— Это далеко?

— Пятнадцать миль.

— Есть ли здесь автобус?

— Нет.

— Может быть, я смогу нанять такси или машину в деревне?

— Миссис Крен-Смит еще не готова принять вас, — сказал Джералд Скоттоу. — Будьте добры подождать здесь, пока я найду остальных.

Мэриан недолго задержалась наверху. Оправившись от испуга и быстро осмотрев комнату, она оценила письменный стол восемнадцатого века, ощутила благодарность за пустые лакированные книжные полки, ей доставили удовольствие старинные широкие ситцевые кресла; огромная кровать с медными набалдашниками, отливавшими тусклым золотом, ее насторожила, а кричащие цветные гравюры на стене просто ужаснули, и она понадеялась, что никто не будет возражать, если она их уберет. Найдя на умывальнике из зеленого и коричневато-желтого кафеля горячую воду в цветном кувшине и таз, она быстро умылась. А когда отважилась выйти в безмолвный душный коридор, обнаружила рядом уборную с широким сиденьем из красного дерева, которое, казалось, хранило тепло тех, кто из поколения в поколение восседал на нем; широкая неглубокая чаша, украшенная гирляндами цветов, гармонировала с ее кувшином и тазом, и Мэриан не знала, радоваться этому или огорчаться.

Быстро переодевшись, она посмотрела в хорошенькое зеркальце в раме из атласного дерева. Большого зеркала не было. Мэриан напудрила свой длинный нос и зачесала назад короткие прямые темные волосы. Ее лицо со слишком крупными чертами не было

хорошеньким

, но, полагала она, могло сойти за

значительное

или по крайней мере за

сильное

. Но следовало подумать и о выражении. Джеффри часто говорил, что она выглядит хмурой и агрессивной. Ей нельзя выглядеть так сейчас. Однажды он сказал:

«Прекрати думать, что жизнь обманывает тебя. Принимай ее такой, как есть, и пользуйся ею. Неужели ты никогда не станешь реалисткой?»

Хорошо, решила она, что бы здесь ни происходило, она примет все это с полным и предельным вниманием. Возможно, эра реализма начинается, и она была права, полагая, что с ее любовью к Джеффри жизненные прелюдии закончились. С внезапно нахлынувшим чувством ужасного одиночества и тоской по дорогому исчезнувшему миру, она ощутила, как отчаянно хочет стать нужной и любимой обитателями Гэйза. Она собрала все свое мужество, придала лицу спокойное выражение и спустилась вниз.

Скоттоу ввел ее в большую гостиную на первом этаже, теперь она там стояла одна, теребя незажженную сигарету и вовсе не желая видеть

Мэриан осторожно оглянулась вокруг. В лучах вечернего солнца догорали желтоватые сумерки, стояла тишина. И все же казалось — за комнатой наблюдают. Она почти боялась обнаружить кого-то, безмолвно стоящего в углу. Мэриан бесшумно двинулась в поисках спички, чтобы зажечь сигарету. На одном из бархатных столов лежала потускневшая спичечная коробка, но спичек в ней не было. Она поискала около двери выключатель, не нашла и чуть не оборвала отклеившийся кусок обоев. Ей пришло в голову, что в Гэйзе, конечно же, нет электрического света. Чтобы сосредоточиться на чем-то и успокоить нервы, она подошла к книжному шкафу и попыталась прочесть названия книг, однако стекло было слишком грязным, а комната — темной. Она попыталась открыть шкаф.

— Предупреди его, если он принесет сюда еще одну, я спущу ее в уборную.

Вайолет Эверкрич говорила с одной из горничных на лестничной площадке. Мэриан, уже некоторое время наблюдавшая за золотой рыбкой, плавающей кругами по ванне, застыла и затаила дыхание в надежде, что мисс Эверкрич не зайдет в ванную снова и не обвинит ее в соучастии в преступлении Ноулана. Не подумав, она убавила свет в лампе.

— Ну и ну! И что же мы делаем здесь, в темноте?

— Извините, — пробормотала Мэриан. Она всегда чувствовала себя виноватой в присутствии Вайолет Эверкрич.

— Не стоит извиняться, — сказала мисс Эверкрич. Она снова увеличила огонь в лампе. — Отвратительно! — Она показала на рыбку. — А теперь идемте.

— Все местные жители состоят в родстве с феями, — сказал Джеймси Эверкрич.

Мэриан засмеялась. Она явно пребывала в хорошем настроении. Был яркий солнечный день, и море отливало аметистовым цветом. Ветер прекратился. Припекало, и от основания утесов поднимался легкий пар. Они с Джеймси быстро ехали в лендровере по направлению к Блэкпорту, где должны были приобрести ящик виски и кое-какую одежду, которая прибыла для Ханны на ее одобрение. Джеймси, оказавшийся страстным фотографом, собирался также кое- что купить для своей камеры. Он израсходовал последнюю катушку цветной пленки, сделав накануне огромное количество фотографий Мэриан, которая была до некоторой степени польщена и отчасти встревожена таким вниманием.

Сегодня Мэриан просто радовалась при мысли, что прикоснется к цивилизации. Ей все казалось веселым и привычным — увидеть мощеную улицу, купить газету, зайти в магазин, посмотреть на проходящих мимо простых людей — все это, несомненно, доставит удовольствие, и хотя пабы находились под запретом, там была маленькая рыбацкая гостиница, где она увидит ряды бутылок и сможет заказать себе выпить, вспомнив старые привычные ритуалы, которых ей здесь так не хватало.

Последние несколько дней в Гэйзе были необычайно сонными. Они с Ханной начали читать

«Принцессу Клевскую»

и чуть не заснули над ней в одиннадцать часов. Ветер все дул, вызывая болезненную неугомонность, о которой говорила Ханна. Джералд Скоттоу незаметно исчез и столь же незаметно вернулся, неизменно оставаясь вежливым, величественным, очаровательным и совершенно неприступным.

Вайолет Эверкрич была предупредительной, внимательной, но пока не приглашала снова к

короткой беседе

. От Алисы Леджур не было известий. Мэриан долго и тщетно размышляла о том, почему имя Леджуров никогда не упоминается в Гэйзе. Она часто разглядывала Райдерс в бинокль и один или два раза видела на террасе моложавого человека с собакой. Чувствуя себя сегодня оживленнее и раскованнее обычного, она решилась до окончания поездки о многом расспросить Джеймси.

Эффингэм Купер смотрел в окно вагона первого класса. Пейзаж становился все более знакомым. Теперь он уже точно знал, что последует за каждой увиденной им картиной. Наступил момент, который всегда наполнял его радостью и страхом. Вот круглая башня, следом полуразрушенный георгианский дом с зубчатым карнизом, затем большой наклоненный мегалит, и вот, наконец, желтовато-серые скалы, предвещающие начало Скаррона. Хотя еще оставалось минут двадцать езды, он достал свои чемоданы, надел пальто и поправил галстук, внимательно разглядывая себя в зеркале. Маленький поезд, раскачиваясь, не слишком быстро двигался вперед. Был жаркий день.

Прошло почти шесть месяцев с его последнего приезда, но он определенно найдет всех неизменившимися. Так же как и они его. Эффингэм продолжал рассматривать себя в зеркале. Его моложавый вид всегда поражал людей, знавших его только понаслышке. Конечно, он и был все еще молод в свои сорок с небольшим, хотя иногда и ощущал себя старым, как Мафусаил. Эффингэм Купер, несомненно, достиг многого для своего возраста, встав во главе отдела. На себя он смотрел с легкой иронической симпатией: высокий, крупный, с розовым лицом, большим твердым ртом, крупным носом и большими серо-голубыми глазами. Его волосы, от природы каштановые и вьющиеся, стали прямыми от постоянного ношения котелков и использования масла для волос. Он выглядел настоящим мужчиной и, безусловно, считался в своем окружении умным, удачливым и достойным зависти. Задумчиво подняв подбородок навстречу своему отражению, Эффингэм припомнил, что Элизабет, единственная, кто осмеливался подсмеиваться над ним, однажды сказала, что его любимое выражение

сонной силы.

Он печально улыбнулся себе и сел, непроизвольно начав грызть ногти. Может, в этот раз что-нибудь произойдет? А могло ли вообще что-либо здесь произойти? Эффингэм размышлял об этом постоянно, думал и сейчас, как и весь год, просыпаясь по ночам или находясь на деловых встречах, двигаясь по эскалаторам, ожидая на железнодорожных станциях, не следует ли чего-то предпринять. Иногда он казался себе (хотя он старался избегать этой мысли) самым сильным человеком, единственным, кто способен действовать. Не должен ли он совершить какой-то решительный поступок? Может быть, они все ждали его действий? Это была ужасная мысль.

Эффингэм знал Ханну четыре года, а с семьей Леджуров был знаком уже двадцать лет. Макс Леджур был наставником Эффингэма в Оксфорде, и с младшими Леджурами он познакомился, будучи еще студентом. Жена Макса умерла при рождении Пипа, и Макс, когда Эффингэм впервые встретил его, выглядел таким сварливым холостяком, что казалось, будто он сам создал своих детей без участия женщины. Однако фотография миссис Леджур — по слухам, рыжеволосой красавицы — всегда стояла на его письменном столе. Эффингэм прошел от первого экзамена до выпускного на степень бакалавра искусств, а затем — до звания члена совета колледжа. Но, будучи нетерпеливым, вскоре, к сожалению Макса, оставил ученый мир ради государственной службы, где преуспел, очень преуспел. Теперь было бессмысленно сожалеть о сделанном выборе.

