Фонари опять не горели. Новый атаман Курской свернул на боковую улочку и даже приостановился от неожиданности. Тьма стояла кромешная. Если на широких улицах станицы и с одним лунным освещением можно было худо-бедно разглядеть лужи и рытвины, чтобы не угодить в них ногой, то здесь, в узком переулке, густо обсаженном вишней, грушами и абрикосами, асфальт проваливался в непроглядную черноту. Но не это остановило атамана. Cудя по приглушенным ночным зноем коротким вскрикам, уханью и матеркам, там дрались. По звукам он догадался, что дрались жестоко. В последнее время в станице все чаще дрались именно так — безжалостно, со смертельной ненавистью, как будто не жили по соседству, а родители не были знакомы десятки лет. Кто-то ломающимся баском вывел протяжно: «Сука желтоухая…», и атаман понял, что в темноте дерутся с сотненцами — парнями из соседней станицы Павловской. Только они называли жителей Курской «желтоухими».

Павловская всегда была бандитской. То ли в шутку, то ли всерьез, павловские утверждали, что у них не считают за казака, если не отсидел хотя бы один срок. Взаимная вражда двух станиц насчитывала уже не одно десятилетие, но только в последние годы выяснение отношений стало сопровождаться покалеченными конечностями, проломленными головами и даже поножовщиной. Раньше станицы тоже дрались. Атаман в детстве не был паинькой, сам не раз бил и получал, но ведь кости никому не ломали и в кулаках не сжимали кастеты и пруты. Бывало, после драки вместе бежали на речку мыть разбитые носы, по дороге уже беззлобно подначивая друг друга.

Средний сын Степан рассказывал, что прямо на переменах за школой какие-то цыганята торгуют травкой. Старшеклассники пару раз пытались с ними разобраться, но те, завидя приближающихся парней, просто срывались с места и удирали. Попробуй их догони. А на следующий день появлялись снова. Никого не стесняясь, на выезде из станицы появились «дежурные» девочки, готовые за небольшую плату на многое. Никита Егорович плевался, проезжая мимо, но сделать ничего не мог. Очередной председатель благополучно разваливал бывший колхоз-миллионер, народ все активнее приникал к стеклянным горлышкам.

Что-то происходило в станице и в стране. Никита Егорович Жук ощущал эти недобрые перемены на уровне спинного мозга, но вникать и разбираться в сути происходящего не пытался — слишком непонятной, непривычной становилась жизнь, да и не до этого было — целыми днями пропадал на работе — он руководил небольшой на 70 мужиков автоколонной — единственным неразвалившимся предприятием в станице. И то только потому, что входило в состав буровой компании Газпрома. Здесь вовремя платили зарплату и даже соцпакет — забытое в станице понятие — оставался на вполне приличном уровне. Естественно, в автоколонне хотели работать многие. Но люди увольнялись редко, в основном уходили на пенсию, и он принимал на работу не больше двух-трех человек в год. И только тех, кого хорошо знал. За годы в автоколонне сложился хороший коллектив, без гнильцы и второго дна. Никита Егорович мог положиться на любого водителя, доверить самое важное дело. Его не подводили. И не только потому, что боялись потерять хорошее место, а больше из уважения к Егорычу — хорошему начальнику.

Когда пенсионеры-колхозники, еще помнившие казачьи порядки, организовали в станице первое казачье войско, многие не приняли их всерьез. Несколько человек из автоколонны, надеясь на перемены, тоже вступили в войско. Но очень быстро перестали ходить на собрания. «Новые казаки» вместо того, чтобы заняться накопившимися за годы разрухи делами, хотя бы патрули по улицам пустили, начали заседать. Первым делом на выделенные краевой администрацией средства они пошили черную форму с красными галунами, напялили набекрень, как в «Тихом Доне», фуражки и извлекли из сундуков потускневшие кресты, принадлежавшие их воинственным предкам. Натерли награды до блеска, нацепили на черкески и… все. Этим казачье движение и закончилось. Первый атаман с товарищами съездил пару раз на съезды в Краснодар, денег на развитие там больше не дали, и он, разочаровавшись в движении, ушел в хронический запой. Заходил несколько раз на собрания казаков, которые стали называть непривычным словом «круг», и Никита Егорович. Ничего кроме горького разочарования ни ему, ни его соратникам такие посещения не принесли. Послушав в очередной раз беззубые выступления казаков на круге, друзья — все примерно одного возраста, одного мировоззрения, выражавшегося простой формулой — терпеть то, что происходит в станице, больше нельзя — собрались как-то на берегу местной речки Лабы, посидеть с удочками. Сидели долго, и хоть в тот день никто ничего не поймал, до главного договорились.

