Июль был на исходе. Ташкент душной полой халата накрыла жара. Вступил в свои права саратан — самая знойная пора лета. Это был особый саратан, какого люди давно не видывали: даже те, кого обычно не пугал полуденный зной, нынче задыхались, точно рыбы, выплеснутые волной на раскаленный песок. Хорошо было лишь тем, кто проявил прозорливость и заблаговременно укатил в Хумсан, или Бричмуллу, или Сукок, или в какое-нибудь другое подгорное селение, овеваемое ветром, что дует с вершин, покрытых снегом.

К концу дня от стен домов пышет жаром, как от тандыра. Особенно трудно жилось в эти несколько дней тучным людям. Встречая на улице этих несчастных, нельзя было им не посочувствовать, так тяжело им дышалось. Они то и дело вытирали взмокшим платком покрасневшее лицо, с которого ручьями сбегает пот. Они не знали, куда спрятаться от всегда щедрого в этих краях солнца, которое сейчас явно переусердствовало. Да и не только они, большинство людей, позабыв, с каким нетерпением в зимнюю пору они ожидали летних солнечных дней, кисло приговаривали: «Жара — это просто адское наваждение, холод по сравнению с ней — райское блаженство…»

Старики вспоминали, что этакая жарища была здесь лет тридцать тому назад. Тогда тоже, как и теперь, город уподобился сковородке, поставленной на уголья.

Люди в поисках прохлады спешили в скверы, парки, окрестные сады. А солнце, как разбаловавшееся дитя, смеясь, взирало на них с зенита, то касаясь рукавом верхушек деревьев, обжигая листья, то притрагиваясь к нивам, иссушая травы. А асфальтированные дорожки в аллеях сделались мягкими, как воск. Девушки ступали по ним осторожно, боясь, как бы не увязли каблучки.

На остановках трамваев, троллейбусов или автобусов люди, уподобясь ласточкам, сидящим рядышком на телеграфных проводах, становились гуськом в узкой тени единственного столба с прикрепленной табличкой расписания движения общественного транспорта.

Умид с раннего утра отправился в город и обошел почти все магазины, пока разыскал для приятеля свадебный подарок. Всякий раз, когда приходилось выбирать для кого-нибудь подарок, это доставляло ему массу хлопот. Не умел он этого делать и никак не мог научиться.

Умид подъехал к условленному месту, где его дожидался Хатам. Умид увидел приятеля издали и, не выходя из троллейбуса, замахал ему рукой. Тот успел вскочить в едва не прищемившую его дверь. Они поехали в Оклон.

Уже начинало вечереть, и в городе стало прохладнее. Часы «пик» миновали, на улицах народу заметно поубавилось. Даже в троллейбусе было свободно. Умид и Хатам сели на последнем сиденье. Молчали. Умиду не хотелось разговаривать от усталости: он весь день провел на ногах. Приятно было сидеть, полузакрыв глаза, и стараться вообразить предстоящие встречи, отделенные какими-нибудь двадцатью минутами…

Хатам помалкивал, желая этим выразить недовольство. Умид сегодня приехал чуть свет к нему домой и, не считаясь с тем, что он уже собрался ехать на рыбалку, уговорил пойти на свадьбу в махаллю Оклон, которая расположена на другом конце города, где Хатам никого не знает. А Хатам давно уже вменил себе за правило не ходить туда, куда не звали. Не говоря уже о таких местах, где нет ни одного знакомого.

Время от времени Хатам искоса поглядывал на своего товарища, ожидая, когда тот заговорит, чтобы, выбрав момент, напуститься на него с незлобивыми упреками. А Умид знал натуру Хатама и терпеливо молчал. И Хатам знал, почему он молчит. Засмеявшись, толкнул его локтем, желая вызвать на разговор, но тщетно. Умид задумчиво уставился в окно.

Умид уже больше получаса стоял у подъезда библиотеки. Он обошел все залы, надеясь увидеть за каким-нибудь столом Хафизу. Но ее там не было. Теперь он стоял, прислонясь к дереву, по оголившимся корням которого пробегала арычная вода, и делал вид, будто читает газету, а сам нет-нет да и посматривал на тротуар, в ту сторону, откуда, по его мнению, должна появиться Хафиза. Он все же не терял надежды ее сегодня увидеть.

