Раннее утро. Еще густые сумерки не отлегли, еще синий снег не напитался светом, и матовым покрывалом лежит покорно, тихо. На улице, по которой бредет Матвей Сергеевич, снег не тронут. Вот он выходит на центральную улицу поселка, где уже протоптаны неровными стежками редкие следы ранних прохожих.

— Здравствуй, дед Матвей!

— Здоров будь!

— Куда путь держишь в такую рань? Ну я, предположим, почту должен с утра развезти, а тебе чего не спится?

Однажды воскресным утром у меня зазвонил телефон. Еще не было и восьми часов. Я был удивлен столь раннему звонку. Как известно, в выходные дни не принято звонить рано. Телефон разбудил меня. Я взял трубку и услышал голос брата. Он бы зря не стал беспокоить меня в такую рань. В семье мы все называем моего младшего брата дядей Федей за его основательность и житейскую мудрость.

— Я к тебе обращаюсь как к доктору, помощь нужна, — услышал я в трубке и у меня закралась тревога в сердце.

— Чем могу быть полезен? — спросил я с беспокойством. — Не заболел ли ты?

— Нет, дело не во мне. Тут у нас обнаружились две маленькие норки. Еще совсем маленькие, детеныши…

Эта история случилась давно, еще в те времена, когда хлеб стоил двадцать копеек, колбаса — два девяносто, сахар — восемьдесят две, мороженое — десять копеек в бумажном стаканчике, а в вафельном — двенадцать. Этими подробностями я не стал бы отвлекать чье-либо внимание, если бы они не играли в данной истории решающего и самого что ни на есть главенствующего значения.

Соседский мальчуган Вовка рос без отца. Мама работала бухгалтером в строительно-монтажном поезде, и рано привила ему любовь к разным там вычислениям. В свои девять лет он уже знал всю таблицу умножения, складывал и вычитал огромные числа без всякого труда, и это обстоятельство не давало ему покоя. Он то и дело складывал, умножал, и у него это выходило довольно ловко и непринужденно. Его друзья спорили на пряники, конфеты, на всякие ценные и не очень предметы, игрушки, что «Вовка высчитает», «Вовка умножит 25 на 35». Естественно, что выигрывали те, кто ставил на него, а посрамленные безропотно расставались со своим скарбом. Но одно дело слухи, а другое дело — самому увидеть вундеркинда Вовку, как говорится, в деле.

Как-то на даче загнали меня зной и несносное комарье в домик. Июль — макушка лета. Вода в пойме реки на убыль пошла. Оголились грязные берега, обозначился ручей. В такую духоту комариное племя плодится тучами. Нет никакой возможности работать. Пережду, думаю, в избе: к вечеру обдует. По дому хлопочу, увлекся работенкой какой-то, может, и никчемной, но это только так кажется. Оно ведь как: что бы ни сделал — все вперед.

Не сразу я обратил внимание, что за окном в огороде, сорока трещит. Ну, трещит так трещит. Каждый день они орут во все горло — развелось воровок.

А тут она так принялась стрекотать, будто хвост ей кто прищемил. «Сорока даром не сокочет — то ли к гостям, то ли к вестям», — вспомнилось мне. А вот же и зарябила она в окне. Я к стеклу прилип. Какую весть принесла, белобокая?

И вот наконец-то прояснилась причина такого сокотанья: по клубничным грядкам, переваливаясь с боку на бок, вышагивает серая утка, а под распущенными крыльями серыми комочками липнут к ней четыре утенка. Махонькие такие писклята-пуховички. Жмутся к мамке-защитнице. То из-под крыла появятся, то из-под листа клубники. Сорока перелетит с одного столбца на другой и орет, подпрыгивает на месте, следит зорко за утятами. Ждет удобного случая. Утка развернется на месте, бросится в ее сторону, расправив крылья. Пугает, значит. Сорока отлетит, усядется на другой столбец и уже оттуда орет; слюнями исходит, глаз не сводит с писклят. Утка снова под крыло своих пуховичков спрячет, да так, что не сразу и заметишь. Дотопали до забора, там трава высокая, есть где спрятаться. А сорока пуще прежнего затрещала, прямо над семейством уселась, шею тянет книзу-то.

Солнце робко заглянуло в избушку, скользнуло первыми лучами по столу, а затем переместило свои нежные руки на лицо лежащего на оленьей шкуре мальчишки лет пяти-шести. Мальчик сладко спал в обнимку с книжкой. Перед сном мама читала ему сказки. И сейчас его лицо трогала улыбка. Солнце грело его щеки и уши, нежными ладошками гладило взъерошенные волосы, словно тормошило его и настойчиво будило, звало на лужайку, на речку, где бродил он до самого вечера. Мальчик открыл глаза, но тут же зажмурился и отвернулся. Он еще какое-то время лежал, не в состоянии отделить вчерашний вечер от ворвавшегося утра. Вечером, укладываясь спать, он видел солнце в окошке за печкой, проснулся — оно уже в окне, что у двери. И так каждый день. Белые ночи… Лето…

— Вставай, Тиша, отец ждет на улице. Сегодня у тебя День рождения. Поздравляю! Тумтака вула, здоровым живи. Расти большой! — мама поцеловала его. — Пухие, мальчоночек мой, — она потрепала рукой волосы. — Сколько тебе лет? — спросила она.

