Это маленькое объявление он увидел в газете. «Продаются щенки бульдога. Окрас черный, пятнистый. Цена 3 доллара за каждого». У него сейчас было что-то около десяти долларов — остаток от денег, заработанных дома малярной работой, которые он не успел положить в банк. Но у них никогда не было собак. Отец как раз прилег поспать после еды, когда эта идея выкристаллизовалась у него в мозгу, а мать была погружена в тонкости партии в бридж, и когда он спросил у нее, как насчет того, чтобы завести собаку, она лишь равнодушно пожала плечами и сбросила очередную карту. Он прогулялся вокруг дома, пытаясь решить эту проблему, и вдруг загорелся желанием поторопиться, пока щенка не купил кто-то другой. Он уже вообразил себе этого щенка — это будет его щенок, его собственный, щенок будет знать об этом. Он не имел представления о том, что такое бульдог пятнистого окраса и как он выглядит, однако название было звучное, крутое и вообще чудесное. А у него были эти три доллара, хотя его и смущала мысль, чтобы их истратить, когда у них столько нерешенных денежных проблем, потому что отец снова обанкротился. В маленьком объявлении не говорилось, сколько всего щенков. Может быть, два или три, и их уже могли успеть раскупить.

В адресе значилась Шермерхорн-стрит, он про такую улицу и не слыхивал. Он позвонил туда, и женщина с хриплым голосом объяснила, как до нее добраться и по какой линии подземки. Он должен был ехать сперва по Мидвудской линии, потом пересесть на Калверскую надземную; пересадку следовало сделать на станции Черч-авеню. Он все записал и потом повторил ей. Щенки, слава Богу, все еще были при ней. Поездка заняла больше часа, но поезд оказался почти пустым, поскольку сегодня было воскресенье, и сквозь открытые окна с деревянными рамами влетел ветерок, так что здесь было прохладнее, чем внизу, на улице. Он глядел из окна вниз, на проплывавшие мимо пустыри. Многочисленные итальянские женщины в красных банданах на головах, низко согнувшись, укладывали пучки одуванчиков себе в фартуки. Его школьные приятели-итальянцы говорили, что эти одуванчики идут на вино и салаты. Ему вспомнилось, как он однажды попробовал такой салат, когда играл левого аутфилдера на бейсбольном поле возле их дома, и он оказался горько-соленым, как слезы. Старый деревянный вагон поезда, практически пустой, раскачивался и погромыхивал, катясь вперед под горячим послеполуденным солнцем. Вот они миновали квартал, где множество мужчин на подъездных дорожках поливали свои машины, словно это были слоны, перегревшиеся на солнце. В воздухе свободно плавали облака пыли.

