Щелкнул замок входной двери, и Руслан подумал: «Вот и все, ушла». Подумал без грусти, тревоги, жалости, подумал, как о ком-то постороннем, чужом, словно это его не касалось, и уходила не Татьяна, с которой прожито без малого двенадцать лет. Он понимал: происходит в его жизни что-то важное, серьезное, может, даже непоправимое,— ведь и впрямь не каждый день оставляет тебя жена, и должна была встрепенуться душа каким-то чувством — печалью, радостью, обидой или злостью, наконец. Но он ничего не ощущал, кроме пустоты и равнодушия.

Глядя в выпотрошенное нутро распахнутого платяного шкафа, где среди его рубашек, зацепившись за вешалку, одиноко висел чулок со спущенной петлей, Руслан пытался вызвать из памяти какое-нибудь доброе воспоминание, чтобы почувствовать, что уходит дорогой, близкий человек, но память словно выключили, стерли.

Из нафталинных глубин старого шкафа, свидетеля их долгой совместной жизни, счастливые видения давних дней не являлись, но вдруг в высоком зеркале на внутренней стороне дверцы он увидел свое отображение.

Он так пристально вглядывался в мужчину, удобно расположившегося в мягком овальном кресле, что в какой-то момент ему показалось: напротив сидит не он, Руслан Маринюк, а некто чужой, незнакомый. Он даже привстал от неожиданности и подошел к дверце.

Из зеркала, которое он года два собирался закрепить как следует, да так и не собрался, глянул на него средних лет мужчина с усталым безразличным лицом. Ни одна черточка, ни взгляд, ни случайно мелькнувшая улыбка не выражали растерянности или смятения,— на него смотрел олимпийски спокойный человек.