Ленка честно поверила, что Наум огорчился из-за моего дежурства. На то она и Ленка. А у нас с ним та необязывающая мужская симпатия, когда приятно встретиться, но можно и не встречаться. И то, что мне пришлось дежурить во время его «большого» приема в сукке — уж точно не повод для огорчения.

Зато сегодня шеф попросил меня помочь «хорошим-парням-армейским-следователям» и взять показания у потерпевшего, в Адассе Эйн-Керем. Нам частенько приходится расхлебывать ностальгию шефа — на срочной службе он был следователем и у него там остались кореша, которые грузят теперь нас заданиями. Выбор у них, правда, небольшой — армейские следователи в полицию обычно не идут, шеф чуть ли не один такой. Зато энтузиазма у него…

Пацан получил ночью в пабе пулю от своего приятеля, такого же пацана, только уже солдатика в увольнении. Традиции израильской армии сложились до большой алии, а армейские традиции не сдаются и не умирают. Ладно, я готов поверить, я почти помню, что лет десять назад солдатики в увольнении не надирались. Хорошо, большинство не делает этого и сейчас. Но не требуйте от пацанов, чтобы они не расставались с личным оружием! За руль ему сесть нельзя, а в баре гудеть — можно. Мы по-пьяни девиц обнимали, а они — автоматы. Или и девицу, и автомат. Или даже автомат и девицу с автоматом.

Вот пусть Наум и расскажет откуда эта странная традиция не расставаться с оружием и заодно приплетет несколько историй по этому поводу с его личным участием и прочими историческими личностями в пижамах.

Я повернул на Аминадав — засвидетельствовать свое почтение, лично объяснить отставному генералу причину неявки на вчерашний прием по случаю праздника Кущей. Если бы не теща, навещал бы его не так редко. Всегда расскажет что-нибудь такое, подлинно-историческое, чему, прочитав в учебнике, никогда не поверишь. А тут — свидетельствует очевидец, а чаще так вообще участник. И память у генерала на редкость цепкая. Детали событий полувековой давности помнит — это как раз понятно, дело стариковское, но пить со мной весь вечер на равных, а наутро быть выбритым и помнить что мы вчера говорили — как можно не относиться с уважением? А ведь ему хорошо за семьдесят. Он, кажется, на год младше тещи, хотя это я точно выяснить так и не смог — военная тайна.

Примусу было гораздо лучше, чем мне. У него был свободен рот, и этим ртом он все время что-то жевал. Кроме того, он расхаживал по конюшне на своих копытах, а не лежал в углу, с заломленными и вдетыми в собственные наручники передними конечностями. И ноги у Примуса не были связаны. Ноги были связаны у меня, причем Примусовыми лошадиными путами. Хотя, назвать Примуса лошадью было бы грубой лестью. Он был тем самым мулом, который родился у чистокровной англичанки Принцессы (свадебный подарок Наума) от неизвестного российского осла, сперму которого Умница вывез три года назад из России, считая что она принадлежит великому жеребцу Мутанту.

Увидев родившегося мула, теща возненавидела сразу и его, и его мать, и Умницу. Последнего, впрочем, она тут же простила, Принцессу продала, хотела избавиться и от мула, да тут вмешался Наум. То ли ему требовалось на всякий случай иметь под рукой наглядное свидетельство, что Софочка не всегда права, то ли он сразу просек, что ненависть к ублюдочному копытному станет гарантией того, что теща будет обходить конюшню за три версты. Действительно, теща, словно иголка, штопает все дыры в особняке и подсобных помещениях, но никогда носу не кажет на конюшню, которую Наум постепенно любовно оборудовал, как российский гараж. Он сам назвал это место «окоп», и немало было выпито нами в последние годы за большим дубовым столом в этом уютном двухуровневом окопчике, пахнущем цирком.

Впрочем, настоящий цирк только разворачивался. За этим дубовым столом заседали пять отставных клоунов, вернее три клоуна и две клоунессы. Последняя явилась только что — рыжая тощая старуха в миниюбке, в короткой кожаной жилетке, с сигарой и массивными побрякушками желтого металла везде, где можно было что-то подвесить, вплоть до щиколоток. Она развалилась на стуле и закинула ногу за ногу.

— Ну? — сказала она остальным. — Что случилось?

— Ривка! — всплеснул ручонками Хаим, — Ты что, без трусов?