Район вокруг Шермерхорн-стрит неожиданно оказался приятным местом, совершенно не таким, как его собственный, в Мидвуде. Богатые дома из красно-коричневого песчаника, совсем не похожие на дешевые дощатые домики в его квартале, построенные всего несколько лет назад, или, как в случае с самыми старыми, в двадцатых годах. Здесь даже тротуары выглядели старинными, вымощенные большими квадратными каменными плитами, а не залитые бетоном, сквозь щели в котором пробивалась трава. Сразу было видно, евреи здесь не живут — может, потому что вокруг все было тихо и спокойно, не била ключом энергичная жизнь и на улице не было ни души, никто не сидел тут на лавочках, греясь на солнце. Окна были распахнуты настежь, и, опираясь локтями на подоконники, тут и там возле них стояли люди с ничего не выражающими лицами, на иных подоконниках, вытянувшись во всю длину, кошки; многие женщины были в одних лифчиках, а мужчины в нижних рубахах — пытались поймать малейшее дуновение ветерка. У него по спине текли струйки пота, не только от жары, но также потому, что он сейчас понял, что он — единственный, кто желает приобрести щенка, поскольку родители так и не высказали мнения на этот счет, а его брат, старший брат, заявил: «Даты сума, что ли, спятил — тратить свои жалкие доллары на щенка? Кто может сказать, что из него и впрямь получится что-то стоящее? И чем ты станешь его кормить?» Он-то думал, костями, но брат, который всегда знал, что правильно, а что неправильно, заорал: «Костями! Да у него ж еще и зубов-то нету!» «Ну, может, супом», — пробормотал он. «Супом! Ты намерен кормить щенка супом?!» Тут он увидел, что уже добрался до нужного места. Стоя перед нужным домом, он вдруг почувствовал, как у него упало сердце, и понял, что все это было ошибкой, как не раз бывало с его снами, или вообще ложью, которую он по-глупому защищал, принимая ее за реальность. Сердце судорожно забилось, он почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо, и прошел дальше, еще с полквартала. Он был один на улице, и люди, стоявшие кое-где у окон, наблюдали за ним, единственным на пустой улице. Но как же ему теперь возвращаться домой, когда он уже так далеко забрался? Ему казалось, что добирался он сюда не одну неделю, а то и год. И что теперь, возвращаться обратно поездом с пустыми руками? Может быть, хотя бы по крайней мере зайти взглянуть на щенка? Если, конечно, эта женщина разрешит. Он успел заглянуть в книгу «Все обо всем», где целых две страницы были полностью заняты фотографиями собак, и нашел там белого английского бульдога с этими его кривыми передними лапками и зубами, которые торчали из нижней челюсти, а также маленького черно-белого бостонского бульдога, а еще длинномордого питбультерьера, но вот фото «бриндла», с черно-серым окрасом, там не было. Если хорошенько разобраться, то все, что он знал о таких бульдогах, ограничивалось их ценой в три доллара. Но ему нужно было хотя бы взглянуть на щенка, на своего щенка, так что он пошел назад и позвонил у двери в полуподвал, как велела ему по телефону та женщина. Звук был такой громкий, что он вздрогнул, но он уже решил, что если сейчас убежит, а она выйдет и успеет его заметить, это будет еще более унизительно, поэтому остался стоять на месте. По лицу стекал пот, попадая ему на губы.

Дверь под козырьком веранды отворилась, и вышла женщина. Она посмотрела на него сквозь пыльные железные прутья ограды. На ней было нечто вроде халата, светло-розовый шелк, ворот женщина придерживала одной рукой; длинные черные волосы спадали ей на плечи. Он не смел взглянуть ей прямо в глаза, так что не мог бы сказать точно, как она выглядит, однако он ощущал ее напряжение, хотя она стояла достаточно далеко и калитка была заперта. Он решил, она просто не поняла, что он тут делает и зачем позвонил ей в дверь, поэтому быстро спросил, не она ли поместила в газете объявление насчет щенков. Ох! Вся ее манера тут же изменилась, она отперла калитку и распахнула ее. Ростом она была ниже его, и от нее как-то странно пахло, словно бы смесью молока и застоялого воздуха. Он последовал за нею в квартиру, там было так темно, что он едва мог различать окружающие его предметы, но сразу услышал громкое тявканье и повизгивание. Ей пришлось кричать, когда она спросила его, где он живет и сколько ему лет, и когда он ответил — тринадцать, она зажала рукой рот и сказала, что он очень высокий для своего возраста, но он никак не мог понять, почему это ее так удивляет, разве что она решила, что ему пятнадцать, как это нередко случалось, когда люди ошибались на его счет. Он прошел за нею в кухню, расположенную в задней части квартиры, где в конце концов получил возможность оглядеться, поскольку глаза уже приспособились к полумраку. В большой картонной коробке, неровно обрезанной, чтобы сделать борта пониже, он увидел трех щенков и их мать, та сидела, задрав голову, и смотрела на него, медленно помахивая вверх-вниз хвостом. Он решил, что она вовсе не похожа на бульдога, но не осмелился произнести это вслух. Просто собака коричневой масти с черными пятнышками и черными полосками, и щенки того же окраса. Ему понравилось, как висят у них ушки, но он сказал женщине, что хотел всего лишь посмотреть щенков, а сам еще не принял окончательного решения. Он и впрямь не знал, что станет делать дальше, поэтому, чтобы не создалось впечатления, что щенки ему не нравятся, спросил, не возражает ли она, если он возьмет одного в руки. Она ответила, что это совершенно нормально, и, нагнувшись к коробке, достала оттуда двоих и поставила на пол, застеленный синим линолеумом. Щенки не выглядели бульдогами, каких он когда-либо видел, но он не решался сказать ей, что, в общем-то, ему это совсем и не нужно. Она подняла одного и сказала: «Вот, держи». И сунула щенка ему в руки.

