«Un cri d'oiseau sur les recifs...»

[13]

Сен-Жон Перс

[14]

1. Зачем я пишу об одиночестве? Определённо, не для того, чтобы его проповедовать, ведь подобные проповеди нелепы. Те, кому было суждено, уже уединились. В худшем случае они ещё не разобрались в себе, и тогда им нужно в этом помочь. Суть же дела в том, что все мы одиноки. Только большинство из нас одиночество страшит, и мы делаем всё, чтобы поскорее о нём забыть. Как нам это удаётся? Главным образом, благодаря развлечениям,

divertissement,

как их называл Паскаль, – делам и удовольствиям, которые общество угодливо преподносит своим членам, дабы окончательно избавить их от самих себя.

Человек связан с обществом гораздо глубже, чем это кажется на первый взгляд. Тот же, кто заявляет, что выживет сам по себе, часто сам отчаянно от общества зависит. Его претензия на одиночество – только проявление несвободы, иллюзия индивидуалиста.

Помимо того, что общество охраняет нас, предоставляя нам самим решать свою судьбу, оно помогает нам стать личностью, перерасти самих себя в служении ближним. Однако, все время предаваясь развлечениям (в смысле

divertissement),

личностью не станешь. Скорее – уснёшь, утонешь в теплом, оцепенелом равнодушии коллектива, который, в свою очередь, ищет только хлеба и зрелищ. Развлечения бывают вульгарны и глупы, а бывают фальшиво серьёзны, как, например, в тоталитарных режимах. Наше общество тяготеет к глупым, не препятствуя, впрочем, своим членам с угрюмой серьёзностью гоняться за деньгами и общественным положением и во всех грехах винить не себя, а тех, кто живёт при ином строе.

2. В таком обществе, как наше, одиночество многих тяготит и даже искушает. Изменить это я, наверное, не смогу, но поддержать искушаемых попытаюсь, поскольку о внутреннем одиночестве я знаю не понаслышке. Смею предположить, что если люди не находят покоя и в самых ярких развлечениях, которыми их задаривает общество, то не стоит искать

такого

покоя. Не пора ли всем понять, что развлечения не столь необходимы, как о том упрямо и самодовольно твердят всевозможные дельцы? Не пора ли отвернуться от ловцов человеческих душ, которые весь свой талант посвятили культу рекламы? Свою жизнь вполне можно строить и без них. Не обещаю, впрочем, что дельцы перестанут нас донимать.

1. Нет нужды повторять, что призвание к одиночеству (пускай только внутреннему) сопряжено с риском. Это знает всякий, испытавший одиночество на себе. Мука почти безграничного риска и образует суть этого призвания. Безопасным оно кажется только лжеотшельнику. Но его одиночество не настоящее; иначе говоря, оно построено на образе, всё том же общественном образе, с которого стерты привычные черты. Лжеотшельник воображает, будто он один, хотя он, как и прежде (если не сильнее), зависит от общества. Оно необходимо ему, как чревовещателю – подставное лицо. Он переносит свой голос на людей, и эхо доносит до него восторги, любовь, заверения в том, что его отделённость оценена или, по крайней мере, замечена.

Даже общественное осуждение радует и развлекает лжеотшельника, потому что в нём он слышит свой собственный голос, напоминающий ему об его отделённости, дорогой ему утехе. Но настоящее одиночество – это не отделённость, а путь к

единству.

2. Истинный отшельник ценит в отношениях с людьми всё самое существенное, человеческое. Он глубоко един с ними, потому что не связан их мелочными заботами. Он отверг расхожие представления и пустые символы, которые будто бы делают отношения искренней и плодотворней. Он порвал с распущенностью и тягой к развлечениям, с пустыми претензиями на общность, которые норовят подменить собой общность настоящую, неумело маскируя внутреннюю порчу, безответственность и эгоизм. Он удалился от шума вокруг общих успехов и достижений, который поднимает общество, стремясь польстить человеку, убедив его в том, что и он что-то значит.