— Петр, Жук, остаешься с лошадьми, — шепотом распорядился Маркоша Осанов, командир небольшого отряда в тридцать казаков, спешившегося немного позади. В предутреннем сумраке среди густых зарослей жимолости, cерых стволов ясеня и бука скорее угадывались, чем были видны ближайшие человек пять-шесть. Осторожно переступали обученные кони, пофыркивали негромко, легкими колокольчиками позванивали удила, шум, создаваемый всем отрядом, вряд ли услышит случайный путник, находящийся в десяти саженях. Но и этого не мог допустить командир взвода пластунов, поскольку отряду для внезапности нападения, надо подобраться к разместившимся на отдых черкесам, которые здесь называли себя адыги, раза в два ближе.

Отряд почти сутки нагонял ушедших вперед горцев. Поначалу командир собирался атаковать лагерь врагов в седле, c налета, но два обстоятельства заставили его изменить решение. Во-первых, они очень грамотно разместились на ночь: с двух сторон высокие скалистые пики — без специальных крючков не влезешь, с третьей — крутой открытый каменистый склон — по нему кони смогут подняться только шагом — не годится — услышат и заметят. Оставалась четвертая сторона, заросшая густым кустарником между огромными валунами. Здесь противник наверняка разместил секреты, но ползком, тихонечко, шанс есть.

Во-вторых, у них в руках станичники, человек десять взяли, половина — бабы, все работали на лугу за Лабой. Обычно казаки без охраны на тот берег не суются, но два дня назад в станице открылся соляной базар, и по договоренности с соседями-черкесами на время его проведения объявлялось перемирие. Казаки в эту неделю свободно ездили на тот берег, где многие держали покосы, охотились и рыбачили, а черкесы наведывались в станицу, кто по делам торговым, кто в гости к кунакам. Так что нападение каких-то непонятных горцев на косарей стало полной неожиданностью как для них самих, так и для местных адыгов. Те даже предлагали свою помощь в преследовании горцев, но казаки благоразумно отказались.

Связанных станичников — казаки уже рассмотрели — разместили в центре лагеря, и Осанов опасался, что во время нападения нахрапом с шашками наголо могли пострадать и свои. За плечами у Осанова была Турецкая кампания, да и здесь он не первый раз участвовал в боевых столкновениях с черкесами и хорошо представлял себе, как выглядит схватка в сумерках, да еще и туманных. К тому же черкесы могли успеть порешить пленников, пока казаки до них доберутся.

«Нет, — решил для себя есаул, — мы пойдем тишком. Ребята опытные, разве что семнадцатилетний Петр Жук впервые в деле, но да вроде он нечего — за весь поход ни разу на себя внимания не обратил: не отстал, не зашумел, среди опытных бойцов не выделялся, а это в рейде главное — нет тут нянек с сосунками возиться».

На следующее утро Атаман встал с кровати не сразу. Плохо слушалась рука, ныло, похоже, треснувшее ребро. С трудом, морщась от боли, добрел до ванны. Всмотрелся в зеркало, присвистнул.

— Отделали тебя, Атаман, — он ощупал пальцем вздувшуюся синюю шишку на правой скуле. Потом включил холодную воду и, осторожно согнувшись, подставил под струю синяк на щеке.

Вчера Атаман разогнал, раскидал по кустам жилистые, худые тела подростков. Но ему тоже досталось. Несколько ударов в темноте он пропустил, к счастью, пустыми кулаками, без всяких железок. Несмотря на то, что Атаман собственными ушами слышал, как трещали кости, вроде никто серьезно не пострадал. Без сломанных ребер, конечно, вряд ли обошлось. Но, когда бойцы поняли, что драки больше не будет, разбежались все на собственных ногах. Атаман проверил — в кустах никто не остался. Хотя в этой черноте он мог кого и не углядеть.

Никита Егорович вышел из ванны, негромко насвистывая бодрый мотив шлягера 50—х «Не кочегары мы, не плотники». Жена и дети еще спали. Вере к девяти, она трудилась в сельсовете, где, как сама говорила, — перекладывала бумажки. У детей: десятиклассника Степана и дочки Настеньки — она перешла в седьмой класс — подходили к концу летние каникулы — досыпали последние денечки. Наскоро позавтракав, отправился привычным маршрутом на работу. День предстоял определяющий. Сегодня первые патрули должны выйти на дежурство.

На планерке начальник старался не обращать внимания на скрытые в казацких усах улыбки коллег, собравшихся за столом. Быстро разогнав по заявкам буровиков краны, бульдозеры и трубовозы, обсудив и дав задания на сегодня всем службам, он жестом остановил собравшихся уходить земляков.

Огромный трал с тяжелым бульдозером на борту, скрипя многочисленными колесами, медленно въезжал во двор автоколонны. Никита Егорович встречал его перед шлагбаумом. Ему еще утром позвонили с буровой и сообщили, что трал минут пять назад вышел из Кущевки, а это почти 300 километров. Прикинув примерное время прибытия, Атаман последние полчаса с нетерпением выглядывал в окно. На этом бульдозере работал Иван — старший сын. И работал очень неплохо. Буровики его хвалили. Никита Егорович не видел его уже около месяца и порядком соскучился. Да и серьезный разговор назревал. Пора было уже расставлять точки над «i». Иван, как связался с женщиной с ребенком, дома показываться перестал. И мать волнуется, и сам тоже. «Околдовала она его что ли? Нормальный молодой парень, с хорошими задатками, а институт, где учился заочно, бросил. Точно, она на него влияет. Не раз пытались с женой поговорить с ним, но он все время ускользал от откровенных вопросов. Может, поэтому и домой заглядывать перестал — не нравятся ему прямые вопросы».

Трал миновал проходную и остановился у стоянки тракторов. Из кабины выскочили Иван и водитель трала Митяй Молчун. Вместе скинули направляющие, и Иван легко заскочил в кабину бульдозера. Взревел мотор, трактор дернулся, «поймал» гусянками «колею» и двинулся вниз. Атаман, уперев руки в бока, с тайной гордостью за сына наблюдал, как он ловко управляется с тяжелой машиной. Наконец трактор занял свое место. Молчун погнал трал в другой конец базы. Иван заглушил мотор и выпрыгнул из кабины. Заметив наблюдающего за ним отца, с улыбкой направился к нему.

— Здорово, батя. — Иван чуть выше отца, такой же широкоплечий и уверенный в себе, солидно пожал отцу руку.

— Привет труженикам, — Никита Егорович не смог скрыть смущенную улыбку. Но тут же одернул себя. — Какие планы?

— Да никаких. Помоюсь, да домой.

Вечером у автоматических ворот автоколонны было непривычно шумно. Столько мужиков здесь не собиралось со времен общестаничных майских демонстраций, да и тогда приходило меньше, большинство присоединялось к процессии, вооруженной транспарантами и флагами, по ходу движения колонны. Сейчас здесь топталось, на вскидку, человек пятьдесят. Большинство — работники автоколонны. Подходили группами и по одному, неторопливо вливались в оживленно гомонящую толпу, прикуривали от протянутого окурка. В стороне рядком выстроился разнокалиберный транспорт. Тут были и поржавевшие «жигуленки», и длинные блестящие «волги» и подержанные иномарки всех мастей — все, что удалось собрать казакам для «цыганского» рейда. Ждали команды.

Вечер выдался как по заказу. Чистое небо не разбавляло ни единое облачко. Было тепло, но не жарко. Чуть-чуть шевелились верхушки невысоких деревьев, прижимающихся к частным усадьбам. Закатное красное солнце зависло над коньком последнего, чудом неразваленного барака давно несуществующего колхозного животноводческого комплекса — его развалины, словно перенесенные сюда с послевоенных фотографий героического Сталинграда, виднелись за забором напротив автоколонны. Вечернее и неяркое оно по-прежнему слепило, мужики старались не смотреть на запад.

