Когда я был совсем маленьким, мне запрещалось трогать альбомы, лежавшие в большой гостиной.

В шесть лет меня к ним допустили; скоро они открыли свои секреты, но тем не менее не потеряли в моих глазах своего престижа. Их содержимое, теперь хорошо знакомое мне на ощупь и на вид, оставалось полным магии. Я так мечтал об этих альбомах, прежде чем открыть их, что, перелистывая их страницы позднее, всегда находил между строк следы моих давних мечтаний. Даже сегодня, когда они представляют едва ли не все, что осталось от прошлого, более счастливого для меня, нежели настоящее, раскрывая их вновь, я не могу сдержать, пускай ребяческую, дрожь предвкушения.

Меня восхищал сам их вид. Лежавшие в большой гостиной альбомы были огромны. Они казались еще толще из-за своих роскошных переплетов, сделанных из кожи, гладкой или с узорами и как-то удивительно благоухающей, а на них извивались диковинные звери и драконы в японском стиле, представлявшие собой позолоченные или бронзовые аппликации.

Эти тома всегда лежали на столе в главной гостиной, где бы ни находилась моя семья – в губернаторском дворце или в нашей квартире в Петербурге. Даже в поездках в деревню, а позднее в наших скитаниях они устанавливали связь между нашими жилищами. Моя сестра во время бегства из советской России смогла взять их с собой.

Содержимое этих альбомов, количество которых с годами увеличивалось, представляло собой историю моей семьи. Газетные вырезки, письма, телеграммы, фотографии, официальные документы (грамоты, указы), вплоть до меню званых ужинов. Все эти документы фиксировали наиболее памятные моменты из жизни моих родителей, в первую очередь из военной карьеры отца.

С 1901 года в русском обществе, особенно среди военных, начали ходить тревожные слухи относительно Японии. Известно, что японцы желали заполучить Корейский полуостров. После установления над ним протектората они рассчитывали переселить туда часть своего избыточного населения, которому уже не хватало места на старых островах и которое продолжало увеличиваться. Но лесные богатства Кореи также возбуждали вожделения некоторых высокопоставленных персон русского двора. Они получили на этой японской территории многочисленные крупные концессии, а для того, чтобы обеспечить свои владения гарантиями, уговорили царя последовать их примеру. Очевидно, ослепленный выгодой предприятия, император вложил в полуостров значительные средства из личных доходов. Такая ситуация встревожила японцев. Они считали, что эта внешне коммерческая операция угрожает тому порядку вещей, который они пытались установить; они хотели расширить и защитить свою территорию, тогда как царь и его окружение защищали свои миллионы. Протесты японцев становились все чаще и все громче; все напрасно; наконец при дворе распространилась новость, что Япония начала перевооружение армии. В связи с этим для русского двора стало совершенно невозможно и далее не замечать этих угроз. Следовало хотя бы изобразить беспокойство, возбудить общественное мнение.

В 1902 году император назначил моего отца, имевшего в то время уже чин адмирала, командующим Дальневосточной эскадрой. Отец казался тем более подходящей кандидатурой на эту должность, что хорошо разбирался в дальневосточных делах: несколькими месяцами ранее он принимал самое активное участие в войне с боксерами

[3]

. Теперь же, ввиду усиления напряженности в русско-японских отношениях, ему поручалось отправиться на месте понаблюдать за обстановкой.

Завершив свою миссию, отец вернулся в Россию в начале 1903 года, оставив свой флот на Дальнем Востоке. Он был крайне встревожен. То, что он видел и слышал, сначала смутило его, а потом показалось поучительным. Он чувствовал, что война неизбежна и начнется в ближайшем будущем. Его тревога была тем сильнее, что он проникся глубоким уважением к этому маленькому народу, столь презираемому русскими. Его заинтересовали не только японские искусство и культура, но и бросающийся в глаза японский военный гений, недооцениваемый в Европе.

Он возвращался с решимостью дать полный отчет о своей миссии, ничего не утаив ни из собранных сведений, ни из испытываемых тревог. Следовало незамедлительно попросить аудиенции у императора. Но строгий, давно установленный протокол этого мероприятия ни в коем случае не мог быть нарушен. Какими бы важными ни были обстоятельства, сколь бы настоятельной ни была необходимость, просьба об аудиенции не могла адресоваться непосредственно царю или его ближайшему окружению; точно так же и царь не мог никого вызвать напрямую, без официального посредника. Все делалось через министра, определявшего предмет аудиенции или вызова и обеспечивавшего допуск во дворец лица, с которым император хотел или соглашался встретиться. Сегодня в это трудно поверить, но в начале века монарх оказался изолированным от самых верных своих слуг и самых компетентных советников этой архаичной системой, которая, как показало будущее, – увы! – не смогла защитить царя от всякого рода авантюристов.

