На следующий день я проснулся поздно и с трудом. Следующим он был, разумеется, по отношению ко вчерашнему, а вчерашний оказался знаменателен тем, что этот тип из восемнадцатой квартиры, набивавшийся ко мне во друзья-товарищи, приволок ни с того, ни с сего полбанки настоящего контрабандного кофе (кажется, из Гондураса), прямо в дверях сунул мне его в руки (в порядке подхалимаша, я думаю), скорчился в туповатой ухмылке и прогнусавил, что, мол, кофеина в нём все сто, а не ноль целых ноль десятых, как в нашем, магазинном, пропущенном через Минпищепром. Я машинально принял подношение и также машинально захлопнул перед его мясистым носом обитую дерматином дверь. Нет, кажется «спасибо» я всё-таки сказал. Дело в том, что по телеку в тот момент «Дочки-матери» транслировали, где наш выдающийся сатирик М. Задорнов сыпал плоскими шуточками, а Алан Чумак раздавал всем присутствующим по обе стороны телеэкрана несуществующие яблоки. Нет, на яблоки я не клюнул — не дурак всё же, кумекаю, а вот на дочек и их мамаш поглядеть охота была (особенно сцену в бассейне — помните?). Так что того типа из восемнадцатой принимал не я, а мой автопилот; тот же автопилот сварил этот проклятый кофе, чёрт бы его побрал, по всем правилам кулинарного искусства, а расхлёбывать его пришлось, разумеется, мне. Поскольку же «Арабику» и ей подобные сорта я привык потреблять литрами, то и этот дурацкий контрабандный порошок я потребил по полной программе, а потребивши, понял, что все сто, обещанные тем типом, — это не пустой звук, а объективная реальность, данная мне в ощущениях посредством гулко забившегося, словно рыба об лёд, сердца где-то внутри моей грудной клетки. Сердце рвалось наружу, в панике биясь о рёбра, причём рёбра мои при этом вибрировали и излучали звуковые волны достаточно широкого диапазона частот. Даже Катька, жена моя, подозрительно скосила на меня свои большущие глазищи, на секунду оторвавшись от телека, и попросила меня не греметь, а то у неё от этого

грёма

(это она так выразилась) в глазах рябит. Словом, удружил мне сосед. Кто ж знал, что этот буржуйский напиток надо пить напёрстками, а не трёхсотпятидесятиграммовыми бокалами!.. Но главная пакость состояла в том, что возлияние это проистекало на ночь глядя, на сон грядущий, и потому пришлось мне потом полночи елозить по сбившейся простыни, ища ту единственную, но с удивительным постоянством ускользающую позу, приемлемую для отбытия в царство Морфея, и лишь под утро я забылся тяжёлым, наполненным сюрреалистическими ужасами сном. Дураку ясно, что на работу я проспал. К тому же ещё Катька, как нарочно, не разбудила вовремя, сама же смоталась, даже не предупредив. Меня всего колотило и трясло, словно с похмелья. Решив полечиться по принципу «клин клином», я сварил себе ещё порцию дьявольского зелья, но на этот раз потребил дозу, имеющую хождение в загнивающем западном мире. И тем не менее в груди у меня что-то жалобно застонало, заскулило, забулькало. Но пусть оно даже волком завоет, а на работу всё равно переться надо. Куда ж от неё денешься? Труд — почётная обязанность каждого гражданина нашей страны… Тьфу, чтоб его!.. Хорош труд, когда за него гроши платят! А ещё лучше те гроши, на которые в магазине купить нечего… Но хошь не хошь, а вынь да положь — тунеядство у нас ещё никто не отменял. А посему я собрал свою волю воедино, прошлёпал босыми ступнями в ванную, умылся, оделся, что-то запихал себе в рот, подхватил на ходу электробритву — станком я принципиально не бреюсь ввиду повышенной чувствительности моего эпителия — и расположился с нею в руке напротив большого, во весь рост, зеркала, являющегося неотъемлемой частью гардеробной двери. Соскребая суточную щетину со своих щёк, я полностью отдался созерцанию своей физиономии. Ну и рожа, нечего сказать! Четвёртый десяток на исходе, а всё такая же бесцветная, незаметная, безликая. Рожа неудачника — такую видишь и тут же забываешь. Вот и оттенок какой-то синюшный проступил. Я выпятил подбородок, облизывая его бритвой, и отражение в зеркале повторило сию эволюцию, но, как мне показалось, с некоторым запозданием. Впрочем, этого и следовало ожидать: как-никак, а кофеин относят к разряду наркотиков. Ну, попадись мне этот придурок из восемнадцатой, я ему припомню его контрабандный товар! Не хватало ещё в дурдом загреметь… Из соседней комнаты взвизгнул телефонный звонок, и я ринулся было туда, но тут же остановился как вкопанный, ибо никакого телефона у нас и в помине нет, не было и неизвестно, будет ли, а если и будет, то опять-таки неизвестно — когда, через сколько лет и в каком тысячелетии, так как на очередь мы с Катькой встали ещё в те далёкие, дозастойные времена, и с тех пор ни слуху, ни духу о вожделенном, мифическом телефоне нет, и опять-таки неизвестно — будет ли, а если и будет… Словом, прозвенело три раза и смолкло. Видно, и это наваждение придётся списать на те же «все сто», щедрой дланью отсыпанные мне благодетелем соседом, чтоб он провалился вместе со своим Гондурасом… Когда я снова вернулся к зеркалу, чтобы продолжить ежедневную, до жути осточертевшую процедуру выскребания суточной щетины, моего отражения в зеркале уже не было. То есть здесь, в комнате, по сю сторону зеркала я был, а там, в точно такой же комнате, но уже по ту сторону того же зеркала — меня не наблюдалось. Меня охватила ярость. Наверняка тот индюк подсыпал мне какой-нибудь гадости: травки какой или порошка какого буржуйского. А посему индюку тому я мысленно поклялся вынуть ноги сегодня же, сразу по приходе с работы, как раз накануне футбольного матча, чтобы не топал он ими от радости, если, не дай Бог, его дурацкая «конюшня» сдуру банку киевлянам влепит. Но прошло пять минут, и я уже кончил бриться, а меня