Он никогда до этого не держал в руках собаку и сейчас опасался, как бы щенок не сполз и не упал, поэтому обхватил его ладонями. Шкурка была горячая и очень мягкая, а еще он слегка ощутил гадливость. Глазки у щенка были серые, как маленькие пуговицы. Его беспокоило, что в книге «Все обо всем» фотографии такой породы собак не было. Настоящий бульдог — собака вроде крутая и даже опасная. А это просто коричневые песики. Он присел на ручку кресла с зеленой обивкой, придерживая щенка на коленях и не зная, что делать дальше. Женщина тем временем уселась рядом, и ему даже показалось, что она погладила его по волосам, но он в том не был уверен — волосы у него были очень густые. Чем больше утекало секунд и минут, тем более он терялся и не знал, что делать дальше. Потом она спросила, не хочет ли он пить, и он ответил, что хочет, она пошла к раковине, отвернула кран, и он получил возможность встать и положить щенка обратно в коробку. Она вернулась со стаканом воды и, когда он взял его у нее, выпустила из пальцев ворот халата, полы его разошлись в стороны, обнажив ее груди, похожие на полуспущенные воздушные шарики. И она сказала, что не может поверить, будто ему только тринадцать. Он выпил воду и хотел было вернуть ей стакан, а она вдруг притянула его за шею к себе и поцеловала. Все это время он по какой-то непонятной причине так ни разу и не нашел в себе сил посмотреть ей прямо в лицо, а когда попытался это сделать сейчас, то не увидел ничего, разве что волосы и еще что-то смутное, какое-то размытое. Она сунула руку вниз, и он ощутил, как дрожат у него ноги. Ощущение становилось все более остро-болезненным, почти таким же, как тогда, когда он, выкручивая перегоревшую лампочку, прикоснулся к контактам патрона, а тот был под напряжением. Потом он так и не мог вспомнить, как они оказались на ковре — ощущение было такое, словно ему на голову обрушился водопад. Он помнил только, как вошел в нее, пылающую жаром, и как снова и снова ударялся головой о ножку кушетки. Он почти добрался до Черч-авеню, где ему нужно было пересаживаться с надземной линии Кал вер на свою, когда осознал, что она так и не взяла у него три доллара, а он и не помнил, как согласился забрать щенка, и теперь у него на коленях стояла небольшая картонка, внутри которой попискивал щенок. Щенок вдобавок скреб когтями по картону коробки, и от этого у него по спине пробегали мурашки. Женщина, как он сейчас припомнил, проделала в крышке пару отверстий, и щенок то и дело высовывал оттуда нос.

Гарольду Мэю было, наверное, что-то около тридцати пяти, когда я с ним познакомился. Со светлыми волосами, разделенными пробором точно посредине, в своих очках в роговой оправе и с замечательно круглыми мальчишескими глазами, он здорово напоминал Гарольда Ллойда, знаменитого очкастого кинокомика с этим его вечно изумленным выражением лица. Когда я вспоминаю Мэя, то вижу розовощекого мужчину, в сером костюме в белую полоску и в полосатом красно-синем галстуке-бабочке — типичный танцор, тонкий в кости, с прекрасной фигурой, легкий на ногу и, подобно большинству танцоров, полностью погруженный (можно даже сказать, замурованный) в свое искусство. Таким он, во всяком случае, казался на первый взгляд. Я вижу нас с ним в аптеке-закусочной где-то в центральной части города — такие аптеки были в те времена, в сороковые годы: со столиками, за которыми народ мог посидеть в свободный часок, потягивая содовую и поглощая пломбир с орехами и фруктами. Мэй горел желанием рассказать мне какую-то длинную и сложную историю, а мне все было невдомек, зачем ему это нужно, но постепенно до меня дошло — он хочет заинтересовать меня, чтобы я написал о нем статью. Мой старый приятель Ралф Бартон (урожденный Берковиц) притащил его ко мне, полагая, что я смогу как-то использовать это диковинное повествование, хотя и знал, что журналистикой я больше не занимаюсь и не торчу более по аптекам-закусочным и по барам, поскольку стал уже достаточно известен как писатель, чтобы рисковать быть атакованным каким-нибудь незнакомцем в каком-то из ресторанчиков или прямо на улице. Дело, кажется, было весной, с окончания войны прошло года два.