Пока мне надевали пояс смертника, Хаим ездил вокруг Ривки и провоцировал ее на обсуждение роли еврея в мусульманском раю. Ривка злилась, а он радостно хохотал и озорно мне подмигивал.

— Барух, — кричал он, — представляешь, каких гурий выдадут тебе эти арабы? Самых страшных! Семьдесят две старые девы… Ой-вэй! Бедный мальчик! Ах-ха-ха-ха! Да еще и обсчитают! Ручаюсь, что больше шестидесяти двух не дадут! Ах-ха-ха-ха!

Я смотрел на обряжающие меня старческие руки и все не мог поверить, что жизнь кончается. Вот так, гротескно. А главное, я так и не понял — за что? Что я такое узнал, несовместимое с жизнью? Откуда у них возникла такая жесткая необходимость меня убить? Сначала я решил, что старики просто обтяпывают какие-то свои делишки. Ну, используют для этого связи. Нормально. Детей своих не хотят подставлять, или тех, кто им помогает… Ну что это может быть? Не гонят же они тоннами наркоту через границу. Скорее, могут оружием приторговывать. Сбывают в какие-нибудь третьи страны, например, и получают за это семь с половиной процентов.

Когда возник сценарий моей смерти и появился пояс шахида, я было подумал, что у стариков партнерские отношения с палестинцами. Но с другой стороны — какие у них могут быть связи с палестинцами. Скорее всего — старые друзья в спецслужбах, которые вполне могут организовать ликвидацию террориста таким затейливым способом. И дело сделать, и друзьям помочь. Это плохо. Значит, пасти меня будет не Хаим на тележке, не Фира, которая собъется с курса, увидев кондитерскую, а какой-нибудь профессиональный мальчик из ШАБАКа… ага, мальчик, с выбитым в детстве зубом… От дедушки с бабушкой я, может, и не ушел бы, а от волка из ШАБАКа или лисички оттуда же — уйду, потому что эти сумасшедшие старики абсолютно непредсказуемы, а профессионалов уже можно просчитать. Старик или старуха могут взорвать меня, испугавшись любой ерунды. А профессионал будет стремиться довести дело до конца и нажмет на взрыватель раньше времени только в самом крайнем случае. Значит, мелкие шалости мне простят, а это очень важно. Так что все наоборот — это не плохо, а даже очень хорошо.

Все выходило настолько непонятным, что ничего планировать заранее было невозможно. Только экспромт. Зато у меня возникла версия происходящего. Вряд ли старики решили бы меня убивать из-за мелкой партии оружия для какой-нибудь банановой республики. Тут должно быть что-то крупное, серьезное. Вроде той миллиардной сделки Израиля с Китаем, которую запретили американцы. Стоп, теща же в прошлый раз рассказывала о каком-то важном китайце, которому они с Наумом несколько дней показывали Израиль. А семь с половиной процентов — это семьдесят пять миллионов с каждого миллиарда. Действительно, большие деньги. Афера серьезная, но относительно безопасная, потому что осуществляется при неявной поддержке государственных структур. Ведь у Израиля, из-за насильственно прерванной сделки, возникли большие дипломатические проблемы с Китаем. Так почему бы их не уладить, сделав неофициально то, что невозможно сделать официально? Очень даже патриотичный поступок. Вполне в духе Наума и всей этой немолодой гвардии. Да и приработок к пенсии неплохой. Похоже, вполне похоже. Сейчас и проверим.

Оставить собаку недорезанной Ёлка не могла. Она уже зашивала рану, а запертая в подвале Ривка все бранилась на дюжине языков.

— Ривка, сколько языков ты знаешь? — крикнул я.

В ответ меня обложили отборным русским матом, правда несколько старомодным. Похожие конструкции я несколько раз слышал в детстве, от прошедших лагеря друзей деда.

— Слушай, они что, все там такие? — спросила Ёлка.

— Эта у них самая шустрая. Нет, она правда крутая. Был момент — я уже надежду потерял, как-то внутренне умирать согласился. Если бы не эта собака, мне бы ничего не помогло. Так что ты мне собаку вылечи, я ее себе заберу.

Ёлка была так уверена в себе, что у кирьят-арбских ворот не ждала спокойно и смиренно, а нагло сигналила, требуя немедленно выпустить ее на большую воду. Хорошо, хоть сумерки размыли все, кроме ее рыжих волос, да красного «БМВ». Не запомнил бы это лишь полный астронавт. Приехала — уехала. Словно в ответ на мои мысли, охранник прокричал, открывая ворота:

— Нашла ветеринара? Все нормально?

