Приступая к окончанию заметок о типах современных авторов повестей и рассказов {1} , я чувствую некоторое смущение. До сих пор я находился в положении своего рода embarras de richesses [1] . Г-на Ф. Потехина или г. Щеглова, г. Плетнева, кн. Барятинского я мог бы свободно заменить множеством других авторов, и только гг. Тимковский и Чириков представляли бы в этом отношении некоторые затруднения, хотя и не непреодолимые. Но гг. Горького и Чехова обойти или кем-нибудь заменить нельзя, и не только ввиду их значительности, а и ввиду тех общих выводов, которые я желал бы представить вниманию читателей. А между тем, и о том, и о другом мне не раз случалось писать {2} . Думать, что читатели помнят все, в разное время мною об этих двух замечательных писателях сказанное, было бы с моей стороны слишком самоуверенно, а повторять сказанное – по малой мере невесело. Но, может быть, сопоставление их даст мне возможность счастливо избегнуть этих Сциллы и Харибды. А сопоставление это напрашивается само собой, и к нему не раз уже прибегала критика. Так, недавно еще французский критик Мельхиор де Вогюе в статье «Revue de deux Mondes» о г. Горьком поминал г. Чехова, а в статье о г. Чехове – г. Горького {3} , да и в русской литературе это сопоставление делалось. По странной игре судьбы, имеющей, может быть, в своем основании не одну простую случайность, в истории литературы довольно часто случается, что внимание современников-соотечественников, а иногда и не только соотечественников, сосредоточивается на двух писателях, как бы дополняющих друг друга своими резко различными индивидуальными чертами при наличности чего-то общего в них. Вольтер и Руссо, Гете и Шиллер, Пушкин и Гоголь, Толстой и Достоевский поневоле часто вспоминаются парами. Так и гг. Чехов и Горький.

Само собою разумеется, я не думаю сравнивать все эти пары, число которых можно бы было значительно увеличить, в каком бы то ни было отношении, кроме одного: они парами всплывают на верхи литературы данного времени и места, друг друга дополняя и поясняя как своими различиями, так и своим сходством. Долго ли они остаются на верхах, «что город на горе», – века или годы, и велико ли их значение в истории литературы, это уже другой вопрос.

Что гг. Чехов и Горький занимают в настоящую минуту «верхи», в этом нет сомнения. В особенности поразителен успех г. Горького. Г. Чехов заработал свое нынешнее положение далеко не сразу, тогда как с г. Горьким произошло нечто вроде рождения готовой Минервы из головы Юпитера. На моем экземпляре пятого тома его «Рассказов», помеченном прошлым 1901 годом, значится: «двадцать шестая тысяча». Это цифра – если она еще окончательная – исключительная в нашей литературе. А принимая в соображение, что автор появился в литературе всего каких-нибудь пять-шесть лет тому назад, надо признать, что ни одна из звезд первой величины нашего литературного небосклона, – ни Толстой, ни Достоевский, ни Щедрин, ни Тургенев – не завоевывали с такою быстротою такого широкого круга читателей. Но завоеванная г. Горьким область далеко не ограничивается русскими пределами: его усиленно переводят, критикуют, комментируют, интересуются обстоятельствами его личной жизни и за границей – в Германии, во Франции, в Италии, в славянских странах. Из современных русских писателей он после Толстого и, может быть, г. Чехова пользуется наибольшею популярностью в Европе.

В чем же секрет этого колоссального, небывалого у нас успеха?

Объяснить все дело крупным талантом г. Горького, очевидно, нельзя. Как ни несомненен этот талант, едва ли кто-нибудь решится поставить его выше дарований только что названных писателей, да и самая оригинальность всякого истинного таланта исключает возможность подобных сравнений. Каждый сам по себе, каждый в своем роде, в каждом есть нечто, кроме таланта, что при помощи этого таланта «ударяет по сердцам» читателей по крайней мере в данную минуту, при данных условиях. Открыть секрет успеха писателя – значит найти это нечто, помимо таланта, хотя и при его посредстве притягивающее к нему общее внимание, указать тот пункт в его писаниях, который направляет к нему радиусы интереса и симпатий современных читателей.

Можно было ожидать, что «философия» эта выяснится с течением времени, в особенности, когда молодой автор перешел от маленьких рассказов к сравнительно большим, которые по старой терминологии следовало бы называть уже не рассказами, а повестями; от портретов разного бродячего люда к картинам, захватывающим взаимные отношения целых разнородных групп. Таковы «Фома Гордеев», «Трое», начало повести «Мужик». К сожалению, эти ожидания не оправдались. Может быть, г. Горький слишком поторопился оставить портретную живопись. Так можно уже думать потому, что он так и не справился с повестью «Мужик» и бросил ее, не кончив {7} . Журнал «Жизнь», в котором она печаталась, объявлял помнится, что она явится в переработанном виде, но вместо этой переработки автор дал повесть с совсем иной фабулой и иными действующими лицами – «Трое». Но и законченные повести г. Горького нельзя назвать шагом вперед ни в художественном отношении, ни в смысле выяснения того, что было неясного в рассказах. В них есть отдельные прекрасные страницы и даже целые эпизоды, но в целом они ужасно растянуты, переполнены длиннейшими рассуждениями действующих лиц, причем в рассуждениях этих повторяются в разных комбинациях все те же мотивы, которые мы уже слышали в прежних рассказах. Повторяются целые сцены. Так, в рассказе «Тоска» есть превосходная, захватывающая сцена хорового пения в трактире. Варьяции на эту тему есть и в «Фоме Гордееве», и в «Троих», но в них уже нет той удивительной силы и красоты, от которых в жутком умилении рыдал мельник в «Тоске», а вместе с ним, пожалуй, и читатель. И невольно досадуешь на автора – зачем он разжижает этими бледными варьяциями раз данное потрясающе сильное впечатление. Центр внимания его все тот же: «законы и силы», обрекающие человека на «будничную» жизнь в той или другой, роскошной или убогой «яме», и люди, рвущиеся из этих ям на волю, на простор, для чего прежде всего нужна сила. Но если и прежде читатель не вполне ориентировался во всегда ярких, но в целом все-таки неясных речах разных босяков и цыган, то теперь, с расширением круга действующих лиц, это стало еще труднее. Так, например, наиболее сильным и действительно сильным человеком в «Фоме Гордееве» является купец Маякин, человек оседлый, никаких «необыкновенных» поступков не совершающий – все в пределах «законов и сил», которыми он ловко умеет пользоваться. Рядом с этим прямо жалкое впечатление производит Фома Гордеев, хотя он и рвется из своей «ямы», и мечется, дерзит направо и налево, дерется, буйствует, рычит грозные и злые слова. Все это не мешает ему быть тряпкой, которую треплет ветром в разные стороны. Любопытно, между прочим, что он очень высоко ценит словесность, красивые слова. Судьба свела его, между прочим, с неким газетчиком Ежовым. Когда тот читал ему свои статьи, то, «не улавливая мысли в творениях товарища, Фома чувствовал их дерзкую смелость, ядовитую насмешку, горячую злобу, и ему было так приятно… точно его в жаркой бане вениками парили… „Ловко! – восклицал он, улавливая какую-нибудь отдельную фразу. – Здорово пущено!“ От Ежова и сам Фома выучился „здорово пущать“». Это характерно…

«Здорово пущают» и все «Трое». А один из них, Илья Лунев, кроме того, и поступки экстренные совершает, буйствует, человека убивает, – и все-таки остается тряпкой, вполне управляемой ненавистными ему «законами и силами». И странное впечатление производит состав пятого тома рассказов г. Горького, в котором, кроме повести «Трое», напечатана только «Песня о Буревестнике». Буревестник так красиво грозно, «черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает». Это наверху, в облаках и тучах, а на земле, в повести «Трое», только тряпичность, пьянство, бессмысленное буйство да красивая словесность…

Все это, однако, не мешает и не должно мешать успеху г. Горького. Быть может, в числе тех десятков тысяч, которые в несколько месяцев расхватали экземпляры его рассказов, и многие читают его с тем специальным интересом, с каким Варенька Олесова упивается французскими «злодеями». Но есть и иные. Они скажут вместе с незнакомцем в «Читателе»: «Где у него (современного человека) те идеалы, ради которых он пошел бы на подвиг? Вот почему живется так бедно и скучно, вот почему обессилел в человеке дух творчества… Некоторые слепо ищут чего-то, что, окрыляя ум, восстановите бы веру людей в самих себя. Часто идут не в ту строну, где хранится все вечное, объединяющее людей, где живет Бог… Те, которые ошибаются в путях к истине, – погибнут! Пускай, не нужно им мешать, не стоит их жалеть – людей много! Важно стремление, важно желание найти Бога». К этому, кроме выше сделанной оговорки, можно прибавить следующее: людей много, это верно, и между ними много таких, о гибели которых никто не пожалеет. Но людей, ищущих «путей к истине» и желающих «восстановить веру людей в самих себя», вовсе не много. И между ними еще меньше талантливых людей слова…

«Будничная» жизнь, почти не изображаемая г. Горьким, хотя и вызывающая целый поток гневных речей его героев, находит своего бытописателя в г. Чехове. Из огромной тусклой картины ее пошлости, мелочности, лицемерия он без разбора и связи выхватывал то один, то другой эпизод и без печали и гнева предъявлял их читателю. Это был длинный ряд анекдотов, мастерски отделанных вообще и часто написанных так, как рассказывают устные мастера этого дела: сам не улыбнется, а слушатели хохочут. Отношение самого автора к рисуемым им бесчисленным картинкам ничем не обнаруживалось, тем более что и в его выборе сюжетов не было ничего определенного; мало того, самое слово «выбор» тут как будто неуместно было, а одинаково шло в художественную обработку все, что случайно попадалось на глаза. И за г. Чеховым, не имея и малой доли его таланта, пошло по этой дороге множество беллетристов. Они и остались на ней. Г. Чехов не остался. К сожалению, г. Маркс издает сочинения г. Чехова без хронологических дат, и трудно сказать, когда именно наступил перелом в его настроении или, вернее, когда он нажил себе определенное настроение. Конечно, это совершилось не вдруг, но, во всяком случае, между ранними и позднейшими его произведениями – огромная разница. Разница и по внешнему виду: от маленьких картинок в одну, две, три странички он перешел к повестям. И дебюты г. Чехова в этом направлении гораздо удачнее опытов г. Горького. У него нет ярких, кричащих красок, имеющихся в изобилии на палитре г. Горького, но нет и его угловатостей, он гораздо уравновешеннее. В его переходе к рассказам сравнительно большого размера сказалась та же потребность обобщить, объединить случайные осколки жизни, которая выразилась у старого профессора «Скучной истории» тоской по «общей идее» и которая знакома и г. Горькому. Но его не соблазняют ни французские «злодеи», ни какие бы то ни было другие «необыкновенные герои». Он даже как бы боится их и, во всяком случае, относится к ним скептически.