Как рассказал мне в тот день Гарольд Мэй, в середине тридцатых он имел ангажемент лишь спорадически, однако создал отличный номер с чечеткой, с которым даже дважды выступил в «Палас-отеле». В журнале «Вэрайети» его выступления почти всегда получали хорошие отзывы, но только он так никогда и не смог подняться выше маленьких зальчиков с группками своих преданных почитателей, выступая в таких местах, как Куинс, Толидо, штат Огайо, Эри, штат Пенсильвания, или Тонауанда, штат Нью-Йорк. «Если они понимают, как выстроен номер, тогда им нравится смотреть выступление чечеточника», — говорил он; ему страшно льстило, что его представление особенно нравилось рабочим-сталелитейщикам, равно как машинистам, стеклодувам — почти всем, кто понимает толк в профессиональной работе. Но к 1936 году Гарольд, посчитав, что уже достиг потолка в карьере, впал в такую депрессию, что, когда получил предложение поработать в Венгрии, тут же ухватился за него, хотя и не очень четко представлял себе, где находится эта страна. Вскоре он узнал, что в Будапеште, Бухаресте, Афинах и еще в доброй полудюжине городов Восточной Европы действует так называемая «гастрольная карусель» эстрадных коллективов, и центром ее является Вена, где аудитория самая престижная, так что этот ангажемент даст ему прекрасную паблисити. Устроившись и утвердившись там, он сможет выступать со своим номером практически целый год, постоянно возвращаясь в те же самые клубы. «Там не любят особых перемен», — сказал он. Чечетка же была совершенно новым танцем, чисто американским изобретением, неизвестным в Европе. Ее придумали негры с Юга, и европейцы были просто очарованы тем, что им представлялось восхитительно оптимистической манерой американцев.

Гарольд, как он рассказал мне — общались мы через столик с беломраморной столешницей, — проработал в этой гастрольной карусели около шести или восьми месяцев. «Работа была постоянная, платили неплохо, а в некоторых местах, например в Болгарии, мы считались почти что звездами эстрады. И нас даже пару раз приглашали на ужин в замки тамошних воротил, женщины на нас прямо вешались, и винами поили нас потрясающими. Я был так счастлив, как никогда, наверное, больше не буду», — вспоминал он.

С маленькой группой, состоявшей, помимо него самого, из двух мужчин и одной женщины плюс случайный пианист или, как в некоторых выступлениях, небольшой оркестрик, он имел мобильный и хорошо налаженный бизнес. Пока еще молодой и все еще неженатый, он всю свою короткую жизнь занимался исключительно своими ногами, своими концертными ботинками и постоянными мечтами о славе и теперь поражался, как ему нравится осматривать достопримечательности городов, куда он приезжал на гастроли, и узнавать всякие интересные подробности о европейской истории и искусстве. Он закончил лишь школу, получив аттестат зрелости в «Ивандер чилдс скул», и у него никогда не хватало времени, чтобы задуматься о чем-то еще, кроме новых танцевальных па, так что Европа, можно сказать, открыла ему глаза на прошлое, о существовании которого он едва ли раньше подозревал.

Однажды вечером в Будапеште, довольный прошедшим выступлением, он сидел в гримуборной ветхого старого клуба «Ла Бабалю» и снимал с лица грим, и тут, к его удивлению, в дверях появился высокий, хорошо одетый джентльмен, который слегка поклонился и представился по-английски, но с немецким акцентом, а затем уважительно осведомился, не сможет ли Мэй уделить ему несколько минут своего драгоценного времени. Гарольд пригласил немца присесть и указал на стул с драной розовой атласной обивкой.