Бедная малышка Алиса Леджур влюбилась в лучшего ученика своего отца, приехав на уикэнд из пансиона, и, к удовольствию и раздражению Эффингэма, уже никогда больше никого не полюбила. Он опекал ее, когда она была школьницей, поддразнивал, когда стала студенткой, а затем, намного позже, флиртовал с ней в момент слабости, о которой сожалел. В это время он как раз сумел избежать коготков дражайшей Элизабет и радовался, что не женился на ней. Ему было нелегко связать свою жизнь с неугомонной, умной, делающей карьеру женщиной, к тому же служившей в его отделе. В любом случае теперешние отношения с Элизабет вполне его устраивали. Только жаль было, что причинил боль Алисе, когда еще глубже вовлек бедную девушку в отношения, не имеющие будущего, и разочаровал Макса, который всегда молчаливо хотел, чтобы он женился на ней. Так все они становились старше.

Макс Леджур имел на него огромное влияние. С беспокойством Эффингэм признавал его превосходство над собой. Наставник настолько доминировал над ним, что академические успехи Эффингэма не были никому видны, кроме него самого. Он, без сомнения, считал Макса великим мудрецом и в юные годы просто поклонялся ему. Позже, став мужчиной и вращаясь в том же мире, Эффингэм иногда испытывал страх перед Максом, боясь не критики или недоброжелательности с его стороны, а потери своей индивидуальности от этого сближения. Иногда он какое-то время избегал своего бывшего наставника, но всегда возвращался к нему. В последние годы, когда он сам добился успеха, власти, известности, его отношение к Максу опять изменилось: он теперь позволял себе подшучивать над ним, называя его своим

— Я никогда не видела столько зайцев вокруг, — сказала Алиса. — Они, кажется, совсем обезумели.

— Это не их месяц, — возразил Эффингэм. — Рыбачила в последнее время? — Он почти не понимал, что говорит. Было утро следующего дня, он шел навестить Ханну и чувствовал убийственное раздражение против Алисы, объявившей, что пойдет с ним.

— Почти нет, — ответила Алиса. — Форель еле-еле идет, а для хариуса еще слишком рано. Нужно дождаться бабьего лета.

Действительно, множество зайцев носилось и прыгало по яркой зелени холма. Эффингэм и Алиса шли по удаленной от моря тропинке, проходившей над деревней, пересекая ручей в самом высоком месте, там, где он падал множеством маленьких водопадов, вытекая из своего истока — темного болота. Пара канюков кружила над головой в солнечном небе.

Склон холма все еще хранил следы огромного потока. Широкая полоса черной болотистой почвы и разбросанные камни показывали, где он сошел. Теперь безвредный ручей, темный, как сама земля, падая и поблескивая на солнце, извивался меж берегов. Они пересекли его, перебираясь с одного круглого блестящего валуна на другой. Эффингэм рассеянно подал Алисе руку.

Он держал ее в своих объятиях. В такие минуты Эффингэм испытывал огромную радость, ослепляющее вечное блаженство и не мог себе представить, что он сможет когда-нибудь покинуть ее. Она была единственной, прекрасным фениксом, его правдой, его домом. Он почувствовал волнующую смиренную благодарность к ней за то, что она стала источником такой великой любви.

— О Боже, Эффи, я скучала по тебе. Я так тебе благодарна за то, что ты вернулся.

— Ты должна проклинать меня за то, что я уехал. Я не забочусь о тебе как следует.

— Ну полно. Ты прекрасно обо мне заботишься. Нет, не опускайся на пол. Поцелуй меня, Эффи.

Он подвел ее к софе, и они сели, держась за руки.

— И как она? — Макс отодвинул в сторону шахматную доску. Был поздний вечер. Макс и Эффингэм уже некоторое время сидели в кабинете Макса и, попивая бренди, играли в шахматы. Эффингэм, который много выпил с Ханной, а затем и за обедом, чувствовал себя совершенно опустошенным. Он немного боялся этого вопроса, который Макс всегда задавал ему при каждом посещении. Он испытывал такое чувство, будто держал экзамен и провалился. Это напомнило обучение в колледже и первое болезненно-приятное представление о Максе как о человеке, которому могут быть предложены только лучшие, самые точные, самые обдуманные ответы. Макс стал для него первым образцом. Эффингэм никогда не смог полностью оправиться от потрясения.

