(Записки Юрия Петровича Щедрова, капитана запаса, директора школы рабочей молодежи)

Серия: Юность: твой большой мир

Художник Н. Михайлов

Московский рабочий, 1980

Scan, OCR, Spellcheck А. Бахарев

В мое родное Подмосковье входит весна, резвая и опрятная, как девочка-первоклассница. Готовлюсь к урокам, но часто откладываю книги, чтоб еще и еще вглядеться в утреннюю даль. Дольше проживу с этим простором за окнами, милой природой отчего края.

Москва-река с высоты глядится неправдоподобно красивой. Синим изгибом размашисто отчеркнута граница между городом и Замоскворечьем. Наш микрорайон расположен на полуострове, а на той стороне, за желтой полосой пляжа, за лугом и лесом, — уже не город мой Ленинск-Московский, а сельская местность, колхозные угодья, «район», как все привычно говорят.

Луг и лес мы, жители местных Черемушек, бережем с яростью солдат, отстаивавших в мое время занятые ими плацдармы. Лес (заметно подросший с сорок первого) и высоту перед ним тогда обороняли целую неделю мальчики-ополченцы. Трое из них ныне встали в бронзе — у всех тонкие шеи, большие каски, винтовки не по росту… Так все и было. Не пускали врага в свой город, закрывали собой Москву — и остались на кургане. Мы были разные, а на памятнике ребята одинаковые. Кто из них кто? Кто Саня Чесноков, кто Вовочка Шевченко по школьному прозвищу Чмок, кто я? Этого не знаю, и никто не знает.

Мамы наши, мамы этих бронзовых ребят, вовсе старые, приезжают на электричках и идут тяжело-тяжело от станции. Сначала по улице Народного ополчения мимо моего дома, потом по пешеходному мосточку, через луг к высоте, Не могу видеть, как они поодиночке тащатся эти немногие сотни метров: не для моих нервов зрелище.

Девятого мая выделяется для них дополнительная электричка. Часто присаживаются на лавочки, врытые сердечными, неказенными людьми вдоль тропки из красного асфальта от станции и до «Трех ополченцев», — так у нас в Ленинске зовут памятник.

До сих пор, до своих 55-ти, я влюблен в мое поколение. В тех, кто родился на рубеже или в начале двадцатых годов, Великую Отечественную встретил молодым и ничего особо заметного и полезного, о чем мечталось, совершить не успел. А ведь у многих первая встреча с войной оказалась последней.

Люблю одногодков за то, что при всей человеческой неповторимости каждого было и остается в поколении главное, объединяющее нас: мы привыкли все отдавать своей стране, ни на какие благодарности и блага не рассчитывая, ничего не требуя взамен.

Мое сердце принадлежит ребятам огненного комсомольского поколения. Оно было не лучше, но и не хуже других поколений. Было таким, каким было. Только дела, которые выпали нам, оказались такими значительными, только эпоха, на которую пришлась юность, оказалась неповторимой! Большинство из нас было на фронте, трудилось в тылу, кто-то сражался в партизанских отрядах и в рядах комсомольско-молодежного подполья. Поколение мое воевало преданно и самоотреченно.

Не смогу рассказать обо всем поколении — хочу вспомнить о тех из ровесников и ровесниц, кого близко знал.

Предвоенная весна в Ленинске была многоводной. В мае левобережье напротив города — там теперь стоят «Три ополченца» — только освободилось от большой воды. А до этого Замоскворечье синело, переливалось, точно море. Лишь деревья и дома торчали из воды, да тянулись полоски шоссе и железнодорожных насыпей, захлебываясь в разливе.

В тот памятный и важный для меня вечер усталый, голодный, я тащился от автобусной остановки к дому. Уже с утра я не очень хорошо себя чувствовал и оттого хромал сильнее обычного. Весь день вышел наперекосяк. Меня обгоняли молодые парни и девушки, иные сочувственно оглядывались на тощего пожилого дядьку, бредущего с большим портфелем через парк к отдаленным кварталам, но большинство было занято своим. Лишь одна женщина моего возраста приостановилась и грубовато-заботливо спросила:

— Ну, чего запинаешься? Худо стало? Подсобить, что ли? Или врача? — Она сама тащила нелегкую сумку, а вот остановилась. Я отказался от помощи. Посмотрел ей вслед и по привычке попытался представить себе: кем работает, какие заботы несет, какой была в войну в свои 20 лет?

С согревшимся сердцем похромал дальше, и было не так уже больно ноге. А когда я увидел всю в разноцветных огнях окон огромно-плоскую, без архитектурных излишеств стену нашего дома, — и вовсе хорошо стало мне. Вон, среди огней в окнах сотен квартир — яркий свет в моем окне. Иду, но дом так огромен, что я словно не приближаюсь к нему, закрывшему звездное небо от горизонта до горизонта. И всю-то жизнь, как сейчас, стремлюсь к родному дому, как шел к будущему. Через войну шагал, через трудную юность, через годы и через версты, через утренние надежды и сумеречные неудачи.

Я давно умею заставлять себя не поддаваться физической немощи, дурным настроениям и предчувствиям, а вот в тот вечер — не смог. Злая мысль не вдруг явилась: «Надо писать, а то…» Что «а то» — я нарочито не додумывал.

Почти дошел я до дома, как вдруг ударило: «Долго ли еще буду возить рукопись в портфеле?! Чего трушу отнести воспоминания в редакцию? Все равно ведь знаю: рано или поздно повезу. Давай же сегодня!»

Мы идем, идем, идем…

Стихли разговоры и смех, никому не хочется даже курить. Пусты фляги. Звякают котелки, когда перекидывают винтовку или автомат с плеча на плечо. И будто пропитанные дорожной пылью звуки: туп-туп-туп — сапогами, ботинками по пуховой пыльной перине.

Адский зной, марши в полсотни километров заставили нас перестроиться — шагаем колонной по два, каждая из колонн своим краем дороги. Вроде бы так легче, просторнее идти. Только кажется.

Трава у дороги, кусты и деревья далеко за кюветом — все серое, в бархатно-пыльном налете. Глаза, глотка, нос, уши забиты пылью; грязные струйки стекают по лицу, попадают за ворот гимнастерки. Стираю рукавом пот с лица, хочу подкинуть на плече винтовку — и замечаю, что Вилен шатается. Его спина в пропотевшей гимнастерке до сих пор мерно колыхалась у меня перед глазами. Берусь за ствол коваленковского «Дегтярева»:

— Виля, давай я, отдохни немного.