Человек, находящийся во власти того, что я назвал «общественным образом», подмечает и взращивает в себе только то, что предписано обществом, как полезное и похвальное для его членов. Соответственно и осуждает он (обычно в

других)

только то, что осуждает общество. Он тешит себя надеждой, что «думает сам», но его мысль – не более чем игра: он прячет подальше собственный опыт и использует слова, лозунги и понятия, которые ему навязаны. А точнее, общественные штампы незаметно прорастают в нём как семена, выдавая себя за его собственный «живой опыт». Может ли такой человек быть действительно «общественным»? Он находится в плену у иллюзии и отрезан от живого общения с ближними. Вот только «одиноким» он себя не чувствует!

1. Отшельников часто винят в том, что даже в молитве они «непродуктивны». Уж если кто уединился, думают многие, тот быстро восходит к видениям, мистическому браку, во всяком случае – к чему-то поражающему воображение. Но отшельник

и в молитвенной жизни

беднее общежительного монаха. Он – существо слабое и неуверенное. У него больше тревог и сомнений

[24]

. Он пытается уберечь себя от мелких бед и порой – безуспешно. Его нищета духовна. Она наполняет его душу и тело; в конечном счете неуверенность – его единственное достояние. Он радуется скорбям, духовной, умственной нищете последнего бедняка. Уединение чем-то сродни юродству. Иначе оно не настоящее – не жизнь в прямой зависимости от Бога, во мраке, сомнении и чистой вере. У отшельника нет видимой поддержки, потому что он действительно нищ.

2. Конечно, в этом деле нельзя ни преувеличивать, ни впадать в крайности. Крайность может превратиться в «богатство», «заслугу». Кроме того, у каждого – своя мера строгости. Когда человеческая немощь не позволяет отшельнику жить в строгости, он даёт себе послабление, которое лишь подчеркивает его нищету. Что если у отшельника, как у простого смертного, открылась язва? Тогда ему придётся пить молоко и даже глотать таблетки. Болезнь окончательно вычеркнет его из списка героев. Подобно всем остальным, отшельник испытывает тревогу, причём его тревога острее, чем у кого бы то ни было. Беззаботной одинокая жизнь кажется лишь тем, кто о ней ничего не знает.

3. Вспомним, что Робинзон Крузо – это великий миф среднего класса, коммерческой цивилизации XVIII и XIX веков. Это образ прагматического индивидуализма, а не отшельнического уединения. Крузо – символическая фигура эпохи, когда каждый считал свой дом крепостью, был расчётлив, изобретателен, умел соблюсти свою выгоду и поторговаться с кем угодно, даже со смертью. Крузо был беззаботен и счастлив, потому что на всё имел готовый ответ. Настоящий отшельник скуп на ответы.

Вариант, вошедший в «Спорные вопросы», начинается с длинного примечания и поделён на три части: «Засилие развлечений», «В гибельном море», «Духовная нищета».

Во вводном примечании Мертон поясняет, что эссе написано не только и не столько для монахов или верующих, принесших те или иные обеты, сколько для одинокой души вообще, поскольку одиночество – неотъемлемая часть человеческого бытия и присуще каждому из нас. «В моих заметках человек, любящий уединение (solitary), вполне может быть мирянином, очень далеким от монашеской жизни, как, например, Туро или Эмили Дикенсон»

[67]

.

Для меня в этой части были важны следующие темы.

А)

Уединённость и общество.

Одинок каждый человек. Но далеко не каждый любит

быть

один или

чувствовать

себя одиноким (последнее случается и с теми, кто находится в обществе). Уединённости не избежишь, даже если захочешь. Оно присуще человеку. Как бы общительны мы ни были, мы всё равно бываем одни (и довольно часто). Ночью, например, когда нам не спится. Тот, кто спит рядом, не нарушает нашего одиночества. На ум приходят самые разные мысли: мелкие и случайные, глубокие и неясные. Мы с ними – один на один. Даже в толпе можно быть одиноким, если нас ничто с ней не связывает. Уединённость сопровождает нас по жизни и во всей полноте проявляется тогда, когда та подходит к концу. Сколько бы нас ни окружало дорогих нам людей, свою смерть мы встречаем одни. Каждый из нас умирает в одиночку.