Недаром говорят, что у терпенья золотое дно. Было почти около часа, когда Хафиза вышла из библиотеки. Она взглянула издали на Умида, посмотрела по сторонам и вернулась назад, скрывшись снова за массивной желтой дверью. Неужели не заметила? Умид взбежал по ступенькам и вошел в прохладное фойе. Хафиза стояла у киоска и просматривала новые книги. К ней приблизился какой-то парень. Она кивнула ему, ответив на приветствие. Может, она искала этого парня, выйдя из подъезда? Эта мысль обожгла Умида. Он подошел к Хафизе и, даже не взглянув на того парня, сказал погромче, чтобы тому было слышно:

— Здравствуйте, Хафиза. Я вас ожидаю уже больше часа.

— Ой, вы ли это, Умид-ака? Здравствуйте. Что с вами случилось? — Она рассмеялась, внимательно разглядывая его лицо, и подала руку. — Я занималась в читальном зале, — сказала она.

— Я заходил туда, а вас не видел.

В народе говорят, что будущее младенца уже видно по его плачу…

Гости, ведшие разговор за дастарханом, не раз отмечали, что во взгляде этого смуглого голопузого мальчонки скрыта некая таинственность и загадочность. Движения его были сдержанны и степенны, как у взрослого. Это, конечно, не бросалось сразу людям в глаза, но и не заметить в мальчике этих особенностей было нельзя. Отец его восторгался тем, что сын не любит попусту болтать, а больше слушает, мотает себе на ус и, оставшись наедине с отцом, просит разъяснить, что было непонятным. Родственники говорили отцу, что его сын, когда вырастет, займет очень видное положение. Может, даже станет председателем колхоза.

Отец был доволен такими предсказаниями и, ероша волосы на голове Умида, щекотал ему щеку щетиной…

Недавно закончилась война. Победа принесла людям радость. Но они, люди, кажется, в те годы выдохлись, отдали все для победы — и силы, и здоровье. И тот первый год мира не смог сразу восполнить утраченное. Особенно старики, жившие все это время надеждой увидеть наконец по окончании войны сыновей и теперь обманутые в своих надеждах, стали уходить в иной мир, словно считая жизнь на этом свете теперь бессмысленной. Так по осени пожелтевшие листья опадают с деревьев.

В тот первый год мира ушла навсегда из жизни и мать Умида. Успела только дождаться возвращения его отца…

Уже третью неделю Хафиза не поднималась с постели. Когда она заболела, бабушка хотела позвонить в Фергану, однако внучка запротестовала:

— Не стоит этого делать, бабушка. Вы же знаете мою маму. У нее будет сердечный приступ. Я завтра же поднимусь и пойду в институт. Стоит ли из-за пустяков их беспокоить.

Но минул день, прошла неделя, а Хафизе лучше не становилось. Лежала, отвернувшись к стене, и есть не вставала бы, да бабушка заставляла ее. Старушка не знала, что и делать. У внучки жара не было, а выглядела она — краше в гроб кладут. Корила себя, что вовремя не дала знать родителям.

— Не знаю, что и делать, детка, — приговаривала она, поправляя подушку под головой Хафизы. — Характер твоей матушки я прекрасно знаю, да как же нам быть-то теперь? И сообщить ей — плохо. И не сообщить — тоже. Осерчает на меня, что вовремя не дала знать о твоей болезни.

— Потом я сама ей обо всем расскажу, — успокаивала Хафиза, взяв бабушкину морщинистую теплую руку и подложив ее себе под щеку.

Случалось раньше, что, отправляясь на работу, Умид забывал иногда надеть свежую рубашку или отгладить брюки. Собирался даже отпустить бороду, чтобы по утрам не тратить зря времени на бритье. Теперь Умиду неловко было вспоминать об этом. Он приобрел электробритву и стал бриться два раза в день, утром и вечером. И при этом обильно смачивал лицо одеколоном «Шипр». Однажды Жанна, кокетливо поведя плечами, обронила небрежно: «Люблю, когда от мужчины пахнет «Шипром»…» Правда, вначале он это делал только в те дни, когда домулла приглашал его к себе в гости. Собираясь к нему, он подолгу рассматривал себя в зеркале, стараясь увидеть в себе те качества, которые смогли привлечь внимание дочери профессора. А это было именно так. Не надо было быть особенно проницательным, чтобы догадаться, что причиной участившихся приглашений домуллы и подчеркнутой приветливости Сунбулхон-ая было желание Жанны его время от времени видеть. Кстати, она не раз намекала ему об этом при разговоре. Умиду, надо сказать, в глубине души было приятно, что такая красивая девушка уделяет ему внимание. К тому же она была остроумной, веселой, любила спорить по любому поводу и отстаивала свою точку зрения с завидным упрямством. Словом, в ее обществе Умид не замечал времени. Стараясь не ударить перед ней в грязь лицом, он рассказывал интересные истории, некогда приключившиеся с ним или с его товарищами, терпеливо объяснял девушке, если она чего-то не понимала и понапрасну растрачивала энергию на спор, и даже иногда они беседовали по-английски. Жанна считала его непревзойденным рассказчиком, и Умид чувствовал, что нравится ей все больше и больше. Это иногда вселяло в него тревогу и одновременно тешило самолюбие…