Чтобы скорейшим образом добиться аудиенции, мой отец счел нужным изложить причины своего нетерпения морскому министру, к которому должен был обратиться согласно протоколу. Отец сообщил министру, что обязан немедленно раскрыть глаза его величеству на серьезность положения. Необходимо было сообщить ему, какую опасность для России представляет маленький японский народ: это был враг, морально готовый объявить нам войну и полностью готовый к этой войне в техническом плане.

Помню, в одно воскресное зимнее утро в Петербурге мы с сестрой были приглашены на детский праздник. Как я сейчас припоминаю, было самое начало 1905 года. До сих пор среди наших детских игр мы слышали о покушении на того или иного министра, а в некоторые дни взрослые говорили, что сегодня благоразумнее не выходить на улицу. Но в то воскресенье матушка разрешила нашим гувернанткам отвезти нас в семью, устраивавшую детский праздник.

После того как мы провеселились целый день, нас усадили в карету, чтобы везти домой. Наш кучер поехал обычной дорогой, но на одном перекрестке по жесту городового остановил лошадей. Этот полицейский был другом нашего кучера; он узнал его и, видя, что в карете сидят женщины и дети, посоветовал нам сменить маршрут; главное, сказал он кучеру, не ездить по Невскому проспекту, так будет разумнее.

Помню, наши гувернантки переглянулись и побледнели. А сестра и я очень обрадовались этому неожиданному инциденту. Кучер повез нас кварталами, где мы никогда раньше не бывали. Но новизна площадей и улиц, которыми ехали, удивила нас меньше, чем вид заполнявших их толп. Казалось, все люди высыпали из своих домов; они занимали проезжую часть и часто останавливали нашу карету. Но никто не оставался возле домов. Толпа двигалась именно по проезжей части, текла по ней ручьями, сливавшимися на площадях, и, казалось, грозила затопить весь город. Эта толпа, двигающаяся и шумная, так сильно отличалась от обычных русских толп – вялых и пассивных, что я спросил мою гувернантку: «В этих кварталах люди так развлекаются каждый день?» и «Почему они не ходят по тротуарам?».

Долго пропетляв, мы наконец приехали домой. И совершенно не поняли поведения нашей матушки, которая, увидев нас, словно избавилась от страшной тревоги.

Позднее я узнал, что в это воскресенье, во второй половине дня, нигилисты останавливали все прилично выглядевшие кареты, высаживали ехавших в них и отправляли кареты пустыми, к великой радости толпы, насмехавшейся над невольными пешеходами. Более серьезных инцидентов в тот день не случилось, но неловкое сопротивление со стороны подвергшихся издевательствам буржуа при общем возбуждении толпы способно было стать той искрой, от которой мог вспыхнуть большой пожар.

В марте 1906 года собралась Дума. Открытие прошло очень помпезно, присутствовали вся императорская фамилия и двор в парадных одеяниях. На улицах русская толпа, вообще склонная к проявлению крайних чувств, обманутая новинкой и тем блеском, который ее окружал, ликовала и, похоже, думала, что для нее начинается эра неслыханного доселе благоденствия.

Разочарование наступило очень быстро. Новое учреждение ничего не изменило, так как вся полнота власти осталась в руках императора. Кроме того, если Русско-японская война завершилась для нас не совсем позорно благодаря графу Витте, которому император поручил заключить мир, если внешне вернулась нормальная жизнь, то спокойствие в империи отнюдь не наступило.

На берегах Черного моря началась революция, шли беспорядки. Крым еще не оправился от потрясения, вызванного мятежом на броненосце «Потемкин». В это время, как рассказывал отец, везде в обществе, а не только в революционных кругах, почти невозможно было услышать голоса, осуждающие лейтенанта Шмидта, в основном его поведение если не оправдывали, то высказывали понимание устроенного им бунта.

Как известно, этот офицер поднял на мятеж моряков «Потемкина» из-за злоупотреблений, от которых они страдали

[8]

. Но сегодня есть люди, оспаривающие данную мотивацию его поведения. Отец, который ни разу, до последних дней его жизни, не проявлял, насколько мне известно, несправедливость, свидетельствовал передо мной, что злоупотребления, излишне суровая дисциплина и плохая еда действительно имели место. У него были все основания полагать, что именно они и спровоцировали мятеж. Именно от отца я узнал о событиях восстания. От него я узнал, что экипаж поднял красный флаг, попытался уговорить команды других кораблей последовать их примеру, на что никто не согласился, наконец, прошел через строй боевых кораблей, ни один из которых не выстрелил по «Потемкину», и ушел в Румынию.

После ухода из российских вод «Потемкина» спокойствие не наступило ни в регионе, ни на флоте. Ежедневно происходили убийства. По сути, шла гражданская война. Перепуганные жители Севастополя боялись выходить из дома. Какой-то матрос застрелил наместника, каковым тогда был адмирал Чухнин.

В 1910 году настало время задуматься о моем будущем. Склонность к музыке и изобразительному искусству влекла меня к артистической стезе. Но отец решил направить меня на военное поприще, которое считал единственно достойным для своего сына.

До того как поступить в Пажеский корпус

[10]

, о котором я хочу рассказать, я прошел подготовительное обучение в Николаевском юнкерском училище. Так поступали многие юноши, поскольку это учебное заведение помогало им привыкнуть к военной жизни и позволяло после его окончания поступить в Пажеский корпус.

Теоретически в Пажеском корпусе было семь классов, с первого по седьмой. Но в действительности первый и второй не существовали. Будущие пажи поступали сразу в третий, пройдя перед поступлением подготовительные курсы, о чем им выдавался диплом. Затем пажи пять лет учились в корпусе. Все прочие кадетские училища, где учились те, кому был закрыт доступ в Пажеский корпус, имели по семь классов. Над этими училищами располагались высшие военные школы – юнкерские училища. В Пажеском корпусе, помимо пяти его обычных классов, имелось два высших, окончание которых открывало пажу двери одного из полков императорской гвардии. Полк выбирался или родителями будущего офицера, и в этом случае определяющей обычно являлась семейная традиция, или императорской фамилией.

На момент поступления в третий класс новый паж должен был иметь возраст не менее двенадцати лет. Большинству было по тринадцать. Таким образом, после двух лет подготовительного обучения и семи лет в корпусе, включая два старших класса, то есть после девяти лет учебы, в возрасте девятнадцати – двадцати лет, максимум двадцати одного года, выпускники корпуса поступали на службу в гвардию в чине подпоручика.

В Пажеский корпус принимались, безо всяких исключений, только юноши из старинных аристократических фамилий. Требовалось, чтобы не только родители, но и бабки и деды по обеим линиям принадлежали к дворянству. В соответствии с распространенным обычаем я был записан в Пажеский корпус с момента рождения моим крестным отцом – великим князем Алексеем Александровичем, что избавило семью от необходимости обращаться с прошением о моем зачислении. Точно так же я заранее был определен к выпуску из корпуса в конную гвардию.

Сформировалось Временное правительство. Большинство министров, составивших его, были членами Думы, которая в действительности удерживала власть и оказывала значительное влияние на события. Ее члены были инициативны, брали на себя ответственность. Кроме того, все помнили, что именно они своими речами добились отречения царя и начали революцию.

Инструкции Временного правительства выполнялись даже революционерами из Советов, созданных рабочими и солдатами.

Флот почти сразу полностью перешел на сторону революционеров. Ко всеобщему удивлению, Балтийский флот проявил больше жестокостей, чем Черноморский, известный своими революционными настроениями. Почти все прогнозы оказались опровергнуты. Одним из первых подразделений флота, примкнувшим к революции, был экипаж царских личных судов и яхт, осыпанный благодеяниями и щедротами императорской фамилии. На кораблях Балтийского флота матросы хватали своих офицеров и живыми бросали их в топки. Однажды ночью домой адмиралу Гирсу, командиру 1-го флотского полка, позвонил по телефону его адъютант: адмирала вызывали в штаб флота, где требовалось, чтобы он срочно подписал важные бумаги. Выходя из дому, адмирал подвергся нападению притаившихся возле двери матросов, которые расправились с ним. Утром дочь нашла его труп во дворе.