С озера, обычно тихого и спокойного, как вода в стакане, при приближении к нему человека вдруг донесся какой-то громкий звук. Всплеск. Сильный всплеск, не такой, какой бывает, когда в воду прыгает лягушка или бьет хвостом рыба. После чего поверхность сразу успокоилась и вновь стала как зеркало. Мужчина остановился и подождал, но вокруг стояла тишина. Он прошел дальше по берегу, высматривая признаки чьего-нибудь присутствия; потом снова остановился и прислушался. Потом его взгляд наткнулся на три пенька на дальней стороне озера. Подойдя поближе, он увидел поваленный тополь и его обгрызенные ветви, а потом и такой же обглоданный конец ствола. Ага, это бобры сюда заявились! Пришельцы, чужаки, нарушившие его одиночество. Внимательно обозрев берег, он насчитал целых шесть деревьев, сваленных за одну ночь. Еще через двадцать четыре часа склон над озером скорее всего будет выглядеть как вырубка. А еще через пару дней так, словно здесь прошел бульдозер, срезая и размалывая все, что раньше было прелестной рощей, которая в течение многих лет пестовала и охраняла это озеро. Много лет назад он с удивлением и жалостью разглядывал жалкие остатки леса в соседнем поместье Уитлеси, где по меньшей мере десять акров выглядели как Аргоннский лес

[6]

после Первой мировой войны.

Значит, теперь ему нужно будет защищать зеленый лесной массив, что у него за спиной.

Он повернулся обратно к воде, и вовремя: плоская голова одного из этих грызунов стремительно двигалась через водное пространство. Он стоял совершенно неподвижно и наблюдал, как зверек добрался до узкого залива в другом конце озера и звучно шлепнул своим плоским голым хвостом по воде, выходя на сушу, а затем мелькнул на фоне неба, скользнул куда-то вниз и исчез.

Подойдя вплотную к воде, мужчина разглядел — сразу под поверхностью, хорошо видимую в прозрачной, отражающей небо воде, — бобровую хатку.

Невероятно. Они, видимо, за одну ночь ее построили, потому что он купался здесь всего лишь день назад, и ничего подобного тут не было. По спине пробежал холодок, так он изумился этому наглому захвату чужой территории. Он читал где-то, давным-давно, что дерьмо бобров токсично. Значит, им с Луизой больше здесь не купаться, к чему они привыкли за тридцать лет, и не наслаждаться чистотой здешней воды, которая раньше была вполне пригодной для питья, совершенно чистой после того, как просочилась вверх сквозь слои песка и глины. Он поспешил в дом, нашел ружье и коробку патронов, потом быстро спустился обратно с холма к озеру и обошел вокруг него к тому месту, где находилась хатка. Солнце уже стояло низко, так что он мог разглядеть это сооружение, сложенное из тонких веток, которые бобер срезал с поваленных им деревьев, а потом обмазал илом и глиной со дна озера. Скорее всего зверек сейчас отдыхает, лежа на выступе, который возвел внутри хатки. Мужчина поднял ружье, целясь немного в сторону от хатки, и выстрелил в воду, и она ответила резонирующим эхом и расходящимися кругами. Мужчина ждал. Через несколько минут над водой появилась голова бобра. В ожидании его следующих действий человек перезарядил ружье и замер. Он не хотел убивать зверька, он стремился лишь напугать его, вселить в него достаточно неуверенности в себе, чтобы заставить убраться отсюда. Он снова выстрелил. Плоский хвост взметнулся и звучно шлепнул о воду. Мужчина снова стал ждать. Через несколько минут голова снова появилась над поверхностью, и бобер поплыл по прямой по направлению к четырнадцатидюймовой трубе водослива, установленной в пяти-шести футах от противоположного берега, вероятно, напуганный, но по-прежнему полностью уверенный в себе. Вылез там на берег и вызывающе — или это он так выражал какие-то еще свои эмоции? — выдернул из земли куст орешника, росший у самой воды, и поплыл, зажав его в пасти, и, подняв голову над водой, затолкал куст целиком в трубу. Потом нырнул и снова вынырнул — с комом спутанной травы и глины и запихал все это в трубу вслед за кустом орешника. Он явно намеревался перекрыть водосток. Он хотел поднять уровень воды в озере.

