Двадцать третьего дня месяца рабиуссани

[1]

в Герате было совершено покушение на Шахруха-мирзу, возвращавшегося с пятничного богослужения. Мюрид Фазлуллаха Астрабади, главы хуруфитов, некий Ахмад Лур, заверив стражу, что ему лично надо передать прошение государю, сумел приблизиться к нему и нанес ножевую рану.

Ахмада Лура схватили у соборной мечети Джаме и тут же умерщвили

[2]

.

В тот же день весть об этом распространилась по всему Герату. Трое царских гонцов уже мчались в Самарканд к Улугбеку с сообщением о покушении на Шахруха-мирзу и другими тайными вестями. Троих гонцов спешно отрядили в Мешхед и Нишапур и еще троих, одного вслед за другим, — в Балх и Астрабад. Вскоре Хорасан и Мавераннахр узнали о тяжком ранении Шахруха.

Все помыслы людские занимал человек, отважившийся поднять меч против великого венценосца царства тимуридов, царства, приводящего в трепет весь мир. Все думали о человеке, заведомо шедшем на гибель.

Вот уже несколько лет, как столица царства была перенесена из Самарканда в Герат и все царевичи — сыновья Шахруха — были у него в повиновении.

Порою в самые тяжкие минуты жизни приходят воспоминания о светлых днях. Нет лучше, вернее доказательства того, что человек создан для счастья, а отнюдь не для горестей. Вдруг Бадие вспомнился тот званый вечер, который посетил знаменитый и удивительный музыкант Ходжа Юсуф Андугани — друг ее отца. Это как прекрасный цветок распускается внезапно среди снежных сугробов.

Как грустно, что ни в чем не виновного Зульфикара Шаши так неожиданно отправили к отцу. Ведь не по своей воле покинул он их дом. И Низамеддина увели тоже неожиданно.

Бадия все думала и думала, и не было конца ее печальным мыслям.

Зульфикар, который так терялся при встречах с ней… как он теперь далеко.

А вообще-то все в этом мире неожиданно.

Пройдя по узким улочкам, зодчий вышел к кирпичному мосту Пули Малан. Остановившись на минуту на переброшенном через реку Герируд высоком мосту, он обратил взгляд в сторону цитадели.

Страшные стены крепости Ихтиёриддин гневно взирали на него.

На противоположном берегу реки Герируд, петлявшей по низине, теснились, жались друг к другу крыши домов, словно осиные гнезда лепились вокруг цитадели и крепости, и отсюда, с вышины, и они и извилистые, узкие улицы казались угрюмыми и хмурыми, не’ подвижно застывшими, как рисунок.

Весь Герат словно отвернул от него лик свой.

В крепости Ихтиёриддин, что на мешхедской дороге, на затхлом сыром полу лежит его сын Низамеддин, закованный в кандалы. В восточной стороне цитадели с самого утра многолюдно и, конечно, шумно. Ведь чуть поодаль Кандахарский и Маликский базары.

Не по своей воле Зульфикар Шаши вернулся из Герата в родную Бухару. У него и в мыслях не было покидать Герат. Узнав о чувствах Зульфикара к дочери, зодчий огорчился, более того, разғневался. После долгих и мучительных раздумий он решил отправить Зульфикара назад в Бухару. И хотя Зульфикар от души радовался встрече с отцом и матерью, друзьями и родственниками, хотя было ему хорошо с ними, уже через неделю он затосковал, чувствуя, как его засасывает недоброе и мрачное одиночество.

Подумать только, затосковать в родном своем городе. Он понять не мог, что это с ним происходит.

Он улыбался людям, родным и знакомым, был внимателен и любезен с каждым, но сердце его раздирала печаль. Мало-помалу он разучился улыбаться, ходил хмурый и подавленный, радость его рассеялась, словно утренний туман, и начались дни, полные грусти и невыносимой тоски. Сердце его терзала горечь разлуки.

Вначале отец Зульфикара считал, что все обстоит благополучно, что сын многое постиг даже за такой недолгий срок, многому научился у прославленного зодчего и теперь он будет работать на родине, в родном своем городе. Но прошло немного времени, и мастер Нусрат призадумался: что-то творится с сыном, сердце его не на месте, — не иначе, здесь скрыта какая-то тайна…

Зульфикар ходил растерянный и напряженно о чем-то думал, ночами он стонал во сне, ничто ему не было мило, а когда встревоженные родители приступали к нему с расспросами, он кратко отвечал, что просто чувствует себя не совсем здоровым.

Стажа лютая зима, и в один из самых холодных ее дней, уже ближе к вечеру, в дом Наджмеддина Бухари постучал незнакомец. Заврак Нишапури, отворивший дверь, увидел на пороге худого, продрогшего человека в жалких лохмотьях. Незнакомец поздоровался и тут же сказал, что ему необходимо повидать зодчего. Он попросил позвать Наджмеддина Бухари. Заврак оглядел незнакомца с головы до ног и сразу заподозрил недоброе.

— Если у вас неотложное дело, то я, конечно, позову его. Если же нет, то лучше не беспокоить старого человека. Если вы пришли просить помощи, изложите вашу просьбу мне.

— Имению так, — подтвердил незнакомец, не спуская глаз с Заврака. — Я чужеземец, я приехал издалека и дошел, как вы сами видите, до самого жалкого состояния. Я немало наслышан о щедрости и благородстве господина зодчего. Поэтому-то я пришел к вам. Я не нищий.

Заврак вновь оглядел незнакомца. А что, если в рукаве у него припрятан нож? Несколько месяцев назад в соседнем квартале какой-то незнакомец убил знатного бека, и эта весть быстро распространилась до всему городу.

Завраку стало не по себе.

Прослышав, что войска Герата ворвались вчера в город Майману, Наджмеддин Бухари опечалился. У него вновь сжалось сердце. Новое пепелище, еще и еще, снова бесчисленные человеческие жертвы… Из книги знаменитого историка Абубакира Мухаммада ибн-Джафара Наршахи он знал, что в Зеравшанской долине некогда стояли цветущие города Вардана, Зандана, Кармана, Афшана, Варахша, Нур, Таваис. Знал он и о том, что великий и прекрасный город Рабинджан

[20]

— центр язычников-огнепоклонников — был превращен в руины.

Гонимые и преследуемые тимуридами, хуруфиты вынуждены были покинуть города Халеб и Хамадан и искать пристанище в городах Мешхед и Герат, а позднее в долинах Дараи Гурзиван, Бало Мургаб, Ванди Амир, что раскинулись между цепью Туркестанских гор. После казни Фазлуллаха и Саида Насими пришли в движение хуруфиты в городах Маймана, Балх и Калласаркор, расположенных меж гор; начались волнения и среди тех, что были высланы из столицы и обосновались в городках Давлатабада на берегах Оби Кайсара. Резня, взаимное истребление, военные походы, налоги и поборы тяжелым бременем легли на разоренный народ, вселяя в душу отчаяние и страх перед нищетой. Знал народ и о том, что вельможи и беки живут в распутстве и разврате, и лишь росла ненависть к мим; царские сановники сговорились с духовенством, прибывшим из Мешхеда, а священнослужители обманывали народ, внушая людям, что «раб божий, страдающий в сем бренном мире, удостоится вечного блаженства в мире ином…».

Но люди, подпавшие под влияние хуруфитов, твердили о том, что не следует отказываться от радостей мира сего, что нельзя покоряться тирании, а надо защищать свое человеческое достоинство. Это свое положение они подкрепляли притчей о братьях — якобы подлинном событии, случившемся в пору господства монголов. Когда войска Чингиса захватили Хорасан, то в городе Балхе люди увидели двух братьев. Они лежали, уткнувшись лицами в землю. Дело было к вечеру, к ним подошли и спросили: «Эй, братья, по какой такой причине растянулись вы на земле?» Тогда один из них поднял голову и ответил: «Монгольский сарбаз сказал, чтобы мы лежали тут и ждали, пока он управится с другими, он сказал также, что вернется и снесет нам головы. Вот мы и ждем его». И тогда один из прохожих сказал: «Вставайте, глупцы! Монголы уже давно ушли из Балха и вошли в Майману, у них сейчас нет времени рубить ваши глупые башки». Тогда братья поднялись и отряхнули одежду свою от праха.

Ходил и еще один рассказ, о царевиче Мираншахе, который славился своей якобы неистощимой мужской силой. Каждую неделю ему в гарем доставляли новую красавицу, он мучил ее своей похотью, а затем умерщвлял. «Обычай» этот перенял якобы и царевич Ибрагим Султан: распухшие и посиневшие трупы невольниц предавали земле тайно, а вернее, просто уничтожали…

Рассказы эти чуть ли не наизусть знали жители Дараи Гурзиван и Калласаркора, расположенных в ущелье гор Банди Туркестан. Всем было известно, какая участь постигала горянок, насильно увезенных из отчего дома. Хуруфиты пользовались куда большим влиянием среди жителей Майманы, нежели прибывшие из Мешхеда духовники-фанатики.

Из предыдущих глав уважаемому читателю уже известно о том, что дочь зодчего Наджмеддина Бухари, отважная Бадия, отправилась в крепость Ихтиёриддин, чтобы передать брату Низамеддину приготовленную матерью еду. Но очень скоро она поняла, что попалась на коварный обман тюремщика, обещавщего устроить ей встречу с братом, на самом же деле он просто намеревался посягнуть на ее честь…

Бадия растерянно забилась в угол полутемной каморки. Она не отрывала взгляда от страшного человека, подступавшего к ней. Дрожа всем телом, она швырнула на пол поднос и корзинку. Сунула руку в карман безрукавки. Усатый тюремщик, с глазами, налитыми кровью, точно барс, собирающийся кинуться на лань, медленно приближался к ней. Но тут Бадия выхватила из кармана маленький острый кинжал, ярко сверкнувший в лучах, падавших из отверстия в потолке. Тюремщик замер и попятился.

— Убирайся прочь! — заорал он и ткнул вытянутым пальцем в сторону двери.

Опираясь о стену, Бадия обошла стороной тюремщика, юркнула в дверь и выбежала в темный проход. То и дело пугливо оборачиваясь, глядя по сторонам, она прошмыгнула еще в другой темный проход, затем во двор, к воротам крепости. Не выпуская все еще из рук кинжала, она огляделась. Страшась нукеров с саблями и пиками у ворот, она стремительно бросилась вниз — к площади перед крепостью.

— Что ж это ты, выходит, выпустил голубку из рук? — спросил один из нукеров тюремщика, появившегося на пороге.

Прошла уже неделя со дня казни Низамеддина, но ни отец, ни мать еще не знали об этом.

Наступила зима.

В городе свирепствовал холод. Бездомные бедняки, дрожа от стужи, толпились у костров в надежде хоть немножко согреться, но, лишь только мороз ослабевал и дороги слегка подтаивали, они тут же рассыпались по улицам в поисках подаяния.

Грустные и печальные мать, отец и Бадия сидели, приникнув к сандалу, одна сторона которого оставалась свободной. Это было обычное место Низамеддина, а он теперь, думали они, мерзнет в ледяном холоде крепости. При этой мысли больно сжимались сердца несчастных родителей, кусок не шел им в горло. Стараясь Утешить и отвлечь от печальных мыслей жену я дочь, зодчий рассказывал им о прошлом.

Но и сам он порою задумывался и умолкал, часами не произнося ни слова, и только рассеянно теребил бороду. Бадия видела страдания отца и ничего не смела сказать ему, так неизбывно было его горе, их общее горе.

Наконец на рассвете к дому зодчего Наджмеддина Бухари подкатили три арбы. Арбы были новые, оси щедро смазаны маслом, и по тому, как погромыхивали они по мощеным улицам, нетрудно было догадаться, что арбы тщательно и аккуратно подготовлены для дальнего пути. Две из них открытые, предназначенные для груза, одна с навесом, для седоков. Арбакешей был тот самый широкоплечий малый средних лет, которому посулили такие деньги, что он мог купить на них еще три арбы. Однако, услыхав предложенную ему сумму, он только усмехнулся в ответ. Хотя он и вышел в путь вместе с большим караваном, они по желанию могли в любую минуту изменить маршрут, устроить привал, либо отстать, либо вообще отделиться. На третью открытую арбу погрузили поклажу, одежду и утварь. Однако две трети заняло имущество самого зодчего; книги, измерительные приборы, лопата, кетмени, другими словами, верные орудия его труда. В первую крытую арбу сел зодчий с семьей, на второй и на третьей вместе с поклажей должны были разместиться Зульфикар, Заврак и Гаввас.

Бадия снова оделась юношей: нацепила те же сапоги брата, но за голенище она засунула теперь уж не один, а два небольших кинжала. На голову поверх косынки намотала чалму. Бадия до мелочей продумала все — необходимо любой ценой уберечься и уберечь родителей и друзей «от неожиданных бед и напастей». Девушка заранее припасла лекарства, яды, снотворные средства, даже мази от укусов ядовитых змей и те не забыла прихватить с собой. То обстоятельство, что Бадия снова нарядилась юношей, беспокоило равно и Зульфикара и Заврака. Им все время чудилось, будто драма, что разыгралась на празднестве, может снова повториться, и они даже припомнили старинную поговорку: «Собралась девица на охоту, а беда собралась за ней». Лишь бы опять не повторился этот ужас. Как только мургабский арбакеш занялся погрузкой, Бадия тайком вручила Зульфикару скатерку, куда она завернула две сабли в ножнах — одну для самого Зульфикара и вторую для Заврака. А Гаввасу она приготовила топор и нож. Зульфикар и Заврак без слов подчинились всем ее распоряжениям. Увидев Бадию в наряде юноши, соседи ничуть не удивились, — они уже привыкли к ее причудам, да и связываться с ней не желали. Бадию трудно было переспорить, и уже совсем немыслимо было посмеяться над ней или, не дай бог, поддразнить. Хоть и добра, хоть и щедра и приветлива, хоть и готова прийти на помощь в любую минуту, а тем более в беде, но уж если вывести ее из терпения, она, чего доброго, разгневается, и тогда только держись — это-то хорошо знали все ее близкие и соседи, и никто не рискнул бы понапрасну обидеть ее хмурым взглядом.

Что бы ни делала Бадия, за что бы она ни бралась, все получалось так естественно и непринужденно, что многие подружки завидовали ей, хотя и тщательно скрывали это. Они-то отлично знали, что не каждому джигиту под силу приручить эту вольную пташку. Саблю брата в красных ножнах, ту самую, с которой он не расставался во время Ферганского похода, Бадия повесила на видном месте в арбе, на гвоздик, вбитый в навес. Шутить сейчас с Бадией, «вооруженной с головы до ног», было просто опасно, так как она ни на минуту не сомневалась, что на них устроят нападение, и всерьез готовилась отразить его. Зульфикар и Заврак относились ко всем ее хлопотам, пожалуй, даже слишком легкомысленно, но, зная, что своенравная Бадия не потерпит возражений, безмолвно подчинялись. Они не знали тогда, что знала Бадия о человеке, подосланном царевичем, о том дервише, который шепнул на ухо отцу предостерегающие слова Байсункура-мирзы. Дервиш предупредил зодчего, что на некотором расстоянии от них, под предлогом «охоты на джейранов», будут неотступно следовать с десяток вооруженных человек. В руках у них будут луки, а головы обмотаны чалмами. Это нукеры, люди Байсункура, и они будут сопровождать путников от Майманы до Шибиргана. Предупредил он также, чтобы этих людей не опасались, но и ни в коем случае не вступали с ними в разговоры. Бадия знала также, что Байсункур не советовал ехать через Мургаб, Пули Сангин, Чарджоу и Фараб; хотя это была самая близкая дорога на Бухару, зато и самая опасная. Дорога же через Майману, Андхуд и Киз-кудук отнимала на неделю больше времени, но была менее опасной.

В душе Бадия не слишком верила Байсункуру. Убийство и милосердие… Яд и мед! Неужто он действительно заботится о них? А не обычная ли это дворцовая интрига, рассчитанная на доверчивость простых людей? Царевичи коварны, и между ними идут постоянные раздоры. И быть может, это лишь очередное коварство…

Зодчий устало сказал дочери:

Лишь на рассвете, достигнув Чилтанского ущелья, что в пяти верстах от Майманы, путники снова решили передохнуть. Лошадь, запряженная в третью арбу, начала отставать. Розовая полоска зари прочертила небосклон. Скоро солнечные лучи достигнут скалистых вершин. Лошадь в третьей арбе сменили. Зодчий с трудом слез с арбы и растянулся прямо на траве. Ученики забеспокоились, но на все вопросы зодчий отвечал, что еще после переправы через второй проток он почувствовал себя не совсем хорошо, но что это скоро пройдет. Подошли и сели рядом Бадия с Масумой-бека. Но Бадия тут же поднялась, подошла к арбе, налила в небольшую чашу шербета и принесла отцу.

— Выпейте, отец, вам станет легче.

Зодчий покачал головой.

— Кто хочет шербета? — спросила Бадия.

Все отказались. Тогда Бадия сама выпила шербет, подошла к отцу и снова присела подле него. Зодчий смотрел на высокие бурые скалы, провожая взглядом пролетавших птиц.