Идея взаимосвязи между сновидениями и жизнью нашего тела вызревала во мне долгие годы. Еще ребенком я начал записывать свои сновидения, но, даже будучи зрелым человеком с солидной аналитической подготовкой и опытом научной работы в области психологии и теоретической физики, я все еще не мог понять характер связи между сновидениями и телом.

Лет двенадцать тому назад я заболел. Болезнь застала меня врасплох. Умея работать со сновидениями, я понятия не имел, что мне делать со своим физическим недугом. Я обратился к врачам по поводу мучивших меня мигреней и болей в суставах, но ничего не помогало, и это в конце в концов заставило меня самому разобраться в том, что такое тело и как оно на самом деле работает.

Я прочитал чуть ли не все, что было написано о теле, и с особым вниманием — труды по медицине и тем направлениям западной психологии и психотерапии, которые специально концентрировались на работе с телом (это прежде всего — райхианская школа и гештальттерапия). В результате чтения книг и бесед со многими терапевтами у меня сложилось впечатление, что, во всех известных мне подходах телом манипулируют, ему навязывают извне заданную программу, поучая пациента, каким должно быть его тело. Мне же было важно другое — понять, что хочет сказать само тело. Как оно поведет себя, если будет предоставлено самому себе. Я спрашивал себя: "Почему я болен? Не пытаются ли все эти лихорадки, недомогания и боли чего-то добиться от меня? И если да, то чего?" В поисках ответа на эти вопросы я обратился к книгам по восточной философии и медицине, йоге, акупунктуре и буддизму, но все тщетно — и с их помощью я не мог понять, что моя болезнь пытается сказать мне, каков ее смысл в моей жизни, для моей личности.

Тогда я решил внимательно наблюдать за телесными реакциями людей и точно фиксировать их действия. Я отметил, к примеру, как ведут себя люди, страдающие экземой: начинают расчесывать тело, усугубляя зуд. Когда у человека мигрень, он трясет головой, а когда болит глаз, надавливает на него, в обоих случаях усиливая боль. Тот, кто страдает "волчьей шеей", вместо того чтобы успокоить боль, часто пытается обострить ее, прочувствовать сильнее, отклоняя шею назад. Реакции людей на боль показались мне чрезвычайно интересными и парадоксальными. Не странно ли: люди заявляют, что они жаждут избавиться от боли, а сами пытаются испытать ее с еще большей силой?

Многие из тех людей, что я встречаю, ни в малейшей степени не интересуются психологией. Как правило, они подозревают, что аналитики сами слегка чокнутые, что все их клиенты — невротики и больные и что к аналитику не следует обращаться до тех пор, пока окончательно не свихнешься. И некоторые из них правы. Не все психологи заслуживают доверия, а психология как наука еще далека от совершенства, и в ней еще слишком многое нужно согласовывать и отлаживать, чтобы она заработала в полную силу.

Значительную часть так называемых "резистентных к терапии" пациентов составляют самые обычные люди — ваши знакомые и соседи. Любопытно, что они начинают проявлять интерес к своей внутренней жизни только тогда, когда их одолеют болезни. В особой степени открыты для перемен больные в терминальной стадии. Страх перед смертью гонит их, как и большинство людей, к доктору. Тот же самый страх пробуждает их, поощряет процесс осознания и часто выводит их на путь глубоких трансформаций сознания. Сегодня число врачей, стремящихся узнать больше о психологии, постоянно растет. Все чаще и чаще они убеждаются в том, что многие из их пациентов страдают от проблем, которые нельзя решить только таблеткой или скальпелем. Эти люди представляют наибольший интерес для процессуального психолога независимо от причин, которые приводят их к нему, ведь они и есть то большинство населения, которое составляет костяк нашей культуры. Другой вопрос, как мы с ними работаем. Вопрос самый сложный, поскольку они проявляют интерес исключительно к своему излечению и заявляют, что ничего им не снится.

Фрау Герман из таких людей. Изложив мне свои жалобы и подробности истории болезни, она вдруг сняла кофточку, чтобы я мог осмотреть множественные уплотнения у нее под мышкой.

Опухоли признали злокачественными; они дали обширные метастазы в область грудной клетки, и этот второй очаг рака был признан неоперабельным. Пока она рассказывала о своей болезни, я понял, что, готовясь к смерти, она мечется между надеждой и отчаянием. Не было никаких намеков на то, что она хочет чего-нибудь кроме лекарства. К середине нашей беседы я понял, что она подталкивает меня к тому, чтобы я, как положено традиционному медику, подробно записал историю болезни. Я не люблю это занятие, но поскольку ничем иным заняться с ней было невозможно, я решил следовать ее процессу и уступил ее пожеланиям. И стоило мне начать записывать с ее слов историю заболевания, как обнаружился один удивительный факт.