Кэрол Мундт лежала на столе, опираясь на локти, и читала статью в кулинарном разделе журнала «Ю». Она была шести футов ростом — сто шестьдесят фунтов мышц, костей и жил, с лишь чуть-чуть выпирающим животом. В своем Саскачеване она не слишком выделялась такими габаритами, но здесь, в Нью-Йорке, дело обстояло совершенно иначе. Она немного сместилась в сторону, чтобы снять нагрузку с области таза. Клемент сказал: «Не шевелись, пожалуйста», и она снова замерла неподвижно. Она слышала его ускорившееся дыхание у себя за спиной и возникавшее то и дело легкое посапывание.

— А теперь можешь сесть, если хочешь, — сказал Клемент. Она перекатилась на бок и, повернувшись, приняла сидячее положение, свесив ноги. — Мне нужно несколько минут, — сказал он и добавил шутливо: — Надо все это переварить. — И довольно засмеялся. Потом отошел к своему красному кожаному креслу, повернутому к окну мансарды, из которого была видна часть города до самой Двадцать третьей улицы. Вздохнув, он поудобнее устроился в кресле и стал смотреть на освещенные солнцем крыши. Этот дом был последним из уцелевших зданий из красно-коричневого песчаника в этом квартале, состоявшем из старых перестроенных складов и более новых многоквартирных домов. Кэрол опустила голову, стараясь расслабиться и чувствуя, что ей не следует сейчас разговаривать с ним, потом сползла со стола, издав ягодицами скрипучий звук, когда они отлепились от дерева столешницы, и прошла через всю большую студию в крошечную ванную, где уселась и стала изучать в «Таймс» рецепт мясного рагу. Через три или четыре минуты она услышала сквозь тонкую дверь ванной комнаты, как он сказал «Отлично!», и поспешно вернулась к столу, где улеглась плашмя и вытянулась, на сей раз положив щеку на тыльную сторону ладони, и закрыла глаза. И через секунду ощутила легкое скользящее прикосновение маркера к задней части бедра и попыталась себе представить слова, которые он там писал. Он начал с ее левой ягодицы, коротко покашливая, что выдавало его растущее возбуждение, и она старалась лежать неподвижно, чтобы не отвлекать его, словно он делал ей хирургическую операцию. Он теперь писал все быстрее и быстрее, и слова и точки над i глубоко вонзались ей в тело. Он дышал громче, и это вновь напомнило ей о том, какая это высокая честь — служить гению, помогать писателю, который — если верить тому, что напечатано на суперобложке его книги, — был удостоен множества премий, еще не достигнув тридцати, и, наверное, разбогател, хотя мебель в студии, старая и обшарпанная, это не подтверждала. Она буквально физически ощущала силу его ума, так же как чувствовала его огромную руку, нажимающую ей на спину, ощущала ее как нечто реальное, обладающее весом и объемом, и радовалась этой чести и своему успеху и снова и снова поздравляла себя с тем, что решилась ответить на его объявление.

Клемент теперь уже писал на задней части ее икры.

— Можешь почитать, если хочешь, — прошептал он.

— Да я просто расслабилась. Все в порядке?

Часть I

Часть II

Часть III

I

II

III

IV

V

Семьсот пятьдесят тысяч долларов — минус десять процентов комиссионных, после чего у него остается шестьсот семьдесят пять тысяч, разложенных на десять лет. Выйдя из конторы своего агента на Мэдисон-авеню, он едва сдержал улыбку по поводу собственной обиды на то, что ему пришлось заплатить Билли семьдесят пять тысяч. Высокая симпатичная женщина улыбнулась ему в ответ, проходя мимо; он не стал оборачиваться, опасаясь, что она остановится и заговорите ним, а мысль об этом казалась сейчас совершенно невыносимой. «Я просто хотела сказать вам, что это, по-моему, самая умная и самая замечательная пьеса, какую я когда-либо…» Он держался поближе к фасадам домов, продолжая двигаться дальше, и снова решил разработать наконец какой-нибудь вежливый набор ответов людям, которые — по крайней мере некоторые из них — желали выразить ему свое искреннее восхищение. Но при этом он отлично понимал, что всякий раз будет стоять перед ними как полный болван, по какой-то непонятной причине испытывая стыд, но одновременно счастливый и довольный.