«В такую бы погодку с удочкой да на Лабу», — вслух помечтал кто-то. Его утешили: «Сейчас цыганам задницу надерем, и успеешь еще и на Лабу, и соседку навестить». Тот не согласился: «Тут надо определиться: или на рыбалку, или к соседке. А то тут как за двумя зайцами получится». Ему подсказали: «А ты с соседкой и на рыбалку». Негромко хохотнули. Кто-то уточнил: «Когда на рыбалку да с соседкой, то это уже не рыбалка будет, а е… алка». «Это точно». Наконец хлопнула дверь конторы, и по ступенькам быстро сбежал сосредоточенный Атаман. Следом спешили механики — Виктор Викторович и Василий Иванович. Участковый уже ждал у дверцы. Не останавливаясь, Атаман махнул рукой в сторону машин:

— По коням, казаки!

Легкое столпотворение у ворот, где стояла единственная урна — больше десятка рук пытались одновременно попасть в нее окурком, дружное хлопанье дверцами, и машины одна за другой, дружно развернувшись, тронулись с места.

В кишлак на высоком скалистом мысу, куда машина поднималась зигзагами добрых часа два, нас привезли на рассвете. Который уже по счету? Пятый? Или четвертый? Не могу вспомнить, сбился. Да какая уже разница? Наверное, так и будут возить, пока где-нибудь не окочуримся в очередной раз наглотавшись грязи и собственной крови. Пыль облаком клубилась за бортом, набивалась под брезентовый тент, укрывавший нас, забивала ноздри, так что дышать становилось нечем. Мы беспомощно вертели головами, пытаясь освободить нос от пылевых тампонов. Получалось не всегда. Ныли то ли сломанные, то ли треснувшие ребра — наших медицинских знаний не хватило, чтобы поставить более точный диагноз. Но дышалось больно и тяжело. По спине стекали грязные струйки пота. Сентябрьская жара ничем не уступает жаре июня или июля. Чуть прохладней стало лишь во второй половине ночи, когда машина забралась повыше в горы. Иногда я забывался, но ненадолго, голова стукалась на очередной кочке о металлический пол, и я мучительно долго просыпался. Женька по-моему не спал вообще.

В предыдущем кишлаке у многочисленной семьи какого-то важного «духа» мы месили ногами глину с соломой, а потом строили из высохших блоков дом для его родственника. Там Женьке, который вдруг взбрыкнул на хозяина — крепкого афганца лет сорока — Ахматулло, поднявшего на него палку, этот самый Ахматулло сломал руку. Той же палкой. Вот же неугомонная натура. Еще в одном кишлаке, где нас держали как диковинку, чтобы все окрестные жители могли приехать и полюбоваться на шурави, ему разбили голову. Одному презрительно поглядывавшему на нас подростку вздумалось плюнуть на Женьку. Друг, несмотря на связанные за спиной руки, подскочил и дал тому увесистого пинка. А я зацепил ногу рванувшегося на Женьку какого-то здорового «духа». Может, даже нечаянно. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы со стороны так показалось. Но, похоже, они все поняли неправильно. Что тут началось?! И мне досталось, правда, не так целенаправленно, как товарищу по синякам, но тоже неслабо. Почему-то при раздаче таких «подарков» меня никогда не забывают, хотя я, как правило, почти не принимаю участия в их зарабатывании. Ну, может быть, только самую малость. Признаться, я был бы совсем не против, чтобы как-нибудь упустили из вида, не вспомнили… Помнят, сволочи. Но больше всего достается Женьке. А как нас избили, когда из второго, по-моему, кишлака мы попытались сбежать! Расковыряли щепкой щель побольше на стыке старенькой подгнившей двери и косяка, и ей же по миллиметру отодвинули засов. Тогда нас еще не связывали. Успели добежать до первого поворота дороги. Нагнали на машинах, бросили в пыль. До сих пор страшно вспоминать… Два дня потом вообще подняться не могли. Думал все, сдохнем. Нет же, выжили. Зачем? После того побега мясо я жевать уже не смогу — нечем. Впрочем, нам его никто и не дает. Наш завтрак и ужин — кусок лепешки и кружка воды. О том, что в рационе человека важное место занимает еще и обед, здесь, вероятно, никогда не слышали. Впрочем, о чем это я? Тоже — Человека. Сомневаюсь, чтобы они нас за людей считали.

