Ночами он мечтал о дожде.

Просыпался через каждые два часа и слушал плотный шелест листьев, бегущих по ветру: не вода ли полилась? Или вздрагивал от редких шагов одинокого пешехода, надеясь, что это стучат капли на балконе. Но когда поднимал голову и глядел из глубины комнаты в окно, то видел сухую лунную дорожку на крыше. И тогда начинало давить под левой лопаткой и мучила мысль, что жизнь прожита и что уже ничего не поправишь.

Чтобы прогнать сухость во рту, он шел на кухню, искал в холодильнике молоко, которым всегда забывал запастись, и пил водопроводную воду, хотя в июле, сколько ни гони из крана, она все равно была теплой.

Уже давно, давно ночь перестала придавать его квартире черты странные или жуткие. Все оставалось таким же обыденным, как и днем. Бывало, он боялся ночи, порою запугивал себя до того, что не мог поглядеть в темный угол и, отвернувшись, искал скорей выключатель. А теперь равнодушно шарил в потемках, входил в другую комнату, садился в глубокое мягкое кресло и бессмысленно смотрел на рабочий квартал, где скоро уже, через час-два, должны были загореться первые окна.

Алексей Николаевич положил под язык «Взлетную» карамель, и сердце, глупое, доброе сердце, приняло мятную конфету за валидол.

Уже год прошел с той поры, когда он узнал, что такое сердечный приступ. Тогда Алексей еще ожидал ее, ее возвращения, жил в ежечасном напряжении, на взведенных нервах.

Сердце мешало ему давно. Со студенческих лет он не мог носить авторучку в левом кармане. Как-то в далеком Фрунзе, куда Алексей приехал в одну из первых журналистских командировок, в двухкомнатном люксе он никак не мог уснуть от странного ритмичного позвякивания. Встанет, зажжет свет, осмотрится, прислушается: все тихо, только от станции Пишпек слабо доносятся паровозные голоса. Ляжет — звон начинается сызнова. И только после долгих поисков Алексей обнаружил, в чем дело. Роскошная двухспальная, видавшая виды, кровать была расшатана до невозможности, так что стук сердца вызывал небольшие, но явные колебания, передаваясь через тело задней спинке; та нежно касалась хилого столика, неуверенно стоявшего на неровном паркете; дрожь поднималась к графину, сдвинувшему набекрень неплотно пригнанную крышку. И крышка позвякивала…

Самолет побежал по бетонной полосе, дети и командировочные приникли к иллюминаторам, колеса уже подпрыгивали по шероховатостям: разбег переходил в полет…

Сюжет в духе бульварного романа или нет — дешевого анекдота: муж вернулся из командировки на день раньше срока…

Правда, командировка была не простой, а творческой, и уезжал Алексей надолго. Больше месяца работал над биографией Суворова. Как обычно, с удовольствием вырвавшись от жены, он под конец начал жестоко скучать по ней и в последние две недели засы́пал Алену письмами. Но никакого ответа, к удивлению, не получил.

Вся узкая улочка, которую запирал их дом, тонула в тополином пухе. Пух налетел и в комнату. И Алексей вспомнил, как в детстве жгли этот пух и вдоль булыжной мостовой и разбитых тротуаров бежал веселый, бесцветный огонек…

Побродив по пустой, почему-то неприбранной квартире, он, все более недоумевая, принялся обзванивать Алениных подруг. Никто не мог толком сказать, куда она подевалась. Уже поздно вечером молчавший весь день телефон зазвонил.

Казалось, не будет, не может быть износу ни Мудрейшему, ни его голосу. Казалось, это будет продолжатся вечно — бесконечные сольные концерты, прерываемые лишь короткими походами в кафе «Момент», где он съедал два полных обеда.

Правда, очень редко, раз в полгода, Мудрейший жестоко простужался. С утра он тщетно норовил оседлать свой голос, срывался на верхней ноте. Из форточки кухонного окна высовывался отчим:

— Николай! Ты ведь без голоса останешься, ей-богу! — радостно кричал он, вытирая тарелки.

— Ерунда! — отвечал Мудрейший и снова принимался за свое.