Уединённость, одну из сторон человеческой жизни, дополняет другая сторона – общение с людьми, принадлежность к обществу. Если бы общество было

общиной,

оно превратило бы нашу уединённость в истинное одиночество, где мы опытно переживаем своё единство с братьями и сёстрами. Но чаще всего оно вырождается в

коллектив,

которому одиночество чуждо и который противится ему изо всех сил.

Б)

Развлечение.

Общество как коллектив не может полностью оградить нас от одиночества, поэтому оно делает всё, чтобы мы о нём забыли. Оно вовлекает нас в придуманную, оторванную от реальности жизнь, порабощает нас развлечению. Первая часть эссе Мертона так и называется: «Засилие развлечений». Как я уже говорил

(см. прим. 62),

она есть только в окончательном варианте эссе. Её внушительный объём говорит о том, что Мертон считал эту тему очень важной.

Термин

развлечение

Мертон заимствовал у Паскаля, который понимал его как

divertissement,

постоянную и намеренную рассредоточенность, позволяющую, как пишет Мертон, «окончательно избавить человека от самого себя». Развлечение – это пустое и отупляющее времяпрепровождение, поверхностные и бессмысленные действия, отрывающие человека от настоящей жизни. Мы вправе говорить о «засилии»

Первая часть рисует нам идеальную картину: человек, любящий уединение (solitary), становится созерцателем и преодолевает бессмысленность и нелепость жизни, которую отказываются видеть рабы развлечений. Он подходит к тайне истинного «я» и открывает Бога, единство с Ним и со всем сущим. Казалось бы, всё легко и просто. Но на самом деле путь от поверхности в глубь бытия, где мы находим самих себя, полон опасностей и ловушек.

На мой взгляд, вторая часть эссе очень неоднородна. В ней много блестящих отрывков, но много и повторов, и стилистических недоработок. Часть «В гибельном море» говорит о трудностях, которые ждут человека в уединении, и о том, как с ними справиться.

А)

Ложное одиночество.

Если отшельник отделяет себя от общества, чтобы подчеркнуть собственную индивидуальность, то его одиночество ложное. На самом деле он нуждается в обществе и ждёт от него одобрения. Даже если общество враждебно по отношению к нему, он утешается тем, что общество его замечает. Притворное одиночество требует к себе постоянного внимания.

Мертон хорошо знал, кто такой «ложный отшельник». В июле 1956 г. он был в Коллегвиле, на конференции в Университете св. Иоанна. Там он беседовал с Грегори Зилбургом, известным психиатром, недавно обратившимся в католичество, и тот высмеял его (более мягкого слова я подобрать не могу), заявив, что его стремление к одиночеству патологично и что на самом деле он хочет быть «отшельником на Таймс-Сквер», чтобы над его скитом висела огромная надпись «ОТШЕЛЬНИК»

[72]

. Но Мертон лучше Зилбурга понимал, что неправильное отношение к одиночеству ведёт к отделённости от людей и становится ещё одним развлечением.

Б)

Настоящий отшельник.

Настоящий отшельник не отрекается от людей. Он «ценит в отношениях с другими людьми всё самое существенное, человеческое... Отвергает же... пустые претензии на общность, которые норовят подменить собой общность настоящую, неумело маскируя внутреннюю порчу, безответственность и эгоизм» (ч. 2, пар. 2).

А)

Нищета отшельника.

Размышление об общественном свидетельстве отшельника подводит нас к третьей части эссе, где сказано о духовной нищете. Быть одиноким не значит быть великим созерцателем, свободным от тревог и дел, не значит вести беззаботную жизнь. Напротив, молитва отшельника может быть гораздо суше молитвы тех, кто живёт в сообществе. Как и все смертные, отшельник иногда болеет, его гложут сомнения, но не в вероучительных истинах, а в том, что касается самых корней существования и смысла избранной им жизни.