Эти убийства всех изумляли: матросы, которых в России очень любили, имели репутацию людей более образованных, нежели солдаты, благодаря тому что они бывали с походами в разных странах. Несомненно, что, будучи относительно открытыми новым идеям, эти люди соблазнились скорее прелестями перемен и анархии, нежели по-настоящему прониклись духом революции.

Если не считать экипажей кораблей, дислоцированных вне столицы, в целом Россия осталась спокойной; революция сотрясала только Петроград. Революционеры сожгли все полицейские участки. И здания горели, словно символические искупительные жертвы, во всех городских кварталах, а толпа не давала пожарным их тушить.

К сожалению, в это время у меня были серьезные проблемы с кровообращением, из-за которых врачи отправили меня на Кавказ.

Поезда ходили пока нормально. Мне потребовалось всего два дня, чтобы добраться до этой провинции, в которой еще не чувствовалось революции. Я сошел в Кисловодске. Этот город, как и три соседних с ним – Железноводск, Пятигорск и Ессентуки, – расположен на большой равнине, окруженной горами, представляющими собой первые склоны Кавказа. Крестьянство этого района осталось верным царскому режиму, а впоследствии долго отказывалось принять коммунизм. Из четырех городов самым блестящим и богатым был Кисловодск, излюбленное место отдыха аристократии и великих князей.

Этот район был так далек от революции, ограничивавшейся только Петроградом, что в нем продолжалась прежняя роскошная и суетная жизнь. Гостиницы были полны, все занимались мирными делами: стакан воды утром в киоске в парке; ужин в модном ресторане, прогулка в экипаже, званый ужин, концерт в казино, где выступали Смирнов и Шаляпин. Процветали любовные интриги, соперничество, даже дуэли. Попав из опасностей, огня и крови столицы, составлявших там реалии дня, в этот светский рай, поначалу можно было даже возмутиться. Но чем дальше в прошлое уходили воспоминания о драмах, тем сильнее действовала на любого новичка эта сохранившаяся от прошлого атмосфера. Шли недели и месяцы.

После сепаратного Брест-Литовского мира Кисловодск наполнился возвращавшимися с фронта офицерами. Приносимая ими информация не могла нас успокоить. России обещали Учредительное собрание. Мы вложили в эту утопию все наши надежды, хотя могли сомневаться в результате: протяженность территории, различие проживающих на ней народов, безграмотность большей части населения делали эту идею практически неосуществимой или заранее фальсифицировали саму ее суть. Ослепленные нашей оторванностью от центра, следствием чего стало незнание происходящих там событий, мы возобновили прежнее беззаботное существование, предаваясь всевозможным иллюзиям и не веря в близкую беду.

А беда была действительно близка. Последовавшие в ближайшем будущем события нас вполне просветили. Конечно, испытания, подстерегавшие обитателей курортных городов, могли показаться пустяками в сравнении с той трагедией, которая накрыла вскоре всю Россию. И все же я скажу о них несколько слов. Возможно, то, что происходило в Кисловодске, в трех соседних с ним курортных городах, да еще в Крыму, в Ялте, происходило только там, поскольку это были единственные районы, где большевистские силы получили энергичный вооруженный отпор еще до того, как сформировались белые армии. Помимо того что местные жители-горцы сохраняли верность царю, в курортных городах за несколько месяцев собрались многие великие князья, бывшие офицеры императорской гвардии, бывшие министры, сенаторы, крупные промышленники, наконец, многочисленные представители аристократии. Любопытным кажется, что представители общества, которому грозило уничтожение, избрали местом сопротивления места, где прежде любили отдыхать. Мне представляется уместным упомянуть, что в дальнейшем, в истории большевизма, Кисловодск именовался «гнездом контрреволюции».

И вот мы идем пешком по дороге, волоча багаж, который сумели взять с собой. Толпа беглецов, в которой мы заняли место, увлекает нас с собой, толкает. В этой двигающейся на запад группе, чью судьбу мы сейчас разделяем, по меньшей мере двести человек.

Нас мучает жара – сентябрь в этих краях очень жаркий. Она делает ходьбу еще труднее; я чувствую, что идти еще далеко, и беспокоюсь за матушку, которой шестьдесят лет.