В витрине ювелирного магазина на подложке из черного бархата лежала нитка жемчуга; он приостановился. Господи, подумал он, я ж могу это купить! Я ж могу, наверное, купить все, что здесь выставлено. Даже весь этот магазин! Жемчуг вдруг показался ему ничтожной дешевкой. В стекле витрины он увидел свое отражение — волчий взгляд собственных глаз, круглое грустное лицо и тонкую бородку, сгорбленные плечи и жеваные лацканы вельветового пиджака; для короля Бродвея, подумалось ему, ты все же выглядишь не слишком шикарно, ты скорее похож на совершеннейшего неудачника. Он прошел еще несколько шагов, и тут его за плечо с раздражающим нахальством, как свою собственность, ухватила чья-то рука и развернула в сторону необъятно-мощной груди и загорелого лица яхтсмена с шикарной шляпой с узкими полями над ним.

— Вы, случайно, не Мейер Берковиц?

— Нет. Хотя и очень на него похож.

Мужчина вспыхнул — это было заметно, несмотря на загар, — скорчил обиженную мину и пошел прочь.

Зимой к четырем часам дня уже совсем темнело, а нынешний январь выдался самым холодным из всех зарегистрированных, поэтому рабочие ночной смены, цепочкой проходящие через входные турникеты Военно-морской верфи, все были мрачно-унылы, горбились в застегнутых на молнии куртках, поглубже натягивали на головы шапки, переступали с ноги на ногу, пока морские пехотинцы из охраны по очереди осматривали их жестяные коробки с завтраками и сравнивали фото на их пропусках со сморщенными лицами — сплошь прищуренные глаза и посиневшие носы, — пока они проходили мимо. Бывшие продавцы из бакалейных лавок, коммивояжеры, безработные, студенты и таинственным образом ставшие инвалидами молодые люди из армии и с флота здесь были не нужны; из автобусов в синеватом предвечернем свете выгружались пожилые опытные механики, выдернутые из пенсионного покоя, бывшие водители грузовиков, операторы подъемников, каменщики, изгнанные из юридической корпорации адвокаты и несколько будущих поэтов — все они ждали очереди, пристроившись к концу длинных людских цепочек, тянувшихся к морским пехотинцам со свежими лицами, сидящим в будках, а те никак не реагировали на их насмешки и дотошно выискивали бомбы или зажигательные устройства под сандвичами с листьями салата, намазанными кетчупом и протекающими сквозь вощеную бумагу, и наперекор всякому здравому смыслу отвинчивали крышки термосов и заглядывали внутрь, исследуя налитый в них кофе. При том, что каждая из трех смен, прибывающая на верфь, состояла из доброго десятка тысяч человек, и при том, что тут естественно вступали в силу теория вероятности и закон средних чисел, каждые несколько минут кто-нибудь неизбежно засовывал термос обратно в ленч-бокс

[48]

и ворчал: «И что это Рузвельт заимел против горячего кофе?», и морские пехотинцы моргали в ответ и махали рукой, пропуская шутника на верфь.

Военно-морские строители и архитекторы, инженеры, директор верфи и сотрудники его администрации — все они без труда узнали бы свою верфь в любое время дня и ночи; по сути дела, Военно-морской судостроительный завод Нью-Йорка едва ли сильно изменился со дня своего возникновения в начале девятнадцатого века. Широкие сухие доки, обращенные в сторону гавани, с тыловой стороны были окружены паутиной кривых и узких улочек, по обеим сторонам которых выстроились одноэтажные кирпичные здания цехов и складов. В темных конторских помещениях викторианского стиля деловые бумаги по-прежнему нанизывали на острые стальные стержни, а тяжелые шкафы для документов были из темного дуба. Боевые корабли никогда не бывают совершенно одинаковыми, кто бы что ни говорил, поэтому под рукой всегда имеется кузнец, который подгоняет и подбивает молотком «по месту» все необходимые детали, и при этом на его длинный, до полу кожаный фартук летят искры; стальные листы носовой обшивки по-прежнему режут на глазок вне зависимости от тщательно подготовленных чертежей и изгибов линий разметки, а когда кто-то получает травму, к нему высылают древнюю двухколесную ручную тележку, и она, подскакивая на булыжнике мостовой, доставляет его в лазарет прямо как мясную тушу.