— Пойдём вон в тот уголок, под пальму, — без вступления произнёс тот, что с кефиром, — а то твой видок слишком необычен для местной публики. Там и поговорим.

Я безропотно подчинился.

Эта уникальная пальма имела весьма глубокие корни в людской памяти. Была она старая, ощипанная, пыльная и чрезвычайно неприхотливая. В тёмном, затхлом углу, где она произрастала на правах полноправного члена семьи любителей пива, не водились даже крысы, но ей всё было нипочём. Лет двадцать назад один постоянный и весьма почтенный клиент «Тридцати трёх коров», собравшийся в последний свой земной путь, возлежа на смертном одре, возвестил верным друзьям и домочадцам последнюю свою волю. Сей волей предопределил он дальнейшее пребывание китайской пальмы — своей единственной личной собственности на этом свете (вся остальная собственность была обобществлена семьёй умирающего на заре её, то есть семьи, возникновения, а посему личной не являлась) — в самом почётном углу общепитовской забегаловки. При этом он добавил, смахивая набежавшую слезу, что его красавицу надлежит поить только неразбавленным жигулёвским пивом — и обязательно свежим! — какового требуется литр в день и каковым поливает он её с самого её рождения. Верные друзья и скорбящие домочадцы, услышав волеизъявление умирающего, возликовали: первые — по причине неслыханной щедрости, вторые — по причине счастливого и долгожданного избавления от этого урбанизированного представителя тропической флоры, на протяжении многих лет вызывающего у несчастной и безутешной ныне вдовы обильное выделение желчи и скрежет зубовный. Препровождение чудо-дерева в кадке в вышеозначенное заведение состоялось при большом стечении народа и в присутствии всей администрации «Коров» (говорят, был представитель райкома — инкогнито). Друзья-товарищи почившего в бозе героя дня, потупив взоры, пускали обильную слезу и не менее обильную слюну, предвкушая ещё более обильное возлияние в этот знаменательный для «Коров» день. А потом прошли годы. Пальма прижилась на новом месте, подкармливаемая ежедневными порциями свежего пива, и прекрасно чувствовала себя в затхлой, отдающей кислятиной и несвежей рыбой, атмосфере. Земля в кадке вокруг ствола была усеяна, утыкана, унавожена рыбьими скелетами, костями, головами, хвостами и чешуей, и весь этот конгломерат орг— и мин-удобрений вбирался, перерабатывался, усваивался и стопроцентным фосфором вливался в тропический уникум, являющий собой величайшее достижение нашей отечественной агрономической мысли. Говорят, что по ночам пальма светится. Верю, хотя сам сего чуда не наблюдал. Но сегодня по неведомой никому причине пива не подвезли (пополз упорный слух, что пивзавод бастует), а кефиром местные агрохимики-любители поить бедняжку не рискнули — не дай Бог, зачахнет! И сидела поэтому наша общая любимица в сухой, как Сахара, кадке, на совершенно голодном пайке. И вот как раз под эту самую развесистую, разлапистую и раскидистую пальму, весьма схожую с головой нынешнего панка, и увлёк меня мой странный двойник.

— В угол садись, к стене, — приказал он, — и по возможности не шевелись.