Дорога забита людьми, лошадьми, повозками, которые все передвигаются с одинаковой скоростью. Это река, течение которой время от времени разрывается, обтекая сломанную повозку или павшую лошадь; обойдя препятствие, поток вновь смыкается. Те, кто обременен большим багажом, понемногу избавляются от него. Они бросают то, что у них есть, не зная, что их ждет, и живя лишь одной мыслью: уйти как можно дальше. Любой инцидент: разорвавшаяся над нашими головами шрапнель, споткнувшийся от изнеможения старик, упавшая в обморок женщина – почти не нарушают движения этого потока. Он несет нас, заставляя двигаться, как и догоняющая угроза. Нужно идти.

Мы оказываемся в хвосте толпы. Поверив объявлению штаба белых, мы покинули город в числе последних его обитателей. Чтобы понять тяжесть ситуации, нам потребовался демонстративный проезд генеральши Шкуро. Из-за задержки мы не смогли найти в городе ни одной повозки, никакого транспорта. Примчавшись в гостиницу, мы поняли: бежать надо немедленно или не бежать вообще, наполнили дорожный несессер оставшимися у нас драгоценностями и ценными вещами, скатали в узел матушкину меховую накидку и мой запасной костюм. С этим грузом мы торопливо побежали по улицам, догоняя беглецов, среди которых идем сейчас в надежде на спасение. Мы едва убежали от красных.

Многие люди, столь же доверчивые, как и мы, попали в их лапы. Позже нам станут известны роковые последствия того невероятного обмана. Один наш знакомый, молодой офицер по фамилии Пфаффиус, сын бывшего статс-секретаря народного образования, бежавший в Кисловодск, поверил в выдуманную победу белых и не стал торопить с отъездом свою невесту, оставшуюся в городе. Он мирно идет с ней к ее родителям попрощаться. На нем форма. Повернув за угол, они наталкиваются на первое подразделение большевиков, входящее в город. Красные, узнав по золотым погонам офицера, бросаются к нему и убивают на месте. Его невеста падает на колени, умоляя пощадить молодого человека: ей отрезают голову.

Ростов-на-Дону удерживали германцы. После подписания Брест-Литовского мира они оккупировали его без боя и должны были оставаться там до заключения всеобщего мира; по правде говоря, при них в городе царил полный порядок.

Мы с матушкой жили на средства, полученные от продажи кое-каких драгоценностей. Я обошел редакции крупнейших городских газет, чтобы узнать о последних минутах жизни отца. Все, что мне удалось узнать: он умер от голода.

В Ростове мы нашли кружок из друзей и знакомых, окруживших нас своей привязанностью, но сохранять смерть отца в тайне от матушки уже не представлялось возможным. Она замечала все больше неловкостей, перешептываний. Наконец у нее появились подозрения. Хотя здоровье ее было еще очень хрупким, пришлось сказать ей правду.

После революции 11 ноября

[24]

немцы ушли, и в Ростове обосновались белые войска. Теперь они составляли настоящую армию, которая являлась хозяйкой в Ростовском регионе, тогда как большевизм подчинил себе всю Центральную Россию.

Поняв, что бежать не удастся, мы быстро разобрали багаж: внешние признаки подготовки к бегству сильно нас скомпрометировали бы. Мы ограничились тем, что спрятали в каминные трубы, в стены и под паркет те вещи, которые хотели спасти.

В квартире, где мы вчетвером занимали две комнаты, поселились красные солдаты. Видя, что матушка готовит для нас еду, они заставили ее готовить и для них. Она подчинилась с терпением и достоинством, вызвавшими у них уважение к ней. Солдаты не грубили ей, а она ловкими вопросами узнавала у них сведения о положении белых.

– А где сейчас наши? – спрашивала она. – То есть я хочу сказать: где передовые позиции Красной армии?

Ей отвечали, и из ответа она понимала, что рядом должны находиться и передовые позиции белых. Нам стало известно, что последние гражданские беженцы, в первую очередь члены семей белого командования, были убиты на мосту через Дон. Но к такой информации надо было относиться с осторожностью: большевики очень любили прихвастнуть.

Когда мы впервые после окончания боев вышли из дому, то увидели, что на улицах никого нет. То есть не было живых, зато валялись многочисленные трупы людей и лошадей. На фонарях болтались тела повешенных. Это были не жертвы красных, а шпионы, предатели и спекулянты продовольствием, арестованные белыми в последние недели; не имея возможности вывезти заключенных из города, белые успели их казнить перед оставлением города.