— Пя-а-ать — протянул сипло Тишка.

— Уже шесть. Ты уже большой, — мама сидела рядом и улыбалась, — беги на улицу.

Жил-был старик со старухой в глухой сибирской деревне. Так далеко в тайге эта деревня спряталась, что не каждый отыщет. Деревня так себе — не большая не маленькая: при семи дворах — восемь улиц. На такой тихой и дальней речке стояла деревушка, что не каждому она покажется. Изба стариков стояла над самым яром. Чуть по тропинке спустишься — и уже на берегу речки окажешься.

Так вот жили дед со старухой в своей избе давно. Хоть дом невелик, да лежать не велит: уход за ним нужен — то дверь заскрипела, то крыша прохудилась, то забор накренился.

А как время расступится от работы домашней, дед рыбачить идет тропинкой, вытоптанной от порога до речки. Старуха по дому хлопочет, хозяйством занимается. Из хозяйства — коза, десяток куриц да кот приблудный. Откуда взялся — никто не знает. Долго ходил кругами, не решаясь подойти к порогу. Заприметил его дед, наблюдает день, другой, третий. Не уходит кот. Открыл дед дверь и показал рукой: заходи, мол, чего под окнами шлындаешь. Кот смышленым оказался и шмыгнул в избу. Накормили его, напоили парным молочком.

— Пусть живет, — сказал старик, — а то мыши совсем страх потеряли.

— Пусть, — согласилась старуха, — куда ему деваться, да и нам веселее, — и погладила кота.

Жили-были старик со старухой. А жили они в небольшом городке недалеко от рынка, там его базаром называют. Им и до церкви недалеко — вон купола из окон видны, и до аптеки за лекарствами от всяких хворей тоже недалеко ходить. Ну что сказать — в хорошем месте жили. Одно удручало, что частенько селяне с близлежащих деревень оставляли на базаре разных щенков да котят, надеясь, что подберут их добрые люди. Бродили эти потерявшие враз своих хозяев малявки от дома к дому, что ближе к базару расположились, пока какой-нибудь сердобольный человек не подберет, да приютит у себя. Вот и наш старик Ерофей Тимофеевич не одного котенка подобрал, да и собачек тоже пару-тройку вырастил — все приблудыши… Только недавно кончилась от старости сытая жизнь Тузика, который приблудился ко двору старика много лет тому назад. Шибко горевала старуха по усопшему от старости Тузику, и сказала, как отрезала: «Чтоб больше ни-ни». Старик еще пытался уговорить старуху, глядючи на какого-нибудь найденыша, но натыкался непременно на стену непонимания.

Ерофей Тимофеевич, помня громкие возмущения своей благоверной после каждого потенциального приемыша, не проявлял больше внимания к ползающим щенкам и котятам. Накормит, чем придется, но чтобы в дом тащить — нет. «Всех не подберешь, всех не обогреешь», — так говаривала его старуха, когда разговор касался этого предмета.

Человеком Ерофей Тимофеевич слыл суровым. И был он важным с виду: пышные седые усища, крупный красный нос и густые щетинистые брови как раз и придавали его облику этой самой суровости и важности. Ходил он всегда подчеркнуто прямо, крупный подбородок с ямкой держал высоко, словно на параде. Без малого десять лет служил Ерофей Тимофеевич в царской армии. «Солдатской каши досыта нахлебался», — так иногда говорил он о своей службе. На соседское «здрасте» обычно отвечал басовито: «Здравия желаю!», а на бабкино «Понял ли, что нужно купить?» громко рявкал: «Так точно! — иногда добавлял: — Не дурак». Сначала это солдафонство вызывало в бабке страшное возмущение, но потом она пообвыклась и перестала обращать внимание на такую особенность мужа.

И в этот день старуха, давая наказы старику относительно того, что и где лучше купить, вставила обязательное:

Жил-был в дальнем сибирском селении охотник. В урмане, богатом дичью, поставил он себе зимовье. Крепкую избу срубил, чтоб даже самая лютая стужа не страшна была ее обитателям, да самый могучий зверь не сломал бы. А зверей в том лесу водилось множество, и царь зверей — медведь — тоже. Недалече и тропа его натоптана. Пока живет в избе охотник, медведушко близко к избе не подходит. Бредет, бывало, не спеша, тропинкой по своим звериным делам, потянет носом, чихнет от дыму-то и ковыляет дальше. Нет ему никакого резону встречаться с охотником. Охотник тоже не больно-то желает свиданьице иметь с этим зверем: лапа-то — со сковородку. Так и живут себе рядом, каждый своим делом мается.