Ёлка изобразила кистью то, что мы в детстве, играя в театр теней, называли «головой петуха». Этим «о'кеем» она покачала, как Брежнев с трибуны и добилась убедительной старческой пластики. А потом так газанула, что было ясно — с координацией и мозгами у старухи уже неважно. Я догнал Ёлку только через пару километров. А Умница нас — и того позже. Убедившись, что все в сборе, Ёлка свернула с трассы направо, в сторону арабской деревни Дура. Наверняка, нарочно выбрала это место, чтобы сбить пафос некрологов хотя бы в русских газетах. Хотя, по большому счету, какая уже разница? Все равно будет большое политическое шоу.

Очень скоро Ёлка въехала в оливковую рощицу, а мы за ней. Умница выглядел взъерошенным и злым:

— Чего так гнала?

«Мутант бежал быстрее лани». Эта фраза вертелась у меня в голове, пока я поглощал пельмени в «Елках-палках» на Горького, то есть на Тверской. Именно мутантом я чувствовал себя в Москве вот уже сутки. Все было какое-то получужое. Иностранное государство, в котором все почему-то говорят по-русски. Но действительность за четырнадцать лет не то, чтобы фатально изменилась, но сместилась самым подлым образом — не до неузнаваемости, а до неадекватности. Незнакомые сорта пива, незнакомые повадки людей. И, кстати, эти идиотские телефонные карточки! Я купил уже две, оба раза выслушал напутствия продавцов, но так и не дозвонился до Умницы. Карточки эти не хотели брать международный барьер.

Поселился я в «Белграде», исключительно потому, что в такси вспомнил о его существовании. Три очень потрепанные звезды, словно у подрабатывающего швейцаром отставного полковника. Грязноватая сантехника еще советских времен, аккуратно залатанная простынка. Но какая разница? Мы с отелем подошли друг другу. Я подвалил к гостиничной стойке в чем был. А был я в маскировочном «пингвиньем» прикиде Умницы. Администраторша взглянула в паспорт, скользнула незаинтересованным взглядом по моей фальшиво-пейсатой морде. Я внутренне прокомментировал: «Однако за время пути, собачка могла подрасти». Поддразнил я этой фразой Умницу в оливковой роще под Хевроном и словно наступил на жвачку — прилипла и практически стала лейтмотивом последних дней. Лапсердак и брюки были мне тесны и коротки. Кроме того, этот долбанный нелепый лапсердак надо было застегивать-расстегивать левой рукой, потому что он запахивался не на ту сторону. Взгляд мой за время пути тоже достиг определенного безумия. Нервы я начал лечить алкоголем едва войдя в самолет, летевший в Прагу. В Праге я тоже не потерял даром транзитное время. И продолжал отмечать Праздник Колобка, ушедшего от бабушек и дедушек (да еще от каких бабушек и дедушек!), всю дорогу до Шереметево-2, мотая пейсами, стекленея взглядом и почесывая бороду. В какой-то момент стюардесса подсунула мне таможенную декларацию, в которую я долго пялился, пытаясь понять что имеется в виду под словом «товар». Слово это фигурировало практически в каждой строчке, но смысл его не улавливался. Осталось ощущение, что правильно заполнить декларацию сможет только профессиональный контрабандист. Поставив везде прочерки, я отметил окончание заполнения абсолютно невнятной анкеты «Абсолютом».

Колобком со смещенным центром тяжести я выкатился в московскую осень и еще хорошо, что вообще добрался до отеля. Там, перед тем, как отрубиться, я успел удивиться, что не застрял в пражских пивницах. Ведь я совсем ничего не потерял в Москве. Все, что я потерял — жену, сына, работу, дом, друзей, — осталось в Иерусалиме.

В «Ёлках-палках» было много столиков, но мало официанток, да и те ходили мимо. Их пришлось отлавливать, как мустангов, тогда они, раздувая ноздри, кося глазом, все-таки принесли заказ. Оказывается, «Боржоми» может быть трех видов. Пельмени были вполне. Пиво тоже. Хорошо, что с утра я уже прикупил невыразительное цивильное облачение, пейсатую кипу спрятал в карман и публичное поедание некошерных пельменей стало моим личным грехом, а не сальным пятном на репутации иудеев.

