Однажды в июле 1717 года рано проснувшиеся жители приморского городка Уильямсберга, что в штате Виргиния, увидели, как низенький взлохмаченный толстяк тащит по пыльной улице высокую полногрудую рыжеволосую девчонку лет шестнадцати, обвязав веревкой ее тонкую шейку.

Ханна Маккембридж, на чью шею была накинута веревка, старалась держать голову как можно выше; она сдерживала слезы и пыталась не обращать внимания на глазеющих и хохочущих горожан. Руки девушки были связаны за спиной.

Слезы, застилавшие ее глаза, были вызваны в основном гневом. Она вынесла множество унижений от своего отчима, Сайласа Квинта; однако теперешнее было просто ужасным, это было уже оскорбление, самый жестокий удар из всех. Ее продали, как невольницу, ее волокли по улицам, словно она была рабыней…

Ханна вспомнила, что как-то раз она видела таких рабынь. Их черные обнаженные тела блестели на солнце; женщин выставили на аукционе, и предполагаемые покупатели гладили и щупали их, рассматривали их зубы так, словно это были не люди, а лошади. Тогда ее охватило сострадание к несчастным, а теперь она поняла всю глубину их позора и унижения.

Сайлас Квинт, радуясь, что на них обращают внимание, резко дернул за веревку, грубые волокна впились в кожу девушки, и она упала на колени в грязь.

Хотя был только полдень, Квинт заявился домой пьяный. Мэри Квинт это совсем не удивило. Она редко видела мужа трезвым. Он надрался даже в день их свадьбы, рухнул пьяный на брачную постель, и, как казалось Мэри, с тех пор большую часть времени пребывал в таком состоянии.

Прислонясь к дверному косяку, он уставился на жену красными опухшими глазами.

– Ну вот, жена, дело сделано. Ханна узнает, что значит зарабатывать себе на жизнь.

Мэри промолчала, уныло глянув на него.

– Тебе что, нечего сказать? – со злобой спросил он. – Когда все это затевалось, ты много чего наговорила.

В это время Ханна стояла на коленях и отскребала грязь с грубого дощатого пола бара. Час назад Эймос Стрич отодвинул засов на люке и сказал ей:

– Ступай вниз, девочка, и принимайся за работу. Пол в баре нужно очистить до того, как начнут появляться вечерние посетители. Работай как следует, иначе тебе хорошенько влетит палкой по заднему месту. Присматривать за тобой ежеминутно я не в силах. Пойду лягу – черт бы побрал эту подагру. Не могу долго быть на ногах – начинаются боли. Но чтоб к моему приходу пол привела в порядок.

Ханна уже давно придумала трюк, при помощи которого можно было заставить время идти быстрее, когда занимаешься нудной работой, – именно из-за этого Квинт презрительно называл ее мечтательницей.

Она вспомнила, как несколько раз ходила вместе с матерью работать в красивые дома на Рыночной площади. Вот было бы замечательно жить в таком доме! И еще замечательнее – быть хозяйкой такого дома! Тонкое белое белье, блестящее серебро, высокие канделябры, натертая до блеска – так, что в ней все отражается, точно в зеркале, – мебель. Шелк, бархат, атлас. «Интересно, – думала Ханна, – каково это – кожей чувствовать мягкую ткань?» И еще духи, такие сильные, что у нее кружилась голова, духи, пахнущие как сотня садов в цвету.

В настоящее время таких домов и Уильямсберге строилось много. В основном на строительстве были заняты умелые мастера, но брали и неквалифицированных рабочих. Однако, когда бы ее мать ни заговорила об этом с Сайласом Квинтом, он немедленно принимался сетовать:

Бесс могла и не видеть запятнанную кровью простыню Стрича, чтобы понять, что Ханна была девственницей. Когда служанка, в чьи обязанности входило прибираться наверху, хихикая, подошла к стряпухе с простыней в руках, Бесс цыкнула на нее:

– Не твое это дело, девушка! И не лезть куда не надо, не болтать об этом никому!

Бесс знала, что предупреждение ни к чему не приведет. Пустоголовая девица мигом пойдет нашептывать о случившемся всем и каждому.

По правде говоря, Бесс никогда не понимала, почему белые с таким трепетом относятся к девственницам. Свою невинность она утратила в двенадцать лет почти при таких же обстоятельствах – попав в руки жестокого белого человека.

Но Бесс понимала, что у белых людей невинность высоко ценится и молодой девушкой, и мужчиной, который первым овладевает ею.

Вскоре коляска остановилась перед господским домом поместья Вернера Малкольма, но Ханна была слишком измучена, слишком пала духом, чтобы обратить внимание на красоты «Малверна».

Она только смутно сознавала, что Вернер кликнул слуг, потом ей помогли подняться и, чуть ли не неся на руках по широкой лестнице, провели в спальню. Она стояла безучастная, а осторожные руки раздели ее, омыли избитое и истерзанное тело теплой водой, вытерли мягким полотенцем. Люди с черными лицами, толпившиеся вокруг, вскрикивали при виде шрамов и рваных ран на ее спине. Спину ей намазали каким-то душистым веществом, и Ханна на мгновение вспомнила Бесс. Потом ее, почти засыпающую, подвели к большой кровати с четырьмя столбиками и осторожно уложили на пуховую перину, мягко обнявшую ее усталое тело. Последнее, что она почувствовала перед тем, как сон опустился на нее, был запах чистого белья и аромат лаванды.