Но стоит охотнику отправиться в деревню за провизией или по другим делам, как любопытство хозяина тайги неволит его тяжким бременем. Шибко охота в избу заглянуть: не только дымом, но и сладкими запахами обносит иногда ближний лес. И медведушко частенько, лежа на опушке, облизывался от таких ароматов. Вот и стал он наведываться в избу, пока охотника нет. Как говорится: кот из дому — мыши в пляс. В избу через окно войдет, через дверь выйдет. Почешет косматую башку о косяк, войдет в избу через дверь, через окно выйдет. Стол опрокинет, посуду перемнет, окно — вдребезги. Найдет банку консервов, выдавит содержимое, как из тюбика.

Вернется охотник из деревни, а в избе — будто Мамай прошелся: все в перевертышки. Дверь чинить нужно, окно вставлять, стол поправить. Раз, другой стерпел охотник, потом решил проучить медведя. Подвесил он в дверях тяжелую чугунную мясорубку, дверь оставил отворенной, а сам подался в свою деревню. Медведь — тут как тут. С радости, что дверь отворена, разогнался, нырнул в избу, а мясорубка — тресь ему по башке! Он в окно вылез башку проветрить, снова в дверь, а мясорубка снова — бум! Он с развороту на улицу, а мясорубка снова — бум! Аж в глазах звездочки бесенятами запрыгали у бедняги. И такая нервность в ем сыграла, что сорвал мясорубку-обидчицу медведь и хотел уже забросить в кусты. Но тут до его носа запах мяса дошел. Давнул он чугунину раз, другой, еще приложился. Ни давке не поддается мясорубка, ни на скрут не идет. Привык он таким образом консервные банки открывать. Давит, давит, а ничего выдавить из мясорубки не может. Психанул медведь, утащил мясорубку далеко в лес, сунул ее под корень, да еще и косолапиной своей придавил.

Пришел охотник в избу и видит ту же картину: окно вдребезги, стол на боку, косяк двери выворочен. Поправил дверь, вставил окно, стол починил. Хватился мясорубки, а ее и след простыл. Закручинился охотник. На всю зиму приехал, как мясо заготовлять будет, если мясорубки нет. Ни пельменей, ни котлет не сделаешь.

Идет он лесом, нос повесил. Навстречу медведь, тоже, видимо, в думку ударился. Встретились внезапно на тропинке. Охотник ружье вскинул, прицелился.

Летит Орел в поднебесье, и с заоблачной высоты ему открывается огромное пространство. Красочные горные вершины на фоне белых барашков-облаков проплывают далеко внизу. В разрывах белой ваты простирается безграничная зеленая долина. Все как на ладони. Шумит ветер в его крепком оперении. «Мне все видно, никто не знает такой красоты. Никому она не доступна», — думает он, кружа в высоте. Вдруг резкий порыв ветра заломил крылья до боли, чуть не опрокинул его. Спикировал вниз Орел, спасаясь от шквального ветра, и сел на землю. Выбрал камушек, прогретый солнцем, уселся поудобней, сложил уставшие крылья и начал уже дремать.

На земле нет ветра ураганного, и солнце греет нежно. Здесь от ветра защищают его холмы, кусты и высокая трава. Заметил Орел, как уходит усталость. Земля ему силы дает. Вдруг ему почудился шелест травы. Он приоткрыл глаза и увидел сурка, пробегающего мимо. Увидел бы Орел Сурка с высоты, тут же камнем бросился на добычу, а тут, на земле, ему хотелось только покоя. Сурок тоже не испугался. Вот заметил бы он Орла, парящего в высоте, тут же юркнул в норку или притворился бы неподвижным столбиком. А тут, на своей родной земле, дремавший Орел показался ему совсем не страшным, и он остановился. Ему захотелось поговорить с Орлом.

— Привет, Орел! — громко, как мог, поздоровался он. Молчит Орел, отвернувшись от него. Да и о чем толковать с этим Сурком? Что он видит в своей сурковой жизни? Дальше своего носа ему ничего не видать, не то что он — Орел!

— Здравствуй, Орел! — еще громче прокричал Сурок. — Поговорить с тобой охота.

Жили-были старик со старухой. На берегу большой реки стояла их изба. Вот старик и приноровился к рыбалке. Раньше — какую рыбу принесет, той и радуется старуха, но с годами стала она привередливой. Собирается старик на рыбалку, а старуха напутствует:

— Вкусной рыбки принеси, чтоб без костей.

— Ужо какая поймается, такую и принесу, — отвечает старик.

— Не спорь со мной. Чтобы без костей, — повторяет она строго.

Ловился в тот день только пескарь. Как ни старается старик — не ловится другая рыба. Рыбка-пескарь маленькая, почетом особым не примечена. Вот и старухе пришлась она не по нутру. Напустилась на старика: