Познакомился я с Антоном Иванычем лет двадцать назад, в те времена, когда он еще служил егерем в заказном охотхозяйстве. Егерей здесь было человек пять, но сблизился я лишь с Антоном.

Жил он на кордоне у самой реки, яростно впадавшей в залив. Просторный щитовой дом был разделен надвое: в одной половине жил Антон, во второй, вечно вполпьяна, — егерь Сергей. У обоих было по семье.

Жену Антона, Настю, постигло горе. В субботний вечер, после бани — муж с сыновьями еще парились на полке́, — Настя взобралась в доме на табурет сменить под потолком отжившую лампочку. Табурет сыграл под ее ногами, кувырнулся, она грохнулась левой половиной тела об пол. Сколько людей падают так, и ничего с ними не случается, а у Насти к утру отнялись нога и рука — обе правые.

А было ей тогда всего сорок лет.

В понедельник утром отец усадил Витю на раму велосипеда, разбежавшись, вскочил в седло и покатил в Колобково.

На привязанной к раме подушке сидеть было удобно, две большие мускулистые руки отца лежали на руле. Витя тоже держал свои кулаки рядом, — управляли велосипедом вдвоем.

— Я не заметил, ты уши вымыл? — спросил отец.

— Мыл.

— Не выдумываешь?

— Значит, так, — сказал Гуляев. — Ты ушами не хлопай, ты на старуху посматривай. Мы с Борисом будем производить обыск, а у тебя одно задание — старуха. Она себя непременно окажет… В первый раз? — спросил он.

— В первый, — ответил Саша.

— Приучайся, — сказал Гуляев. Он остановился у ворот дома и заглянул во двор. — Сейчас запасемся вторым понятым. Давай, Борис, дворника.

Борис ушел, Гуляев в ожидании закурил, присев на тумбу у ворот.

— По мелочи найдем что-нибудь, — сказал он Саше. — Золотишка, конечно, у него нету, деньжата должны быть. Я этих делашей трёс порядочно, крепкие попадаются орешки.

Утро началось с обычного занудства.

Впрочем, не совсем.

Смотря что считать началом утра: если момент вставания с постели, то занудство вползло тотчас, словно кто-то вдул его в комнату аэрозолем. Но на самом деле ночь Владимира Сергеевича всегда заканчивалась многоступенчато, не сразу, не так, как в юности — выспался, отворил глаза, и будьте любезны, вот и я. На самом деле Владимир Сергеевич уже давно спал дыряво, просыпался в кромешной тьме, успевал обрадоваться, что еще не надо вставать, и снова нырял в полузабытье.

Это свое состояние он более всего любил за надземность, где не отличить сон от яви. Была перистая легкость, с которой он уносился из дня сегодняшнего в давнее прошлое. И крылатое возвращение обратно. Было повторное верчение всего того, что пережито и передумано за последние дни, — притом не холостое прокручивание на месте, а обновленные варианты событий и мыслей, несравненно более удачные, чем они происходили в действительности. Случалось, что впоследствии он даже запутывался, не умея или не желая припомнить в точности, как же все-таки обстояло дело наяву.

Со временем Владимир Сергеевич наловчился вызывать в себе ночами подобное состояние ревизии своих реальных жизненных поступков; вернее, не вызывать — этого он не умел, — а продлевать его, то есть, проснувшись по какой-то причине, он исхитрялся вгонять себя в продолжение сюжета, досадно прерванного просыпанием. И не только обнаженного сюжета, но и мыслей, своих рассуждений. Узлы житейских проблем, туго закрученные днем, ночью, в полусне, с легкостью распутывались. Бывало и наоборот — именно ночью настигала его и вспухала перед ним безысходная невозможность решить то, от чего он с легкостью отпуливался днем.