Место вообще оказалось бойкое, приятное. Хорошее еще и тем, что можно спокойно понаблюдать за частью московского человечества, поглощавшего пирожки на пеньке недорогого и центрального заведения. Еще утром я отметил, что штамп «пестрая московская толпа» уже не катил. Толпа оказалась серой. Хорошо одетые люди растворялись в одинаковых. Толпа была на удивление однородной. Я было удивился, но понял, что это чисто израильское восприятие. Все правильно. Однородный — это один народ, а я приехал из страны где «много евреев разных национальностей». Поэтому одеться, так, чтобы слиться с толпой, оказалось совсем несложно.

Двум звонившим «солнышкам» Санька честно рассказал, что сидит в ресторане с неожиданно нагрянувшим старым другом, поэтому ночевать не придет, это надолго. А третьему «солнышку» пообещал быть через полчаса.

Еще по порции блинов с икрой и счет, — скомандовал он в пустоту.

Накачанный лысый официант с тараканами вместо глаз возник тут же и интимно уточнил:

— Блинчики? С икорочкой? Сделаем!

Мне показалось, что он в конце проглотил «нема базару».

Спал я хорошо. Просто отлично я спал. С чувством, что на данный момент это у меня самое важное занятие. И еще бы спал и спал, если бы не горничная, нагло и долго барабанившая в дверь.

— Я сплю! — гаркнул я.

— Боренька, это я! — заорала горничная Санькиным голосом. — Отворяй, я тебе работу нашел!

Двери открыли я и еще несколько человек в коридоре. Санька, хоть вроде и ночевал на стороне, был в другом костюме. Он снисходительно осмотрел мой номер, пошарил взглядом куда сесть без последствий для светлых брюк, выудил бутылочку из чуть ли не хрустящего, как новенькая портупея, портфеля:

— Головушка бо-бо, Боренька? Полечимся, так?

Я, наконец, выбрался из гостиницы, хотя идти было совершенно некуда. Светик приказала младшему детективу «не коннектить ее до вечера», а Санька уехал организовывать большую игру, вручив мне мобильник и приказав ждать его звонка.

Меж тем, мой жизненный вектор, который несколько дней назад внезапно стал флюгером и болтался во все стороны в порывах обстоятельств, начал приобретать свойства стрелки компаса и указывать направление поиска. Направление это называлось «Плоткин». Ну, хоть что-то.

А пока я неторопливо вышагивал по Старому Арбату, подставляясь под теплые душевные струи ностальгии. Начать я решил с каких-нибудь горячих пирожков — с капустой там, или рисом. На ближайшей будке, больше похожей на ДОТ, висел многообещающий прейскурант. Я остановился и вчитался: «Пирожки с мясом, пирожки с капустой, пирожки с рисом и яйцом, пирожки с картошкой, пирожки с грибами и жареным луком». Решил купить всё. Но глухой голос из ДОТа выпалил:

— Мужчина! Этого ничего нет. Если хотите, есть пирожки с марципанами.

С марципанами я не хотел. Это было чужое детство. Моросило. Но народу было немало. Не хватало прежней арбатской непринужденности, у всех словно появились какие-то внутренние актуальные задачи. Вообще, ощущение всеобщей целеустремленности стало раздражать. Мне не хватало медленно праздношатающихся.

С Санькой происходило то, что происходит с котом, которого не покормили да и оставили без присмотра у стола с курицей. На холеной апатичной морде уже блестели азартом голодные глаза. Санька перерождался. Он нервно вышагивал по тротуару и сжимал челюсти на горле уже намеченной цели.

— Боренька, — говорил он возбужденно, — главное — это успеть. У меня ведь три семьи, так? И их надо достойно содержать.

— Три?!

— Ну, три с половиной. Неважно. То есть как раз важно, но я сейчас о другом. О том, что у меня, в общем-то, денег нет. Не скопил. Жил. То одной что-то надо, то другой. Дети завелись… И знаешь, Боренька, все ведь у меня было пучком, пока вокруг не начали сгущаться израильтяне. Сначала этот гребаный Эфраим Плоткин, который кинул наших гребаных израильских суперклиентов. Потом появляешься ты. Звонишь из моего кабинета. И, скорее всего, этот один-единственный твой звонок оказывается таким громким, что наши израильские партнеры, которые меня, мля, видеть не видели, вдруг резко пожелали от меня избавиться. Так? Значит что?

— Готовишь нам предъяву?