Макс работал за большим обеденным столом красного дерева, на котором он расчистил небольшое пространство для шахматной доски, отодвинув в сторону книги и бумаги и соорудив из них высокие непрочные кипы, которые в течение вечера время от времени с шелестом скатывались на пол. В дальнем конце комнаты вяло тлел затухающий торфяной огонь, и единственная высокая масляная лампа лила на мужчин свой жемчужно-желтоватый свет, освещая их лица. Клубы сигарного дыма медленно поднимались во тьму, туда, где громоздились груды книг. Отдаленным бледным пятном виднелась всегда присутствующая фотография миссис Леджур.

Проявляя осторожность, Эффингэм тщательно подбирал слова.

— Трудно сказать. Она выглядит как обычно. Была совершенно спокойной и сказала, что ничего особенного не произошло. Тем не менее у нас состоялся немного странный разговор.

— Странный? Почему? Бренди? — Большая голова Макса приняла преувеличенные размеры, когда он нагнулся вперед, держа бутылку. Гладко отполированная лысая макушка Макса была отделена от его сильно морщинистого лица и шеи аккуратно подстриженным кружком серебристо-серых волос, так что казалось, будто он носит какую-то экзотическую шляпу. Прежде всего бросался в глаза его во сточный вид, словно его предки бормотали бесконечные псалмы в лавках или храмах Востока. В то же время его тщательно выбритое лицо бледного, пергаментного цвета, как у человека, мало бывающего на воздухе, носило спокойную абстрактную маску ученого, и только те, кто знал его очень хорошо, могли что-то еще в нем рассмотреть. Его большой нос с возрастом увеличился, погрубел и покрылся маленькими пучками черных волос, рот вытянулся и повлажнел, но голубые глаза по-прежнему сохраняли холодную ясность. Его руки, большие, волосатые, с широкими плоскими, похожими на лапы, пальцами, вселяли иррациональный страх в Эффингэма, когда он еще учился на последнем курсе. Это был большой грузный мужчина, но сутулый от артрита и долгого сидения за книгами. Теперь он редко покидал дом.

Эффингэм прочел письмо и поспешно сунул его назад в конверт. Оно привело его в раздражение. Почему умные женщины всегда так глупы? Он никогда не встречал умной женщины, которая в то же время не была бы слишком чувствительной, нервной и глупой. Элизабет могла быть очень серьезной в отношении многих предметов, но, как только дело касалось ее чувств, она внезапно становилась лукавой и обостренно проницательной. До чего же он ненавидел этот проницательный, хитрый тон.

Ход мыслей привел его к мисс Тэйлор. Он должен был давать на следующий день первый из обещанных ей, к несчастью, уроков греческого. Он был бы рад отказаться от этой идеи и полагал, что мисс Тэйлор тоже тактично бы забыла его обещание, но Алиса настояла. Упорно желая доставить себе как можно больше боли, укоризненно глядя на Эффингэма, она заявила, что, конечно же, этот чудесный план должен быть осуществлен. Это будет так хорошо для них обоих, не правда ли? Неумные женщины могут быть тоже очень глупыми. Возможно, все женщины глупы. Но конечно, не Ханна. В глубине сознания смутно и непроизвольно промелькнула мысль, что Ханна не совсем женщина. Нет, конечно, он не то хотел сказать, она, разумеется, женщина. Эффингэм с раздражением вспомнил замечание Элизабет, что он по-настоящему боится женщин. К бедняжке Элизабет так и не вернулся здравый смысл после этого анализа.

Он выглянул в окно и увидел Пипа Леджура с рыболовными принадлежностями, направлявшегося вверх по холму, его болотные сапоги свешивались через плечо. Было глухое послеполуденное время. Макс, который терпеть не мог этот час, только что удалился отдохнуть, процитировав Эффингэму стихотворение Алкмена о сне, Эффингэм всегда соотносил его с ночью. Он бормотал стихи сейчас, рассматривая их как основание для таинственной и зачарованной сиесты. День был таким жарким и тихим, что казался совсем южным. Вершины гор и глубокие ущелья, деревья, пчелы с широкими крыльями — все спали, как волшебные создания вокруг замка спящей красавицы. Алиса, несомненно, тоже спала, как и прекрасные рыжеволосые горничные. Он мимолетно представил Кэрри. Дом молчал рядом с безмолвным морем. Только Пип, богохульно как всегда, наперекор всем бодрствовал и что-то беспечно замышлял. Видя, как он уходит, Эффингэм почувствовал немедленное раздражающее желание последовать за ним и воспрепятствовать ему. Он знал из разговора за ленчем, что Пип собирался ловить форель над Дьявольской Дамбой. Он решил последовать за ним и задать наконец те вопросы, которые дома было так трудно и жестоко облечь в слова. Во всяком случае, пришло время загнать в угол уклончивого, порхающего и насмешливого Пипа, прижать и каким-то образом заставить объясниться.