А ведь и тогда это Женька заметил, что дверь подгнившая. Потом-то мы поняли, что надо было не спешить, подождать до ночи. Нет, рванули днем. Как только дверь открылась, словно разум потеряли. Придурки! Да, с Женькой не соскучишься. И что удивительно, несмотря на то, что нам все время из-за него достается, я нисколечко на него не злюсь. Наверное, потому, что немного даже завидую. У самого духу не хватает на то чтобы сотворить что-то подобное, как, к примеру, в одном из кишлаков сделал Женька — взял и врезался головой в живот новому хозяину, когда тот попытался замахнуться на него ногой. Жаль руки были связаны, а то бы, может, что и получилось. Я тоже успел подскочить, но и только — сбили и… очнулся вечером. Вот такое оно сопротивление без надежды. Да, бессмысленное, но оно в нашем положении единственно возможное, наш единственный сигнал протеста, который мы, а точнее Женька подает им при первом же случае. Ну, а я уже поддерживаю в меру сил. Как получается. В нашей паре «я — Женька», я, несомненно, ведомый. Ну и ладно, за таким, как мой друг не стыдно, быть вторым. Эх, жаль нас ребята из роты разведки, где мы отслужили больше года, сейчас не видят. Если это не героизм, который, как известно, есть презренье к смерти, то тогда что это?

Презираю ли я смерть? Это вопрос сложный. Скорее, я отношусь к ней как смене дня и ночи. Она случиться в любом случае, ну а раз так, зачем об этом думать? Мне по нраву девиз русских офицеров еще царской армии: «Делай, что должен и будь, что будет».

Нет, братцы, все-таки герои мы. Как не крути. И пусть потом не досчитываемся зубов и целых костей. Зато… Даже не знаю, что «зато». Где-то я читал, что во время прошлых войн враги даже не пытались брать наших предков-русичей — в плен — смысла не было. Во-первых, они ничего и никого не выдавали. Даже под пытками. А во-вторых, совершенно не годились для рабского труда: или помирали быстро или сопротивлялись, например, кидались на надсмотрщика, чтобы опять же побыстрей попасть в ирий — это рай у наших свободолюбивых прапрадедов. К тому же они всегда были готовы к бунту или побегу. Потому-то русичи-рабы и не ценились на восточных рынках. Толку от них было мало, а вот проблем… А все потому, как я сейчас понял, сила духа у нас, у русов, потрясающая, как вот у моего друга и напарника по несчастьям Женьки. Причем, я так понял, она может дремать до поры до времени, но в определенных условиях, наверное, когда терпения уже не остается, просыпаться. То есть, она всегда есть, где-то в подсознании. Русский человек с ней рождается и живет всю жизнь. Думаю, сейчас бы нашлись деятели, которые со мной взялись спорить. Но тут спор невозможен. Как говорят в боксе, у нас слишком разные весовые категории. Пусть сначала пройдут тот ад, в котором мы с Женькой уже третий месяц обитаем, а потом и поговорим. Я до этих выводов собственной головой дошел, через кровь, отбитые внутренности и сломанные кости. Русич может о собственной силе духа даже не знать. Жить себе обычным человеком, как мы с Женькой жили, пока в плен не попали.

Апрельское солнце пригревало, Сашка расстегнул две верхние пуговицы поношенной телогрейки и ожидающе уставился на соседа Кольку. Колька не торопился. Он развалился на лавочке, блаженно закрыл глаза, подставил солнцу бугристую обтянутую водолазкой грудь. Между ними на сиденье маленькой ракетой возвышалась непочатая бутыль самогона, в нехитрой снеди укрепились два пластиковых стаканчика.

Утро разгоралось. Машины почти не мешали, пик движения на работу часа два как закончился. Из двора наискосок с маленьким, но крепким домиком появилась и сразу заоглядывалась строго тетка Валя. Соседка давно вышла на пенсию, но ей дома не сиделось, и она подрабатывала уборщицей в школе. По хозяйски осмотревшись, взяла направление на трехэтажное учебное заведение.

Заметив на лавочке мужиков и накрытый «стол», она нахмурилась и демонстративно отвернулась.

— Сидят тут с утра пораньше, — она важно прокатилась на кривых, как у кавалериста ногах мимо лавочки.

Мужики проводили бабку недовольными взглядами.