Ханна проснулась потому, что солнечный свет потоками вливался в комнату. Через москитную сетку ей было видно, как на открытых окнах слегка колышутся от легкого ветерка кружевные занавески. Где-то засмеялся ребенок. Ханна совсем растерялась и никак не могла понять, где находится; о минувшей ночи она почти ничего не помнила. И, не успев собраться с мыслями, опять уснула.

Когда Ханна проснулась во второй раз, то увидела, что с каждой стороны кровати на нее с любопытством смотрит черное лицо. Москитную сетку убрали. Ханна просыпалась долго; она приподнялась, чтобы получше разглядеть своих сиделок, которые, едва увидев, что девушка проснулась, принялись тихонько хихикать. Когда Ханна села, в дверь постучали, и она тут же распахнулась. Вошел Малкольм Вернер. И Ханна сразу же с полной ясностью вспомнила все, что произошло накануне; вместе с воспоминаниями к ней вернулись опасения и страх.

Внезапно она поняла, что лежит под одеялом совершенно голая, и натянула его до плеч.

За день до бракосочетания начали прибывать гости – верхом, в каретах, в колясках и даже пешком.

Утром накануне свадьбы никто не пришел разбудить Ханну, и пробуждение ее было внезапным – вдруг заиграла скрипка, раздались какие-то голоса. Подбежав к окну, она выглянула во двор. Там, на лужайке позади дома, небольшая группа людей собралась вокруг какого-то человека, играющего на скрипке. Тут же танцевало несколько пар.

Ханна с изумлением смотрела на все это, и тут раздался стук в дверь.

– Ханна! Могу я войти, дорогая? – Это был голос Малкольма.

– Минутку! – Быстро схватив пеньюар, лежавший в изножье кровати, Ханна оделась. – Теперь можно.

У Сайласа Квинта хватило сообразительности не приближаться к господскому дому напрямую. Он бродил вокруг да около, как лисица, высматривающая кур, прячась в кустах и на полях.

В четвертый раз он пробирался в «Малверн». Узнав, что Ханна стала женой Малкольма Вернера и хозяйкой поместья, Квинт ощутил самые противоречивые чувства – зависть, злобу, но и какое-то приятное ожидание. Он завидовал удачливости падчерицы и злился, что неблагодарная девка может быть настолько везучей.

Больше всего его уязвило, что она не пригласила его на свадьбу, его, бедного старенького отчима, единственного родственника, который у нее остался! О, он слышал, какая это была славная свадьба! Там была любая еда, любая выпивка, какую только можно пожелать. Целый месяц в Уильямсберге судачили о свадебных торжествах, продолжавшихся три дня.

Но сильнее всех чувств, снедавших Квинта, было предвкушение наживы. Теперь, став женой богатого человека, девчонка получила доступ к деньгам. Ясное дело, она не откажет ссудить своему бедному старенькому отчиму несколько монет. Если уж не из дочерней благодарности, не из сострадания, то по крайней мере – здесь он хитро ухмылялся – в качестве платы за то, что он будет держаться подальше от «Малверна»!

Ему удалось разведать, что почти каждый день после обеда Ханна ездит по поместью верхом на огромном черном жеребце. Квинт заметил также, что ее прогулка всегда начинается с обширного пастбища, расположенного к югу от господского дома.

–

Расскажи сказку о Великом Джоне-Победителе, – попросили дети, собравшиеся на кухне вокруг Бесс.

Зимний холод всех загнал в помещение. Час был поздний, уже перевалило за девять, и обычно все дети в это время лежали в постели. До Рождества оставалось совсем немного, и все работы в поместье приостановились. Единственное дело, которым сейчас занимались в «Малверне», – это расчистка участка площадью в двадцать акров под новые посадки. Бесс напекла печенья из кукурузной муки, и теперь все жались к теплу огромного очага и грызли лакомство.

– Ну-ка, дайте мне подумать минутку, – с торжественным видом проговорила Бесс. – Вроде бы я рассказать все истории про Великого Джона. Больше я вроде, и не знать, малыши мои.

Раздались вздохи и несколько протестующих голосов.

– Тихо, тихо, дайте мне подумать.

–

Это будет ошибкой, дорогая Ханна, – сказал Андре Леклэр.

– Но почему же? – пылко возразила Ханна. – С тех пор как умер Малкольм, в «Малверне» только и знают, что упорно работать и предаваться мрачным настроениям…

– Именно из-за смерти месье Вернера. С того дня не прошло еще и года. По обычаю, вдова должна носить траур не менее года.

– По обычаю! Подумаешь! Вечно мне твердят об обычаях! Я немало потрудилась, следя, как сажают и убирают табак нового урожая. Я была на ногах с утра до ночи. – Она говорила это, гордо подняв голову. – И я полагаю, что моя работа сделана хорошо. Даже Генри не может это отрицать.

– Работа! – Андре скорчил гримасу. – Пахнущая потом работа, подходящая для мужчины, а не для леди, каковой вы стали. Вы еще больше шокировали соседей – женщина управляет огромной плантацией!