Облачко странного запаха по спирали поднималось над большим каменным блоком. Кентон почувствовал, как оно коснулось его лица, будто ласковая ладонь.

Он отчетливо ощущал этот запах — незнакомый аромат, слегка беспокоящий, воскрешающий в памяти странные неуловимые образы, обрывки мыслей, которые исчезали, прежде чем мозг мог уловить их, ощущал с того самого мгновения, как снял упаковку с предмета, присланного старым археологом Форсайтом из песчаных склепов давно умершего Вавилона.

Он снова медленно измерил блок — четыре фута в длину, несколько больше в высоту, немного меньше в ширину. Выцветшего желтого цвета, столетия висели на нем, как полупрозрачное одеяние. Надпись только на одной стороне, десяток параллельных линий архаичной клинописи; если Форсайт не ошибся в своем толковании, надпись сделана во времена правления Саргона Аккадского, шесть тысяч лет назад. Поверхность камня оббита, усеяна трещинами, знаки в форме клиньев повреждены, почти неразличимы.

Кентон склонился ниже, аромат стал сильнее, его витки цеплялись, как десять щупалец, как маленькие пальцы, тоскующие, просящие, умоляющие…

Умоляющие об освобождении!

Кентон лежал, прислушиваясь к негромкому шепоту, несмолкающему, настойчивому. Будто небольшие медленные волны. Все вокруг наполнено этим звуком. Журчащий шепот становился все настойчивее. В закрытые глаза ударил свет. Кентон почувствовал движение, поверхность под ним мягко поднималась и опускалась. Он открыл глаза.

Он на корабле, лежит на узкой палубе, головой упираясь в фальшборт. Перед ним мачта, поднимающаяся из ямы. В яме прикованные люди двигают большие весла. Мачта, похоже, деревянная, но покрыта прозрачным изумрудным лаком. Она пробуждает какие-то неясные воспоминания.

Где-то он уже видел эту мачту.

Взгляд его пополз вверх по мачте: широкий парус, сделанный из опалового шелка. Низко нависло небо, затянутое мягким серебристым туманом.

Он услышал женский голос, глубокий, музыкальный, льющийся, золотистый. Справа от него каюта под изогнутым ятаганом носа; она розовая. По ее верху проходит балкон; на нем цветущие маленькие деревья; голуби с лапками и клювами, алыми, будто вымоченными в рубиновом вине, взмахивают в ветвях белоснежными крыльями.

Одну за другой Кентон потрогал фигурки. Неподвижные, твердые, они казались частью палубы. Никакими усилиями он не мог их передвинуть.

Но что-то передвинуло — а куда подевались исчезнувшие? Откуда возникли новые?

Вокруг крошечных фигурок не было дымки, они больше не расплывались, каждая вырисовывалась очень четко. Игрушка, указывавшая на правую сторону палубы, — с короткими кривыми ногами, у нее торс гиганта, лысая голова блестит, в ушах золотые диски. Кентон узнал его — барабанщик, бивший в змеиный барабан.

На голове склонившейся маленькой женщины-игрушки — миниатюрный полумесяц, и над ним потоки рыже-золотых волос…

Шарейн!

Шарейн опустилась на диван и поманила Кентона к себе. Положила руку ему на сердце. Сердце забилось от ее прикосновения, она почувствовала это и слегка отодвинулась, улыбаясь, глядя на него сквозь полуприкрытые загнутые ресницы. Подогнула под себя стройные ноги в сандалиях, зажала белые руки меж круглых коленей. А когда заговорила, голос ее звучал негромко, музыкально.

— Грех Зарпанит; рассказ о ее прегрешении против Иштар; Иштар — могучей богини, матери богов и людей, повелительницы неба и земли, — которая любила ее.

Главной жрицей Иштар в ее Большом доме в Уруке была Зарпанит. Кадишу, святая, была она. А я, Шарейн, родом из Вавилона, стояла к ней ближе всего; ее главная помощница; она любила меня, как ее любила Иштар. Через Зарпанит богиня давала свои советы и предупреждения, награждала и наказывала — королей и простых людей. В теле Зарпанит приходила богиня в свой храм, видела глазами Зарпанит, говорила ее устами.

Храм, в котором мы жили, назывался Домом семи богов. В нем было святилище Сина, бога богов, живущего на Луне; Шамана, сына Сина, чей дом на Солнце; Набу, повелителя мудрости; Ниниба, повелителя войн; Нергала, Темного безрогого, правителя мертвых; и Бела-Мардука, великого повелителя. Но прежде всего это был дом Иштар, здесь она была в своем праве — ее храм был ее святым домом.

Из Гутава, на севере, из храма, в котором Темный Нергал правил так же, как в Уруке правила Иштар, приехал в дом семих богов жрец, чтобы стать главным жрецом храма Нергала. Звали его Алусар — и как Зарпанит была близка к Иштар, так он был близок к Нергалу. Нергал проявлял себя через Алусара, говорил через него и временами жил в нем, как жила иногда в Зарпанит Иштар. Вместе с Алусаром прибыла свита жрецов, и среди них это порождение слизи Нергала — Кланет. Кланет был так же близок к Алусару, как я — к Зарпанит.

— Некоторое время, — продолжала Шарейн, — мы лежали во тьме, Зарпанит и я, а об Алусаре мы ничего не знали. Велик был грех этих двоих, и я разделяла его. Долго пришлось нам ждать решения своей судьбы. Я, как могла утешала ее — я ее любила и о себе не думала, а сердце ее готово было разбиться: она ведь ничего не знала о, нем, том, которого любила.

Потом настала ночь, когда за нами пришли жрецы. Они вытащили нас из темницы, и молча отвели к входу в Ду-Аззага, бриллиантовый зал, зал совета богов. Здесь были другие жрицы с Алусаром. Вход боязливо открыли и нас троих быстро втолкнули внутрь.

И тут я впервые упала духом, я испугалась и почувствовала, как рядом дрожит Зарпанит.

Потому что Ду-Аззага была полна светом, а на месте изображений богов были сами боги! Скрытые сверкающим облаком, бога глядели на нас. А на месте Нергала была тьма.

Из сияющего лазурного тумана перед алтарем Набу донесся голос повелителя мудрости.