В первое время, получая от профессора Абиди приглашение в гости, Умид всякий раз испытывал смущение и старался отказаться, ссылаясь на занятость. Однако ему ни разу не удалось убедить своего домуллу, что есть дела важнее, чем приглашение научного руководителя. Домулла был настойчив. Поэтому теперь Умид не делал попыток отказаться и принимал приглашение сразу.

Скованность, которую ощущал Умид в доме профессора, постепенно прошла. Все, кого он здесь встречал, относились к нему с почтением: ведь он самый способный ученик домуллы, продолжатель его дела. Об этом Салимхан Абиди сам не раз во всеуслышание говорил гостям, сидящим за столом.

Когда Умид появлялся в доме своего учителя после долгого отсутствия, Сунбулхон-ая делала ему выговор. Каждый раз ссылаться на одно и то же, на занятость, становилось неловко, и Умид, не находя ответа, мялся и краснел. Тогда ему на помощь приходила Жанна.

— Мама, не учиняйте допросов Умиду-ака! — смеясь, говорила она. — Мало ли какие дела могут быть у молодого интересного мужчины!..

Учитель и ученик сидели друг против друга и смотрели в окно. Мимо мелькали полустанки и станции, полосатые, как зебра, шлагбаумы на переездах. А то замелькают перед глазами стальные перекрытия и где-то внизу блеснет вода. Гулко прогромыхав, поезд проскакивает мост через канал. Вдали медленно проплывают поля, присыпанные снегом, с чернеющими там и сям проплешинами проталин.

«О чем задумался домулла? — гадал Умид. — О том, что хорошо иметь множество друзей? В Москву ли он уезжает, или в Фергану, или в кишлак, что под боком, — всегда есть кому его проводить, а потом встретить. И всегда вот так, шумно, весело… А может, догадывается о моих отношениях с его дочерью и оттого так хмур и молчалив?» — эта мысль будто кипятком ошпарила Умида. Он взглянул мельком на профессора. Тот сидел подперев рукой щеку и глядел в окно. Толстые губы плотно сомкнуты. А отсутствующий взгляд из-под приспущенных век свидетельствовал, что он ничего не видит за окном, всецело погрузился в свои размышления. Собственно, разве ему не о чем задуматься перед началом такого крупного совещания селекционеров?

Умид совсем почти успокоился и хотел было отвлечь домуллу от мыслей, по-видимому тяготивших его. Но мимо открытой двери в это время проходили какие-то люди и, увидев Салимхана Абиди, ввалились в купе. Из обрывочных фраз Умид понял, что это председатели колхозов, тоже едущие в Фергану на совещание. Они очень обрадовались неожиданной встрече с профессором. Громко разговаривали, смеялись. Затеяли игру в карты. На Умида никто не обращал внимания. Словно бы эти люди и не замечали его присутствия. Видать, приняли его за постороннего, едущего в одном купе с профессором.

Хотя в купе уже было изрядно накурено, Умид взял сигареты и вышел в коридор.

В просвет между тучами, словно распахнув окно, выглянуло солнышко. Снег у края дороги, на деревьях, на поле, ровном, словно отглаженная простыня, заискрился, замерцал, будто бы кто-то щедрой рукой рассыпал по нему бриллианты. Темнеющие вдалеке оголенные сады окрасились золотистым светом.

Хафиза с трудом отворила массивную дверь, навалившись на медную ручку, торопливо пересекла фойе и взбежала по мраморной лестнице на второй этаж.

В комнате, где обычно работали аспиранты, сидела незнакомая пожилая женщина, углубившись в чтение какой-то большой старинной книги. Услышав, что кто-то зашел, она оторвалась от книги и, сняв очки, устремила усталый взгляд добрых серых глаз на гостью.

— Вам кого, девушка?

— А… А Рустамов не приходил сегодня?

— Рустамов в командировке. Уже несколько дней, как уехал, — мягким ласковым голосом сказала женщина.