Все здесь были уверены в том, что имеется Некто, отлично знающий, что тут и где находится, и эта вера передавалась каждому новичку. Ученик слесаря-сборщика, оператор термической печи, сварщик, обрубщик; а также красильщики, плотники, сверлильщики, электрики, такелажники — сотни таких рабочих свободно могли потратить первые часы каждой своей смены, расспрашивая всякого встречного и поперечного, куда они должны явиться и где отметиться или в каком именно сухом доке стоит эсминец или авианосец, на котором он трудился прошлой ночью; всегда находилось немало и тех, кто проводил все двенадцать часов смены, разыскивая свою бригаду, но эта вера никогда не угасала. Некто непременно должен был знать, что тут должно происходить, хотя бы потому, что поврежденные боевые корабли все время притаскивали сюда на буксире с разных морей и океанов, и через несколько дней, недель, а иногда месяцев они выплывали отсюда и проходили под Бруклинским мостом, снова готовые сражаться с врагом. Конечно, было здесь и несколько тонко чувствующих людей, кто наблюдал за этими славными отплытиями и удивленно покачивал головой, поражаясь таинственному процессу, в результате которого их удалось отремонтировать, но подавляющее большинство принимало все как данность и даже ощущало некоторую гордость оттого, что и сами они некоторым образом были к тому причастны. Это напоминало игру в бейсбол, когда пять сотен людей одновременно выходят на поле и толпой, сметающей все на своем пути, устремляются за мячом, описывающим высокую дугу в небе, а потом его ловит кто-то в середине этой людской массы, кто-то, кого никто не знает, а в итоге игра мало-помалу и совершенно непонятно почему выигрывается.

Тони Калабрезе, слесарь-ремонтник первого разряда, был одним из тех, кто образовывал костяк рабочей силы предприятия, кто знал, куда следует явиться, как только минуешь турникет на входе в четыре часа пополудни. В «реальной жизни», как это обычно называется, он был слесарем-паропроводчиком в Бруклине, и его никогда не смущали ни толпы народу, ни морская пехота, сующая нос в его сандвичи, ни бесконечное ожидание, что было обычным явлением на любой верфи. Миновав турникет и сунув ленч-бокс обратно под мышку, заломив набок шапку, он пустился по ветру, выставив вперед сломанный нос, давая таким образом понять встречным, чтоб уступили дорогу. Ему было тепло и уютно в застегнутой на молнию шерстяной куртке и шерстяной рубашке, он шагал, твердо ставя ноги подобно медведю, кривоногий, с низкой посадкой, продукт обучения на строительстве небоскребов, ремонте пивоварен и восьмимесячного пребывания в городском отделе водоснабжения, пока там не обнаружили, что по вторникам, средам и пятницам он присылает вместо себя замену, а сам шляется на бега, чтоб подзаработать деньжат.

Впервые в жизни увидеть корабль вблизи Тони пришлось только полтора года назад; он никогда не испытывал никакого интереса к кораблям, равно как и к водопроводам, пивоварням или небоскребам. Работа всегда была для него проклятьем, несчастьем, тяжким бременем, которое вынужден тащить на себе женатый человек; это было то же самое, что потерять в стычке с букмекером передний зуб, выбитый в результате недоразумения. У него не было никаких сомнений насчет того, что собой представляет «хорошая жизнь», и ни единого дня не проходило у него без раздумий о такой жизни, теперь все более и более безнадежных, раз уж ему перевалило за сорок; под «хорошей жизнью» он имел в виду жизнь как у Синатры или Лучано