Именно это сомнение погружает отшельника в молчание. Тогда, перестав задавать вопросы, он действительно познаёт, что Бог присутствует как единственная реальность посреди его сомнений и ничтожности. Он знает, куда идёт, но не уверен, «правильной ли дорогой». Его путь непонятен ему самому, но когда он доходит до места, понимает, что дошёл. «Чем ближе он к цели, тем дальше он от всего, что напоминает ему о „пути”. Таков его путь. Отшельник его не понимает. Не понимаем и мы» (ч. 3, пар. 4).

«Поэтому уединенная жизнь – это жизнь в любви, но без утешений. Она плодотворна, потому что объята и переполнена волей Божией, а всё, в чём Его воля, исполнено значимости, даже если иногда кажется совершенно бессмысленным» (ч. 3, пар. 6).

Б)

Воля Божия.

Размышления Мертона о воле Божией вызвали негодование цензоров. Особенно вот это: «Ужас одинокой жизни состоит в непосредственности, с которой душе открывается воля Божия. Куда спокойней и безопасней жить, когда её преподносят нам общество, человеческие законы или чьи-то приказы» (ч. 3, пар. 7). Цензор усмотрел здесь недоверие к установленной Богом власти, которая направляет нас и помогает отличить Божию волю от воли человеческой или дьявольской. В ответ Мертон заменил «непосредственность» на «тайну и неизвестность, которыми воля Божия томит душу», и добавил, что познать её помогают «духовники и старшие». По сути дела, он сдался, отказавшись от своих слов, но другого выхода у него не было. Цензор же, заканчивая свой отзыв, заискивающе писал главе ордена:

Двенадцатый и последний параграф третьей части эссе есть только в окончательном варианте из «Спорных вопросов». Не подумайте только, что Мертон схитрил и приписал его после того, как договорился с цензорами. Последние три абзаца эссе – это великолепное крещендо на тему, начатую им годом раньше во «Внутреннем опыте»

[75]

и продолженную годом позже в «Семенах созерцания»

[76]

. Это тема постепенного исчезновения преходящего «я» и становления «я» вечного. Погружаясь в одиночество, человек теряет себя: «В пустоте одиночества исчезает «я» поверхностное, общественное, ложное, образ, сотканный из предрассудков и прихотей, плод позерства, фарисейского эгоизма и фальшивой преданности, наследие ограниченного и несовершенного общества» (ч. 3, пар. 12).

Глубинным, истинным «я» невозможно обладать. Его невозможно приобрести. Это вообще не объект, не вещь. Оно не моё и не может быть моим, потому что оно не пустое «я» индивида и не средоточие наших стремлений к успеху и обладанию. Это глубинное «я» духа, одиночества и любви, которое «может только

быть

и

действовать

по глубоким внутренним законам, не выдуманным людьми, а исходящим от Бога» (ч. 3, пар. 12).

Внутреннее «я» всегда одиноко. Но оно и универсально, едино с миром и людьми. Как и всё сущее, оно исходит от Бога. Мертон пишет: «...в нём моё собственное одиночество встречает одиночество других людей и Самого Бога» (ч. 3, пар. 12). Внутреннее «я» выше разделений, границ, самоутверждения: «Только это внутреннее и одинокое «я» по-настоящему любит любовью и духом Христа. Это «я» – Сам Христос, Который живёт в нас. Но и мы живём в Нём, а через Него – в Отце» (ч. 3, пар. 12).

Как я уже сказал, этот волнующий заключительный параграф есть только в окончательном варианте. Он был написан летом 1960 г. и вышел 26 сентября в «Спорных вопросах». Спустя короткое время, в начале 1961 г., Мертон начал серьёзную правку своей старой книги «Семена созерцания». Он добавил к ней две новые начальные главы, где писал, что созерцание, как и одиночество, – это опыт обретения истинного, внутреннего «я». Так последняя часть «Философии одиночества» подводит нас прямо к ставшим духовной классикой «Новым семенам созерцания»

Мертон очень поэтично пишет об одиночестве, поэтому и свои размышления я хотел бы завершить его стихом из сборника