо, у меня осталось всего три экю: я иногда останавливался на дороге, больше в трактирах, чем в церквях, и видел меньше монашеских ряс, чем женских юбок.

Дядя Калиостро открыл для меня свой дом и не жалел советов. Чтобы доставить ему удовольствие, более чем по собственной наклонности, я поступил в мастерскую художника, где начал брать уроки рисования. В действительности же мне удалось только завязать дурные знакомства и вступить в шайку негодяев, которые грабили город, пугали женщин и запоздалых прохожих. Если обход стражи замечал нас в одном конце улицы, то поворачивал в другой. Так как при встрече с нами он не ожидал ничего, кроме пинков, то и не совал носа в наши дела. В этом прекрасном обществе я научился довольно хорошо владеть шпагой и постиг это искусство в ссорах, которые могли стоить мне жизни, но, к счастью, отделывался только царапинами.

После замужества кузины во мне проснулась страсть к путешествиям, никогда с тех пор не покидавшая меня и которую я теперь так мало удовлетворяю, сидя в государственной тюрьме.

Но в том ничтожном положении, в котором находился, я не мог и думать о путешествиях. Весь свет казался мне моей будущей победой; но на войну нельзя отправляться, не снабдив себя достаточным количеством провианта, то есть без денег. Так что вся моя деятельность была направлена на то, чтобы найти средства начать кампанию. Приходилось воспользоваться обширным полем человеческой глупости, а я был способен собрать две жатвы вместо одной. Не хочу сказать, что не имел никаких правил, но допускал, что присвоение чужих денег не воровство, а лишь дань, которую дураки платят умным людям, то есть, простая уплата долга.

Палермо был слишком ограниченным полем деятельности, чтобы развернуть в нем все мои таланты; к тому же обо мне составилась там довольно дурная репутация.

Я пользовался большой популярностью среди городских негодяев, но это не привлекало ко мне людей хорошего общества и вынуждало знакомиться с особами, которым не доверил бы свой кошелек, если бы он у меня имелся. У меня был знакомый продавец лекарств и хозяин известного в городе балагана, где он делал довольно хорошие дела; я помогал придумывать составы, отчасти из любви к химии, но главным образом из любви, которую внушила мне одна хорошенькая девушка по имени Фиорелла, сопровождавшая шарлатана.

Это была миленькая худенькая блондинка с большими голубыми глазами, изменчивыми, как небо. К тому же обладавшая странными и вызывающими манерами, то медленными, то порывистыми; она менялась каждую минуту, никогда нельзя было предвидеть ее последнего слова. Она плакала, смеялась по пустякам. Но что меня озадачило: девушка часто смеялась тогда, когда следовало плакать, и, наоборот. В ее улыбке всегда присутствовал вздох, а в слезах – радуга веселости. К тому же была добродетельна, или, по крайней мере, так говорила. Не отвечая за это, я все-таки поручусь, что она отлично ходила по канату и что обладала хорошенькими ножками. Одним словом, это была прелестная женщина. Она пела, танцевала, умела фехтовать, а в случае надобности даже глотала шпаги, но не слишком широкие, так как имела совсем маленький ротик и притом чересчур дурную голову. Бывали дни, когда с ней ничего нельзя было поделать. Она не желала играть неизвестно почему и отправлялась гулять в часы представлений. На нее накладывали штраф, она платила, но не соглашалась снова выйти на подмостки, пока ей не возвращали деньги. Много раз отказывалась, несмотря на написанную развязку сюжета, выйти замуж за Панкрата или Кассандра в конце пьесы. Это вызывало всеобщее изумление, и если публика была недовольна – девушка бросала в нее туфли. Ее арестовывали и отправляли к следователю, а она уводила его с собой ужинать и за десертом посылала за его женой, чтобы выдать ей преступника.