Я должна начать этот рассказ с краткого обзора истории семьи Хэмптон, чтобы раз и навсегда отметить то обстоятельство, что Хэмптоны были очень знатны, а так же очень богаты. Чтобы убедиться в этом, достаточно пролистать Берка или, по крайней мере, Дебретта,

[1]

но эти объемистые тома не всегда под рукой, поэтому я вполне довольствуюсь сочинениями Малыша Дугдейла, зятя лорда Монтдора, обильно издававшиеся до недавнего времени. Его недюжинный снобизм и скромный литературный дар позволили ему благополучно произвести на свет трехтомное добросовестное жизнеописание предков его жены, но сейчас их можно раздобыть только через вторые руки в магазинчике букиниста. По вашему запросу продавец перероет курганы дешевого третьесортного чтива (по шиллингу за том) и, наконец, объявит, что ему «удалось найти то, что вы хотите».

«Джорджиана, леди Монтдор и ее круг», «Великолепные Монтдоры» и «Старинные хроники Хэмптонов» стоят передо мной, и, открыв книгу наугад, я могу прочесть: «Ранним майским утром две прекрасные молодые дамы, одна темноволосая, а другая белокурая, быстро ехали по направлению к маленькому городку Кенсингтон. То были Джорджиана, графиня Монтдор и ее лучшая подруга Вальбурга, герцогиня Паддингтонская, они представляли очаровательную живую картину, оживленно обсуждая животрепещущий вопрос: подпишется ли на пожертвования для бедных очаровательная княгиня Ливен?» Эта книга посвящена по любезному разрешению ее Королевскому Высочеству Великой Княгине Санкт-Петербургской

[2]

и имеет 8 иллюстраций размером в полную страницу. Надо сказать, когда это отвратительное сочинение вышло в свет, оно пользовалось широкой популярностью в публичных библиотеках.

«Семейство Хэмптон является одним из старейших в Западной Англии». Действительно, Фуллер в своих «Благородных семьях» упоминает об их колоссальной древности, Берк прослеживает корни семейства во временах еще более отдаленных, чем это делает Дебретт, но оба они обращаются к раннему средневековью, чтобы отследить судьбы предков Вудхаусов, Бертсов и Скоттов. «Его светлость был лишен прав-обезглавлен-осужден-изгнан-сослан-освобожден из тюрьмы взбунтовавшейся толпой-взошел на Белый Корабль-погиб во время Третьего Крестового похода-убит в битве при Кресси-убит на дуэли». Мало кто из Хэмптонов мог умереть своей смертью на заре той суровой эпохи. И Берк и Дебретт с явным удовольствием подчеркивают эти факты, свидетельствующие о подлинности исследуемого объекта, не забывая, однако, подчеркнуть отсутствие двусмысленных и скандальных намеков в отношении женской части семьи. Впрочем, даже те ужасные книги, вышедшие в 19-м веке и стремящиеся под видом научного исследования очернить благородство и аристократизм, не преуспели по части Хэмптонов.

Из века в век на землях Хэмптонов, которые никогда не продавались и не покупались, рождались высокие золотоволосые бароны до тех самых пор, пока в 1770-м году лорд Хэмптон не вернулся после очередного посещения Версаля с невестой-француженкой мадемуазель де Монтдор. Их сын имел карие глаза, смуглую кожу и, предположительно, темные волосы, скрытые на всех изображениях обильным слоем пудры. Эта чернота, однако, не сохранилась в следующих поколениях. Он женился на белокурой наследнице из Дербишира, и Хэмптоны вернулись к своему синеглазому и золотоволосому облику, которым они известны и по сей день. Сын француженки был весьма умным и практичным человеком, он успешно пробовал себя в политике и написал книгу афоризмов. Длительная и тесная дружба с Регентом принесла ему помимо прочих знаков монаршего благоволения и графский титул. Вся семья его матери погибла во время Террора во Франции, поэтому он взял ее имя в качестве своего титула. Чрезвычайно богатый, он чрезвычайно любил роскошь и, имея вкус к французскому искусству, за годы, последовавшие за Революцией, собрал великолепную коллекцию мебели, ковров и гобеленов из разграбленных королевских дворцов и из Отеля де Монтдор на рю де Варенн.

Чтобы создать достойную оправу для своей коллекции, он решил снести большой дом, который стоял в Хэмптоне чуть не со времен адамовых, и камень за камнем перенес на английскую землю (словно современный американский миллионер) готический французский замок. По его собственному проекту великолепные башни были собраны и окружены английским садом, который он заложил собственноручно. Все это выглядело очень торжественно и очень изысканно, но в период между двумя мировыми войнами, к которому относятся описываемые мной события, совершенно вышло из моды. «Я полагаю, это весьма красиво», — говорили люди, глядя на Хэмптон-парк, но подразумевали — «честно говоря, восторга не вызывает».

К тому времени, когда Монтдоры с Полли вернулись из Индии, я уже считалась взрослой и провела в Лондоне свой первый сезон. Мать Линды, моя тетя Сэди (леди Алконли) представила нас с Линдой обществу и вывозила на все балы дебютанток, где мы общались с такими же застенчивыми и смущенными молодыми людьми, какими были мы сами. Это было больше похоже на представление, совсем не похоже на реальную жизнь и совершенно не похоже на то, к чему нас готовили с детства. К концу лета Линда была обручена, а я вернулась в родной дом в графстве Кент к тете Эмили и дяде Дэви, которые освободили моих собственных разведенных родителей от скучного бремени воспитания ребенка. Я считала жизнь дома довольно унылой и однообразной, как и многие молодые девицы, которых внезапно перестали обременять уроками, и не знающие, чем теперь занять ум, пока в один прекрасный скучный день на меня не свалилось приглашение погостить в Хэмптоне в октябре.

Тетя Эмили нашла меня в саду, сидящей с письмом леди Монтдор в руках. Леди Монтдор сообщала, что общество будет довольно взрослым (в основном женатые молодые люди), но она очень хочет, чтобы я составила компанию Полли. Конечно, для нас, девушек, будут приглашены двое молодых мужчин. Как жаль, что именно в этот день дядя Дэви напился. Я размышляла, можно ли показать ему письмо прямо сейчас, оно, безусловно, заинтересовало бы его. Но я была вынуждена подождать, дядя Дэви был почти без сознания, и его хриплое дыхание было слышно по всему дому. Хочу сказать, что я не обвиняю моего дядю в невоздержанности — употребление алкоголя было чисто терапевтическим средством. Дело в том, что он следовал новой теории оздоровления, модной, как он заверил нас, в то время на континенте.

«Цель состоит в том, чтобы разогреть железы серией толчков. Нет ничего хуже для тела, чем вести спокойную размеренную жизнь, придерживаясь установленного режима, такая жизнь очень быстро загонит вас в гроб. Напрягая ваши железы, вы заставляете их реагировать, молодеть, держите их в напряжении, чтобы они никогда не знали, чего ожидать от вас дальше, и тем самым поддерживаете их тонус и здоровье, чтобы они могли справиться со всеми сюрпризами». Соответственно, он ел то как Ганди, то как Генрих VIII, проходил пешком по десять миль или весь день лежал в постели, дрожал в холодной ванне или потел в горячей. Ни в чем не знать меры! «Так же очень важно время от времени напиваться». У дяди Дэви было, однако, слишком много регулярных привычек, поэтому, чтобы компенсировать наносимый ими вред, он напивался в каждое полнолуние. Находясь под влиянием Рудольфа Штайнера,

Дядя Дэви был моим контактом с настоящим миром в противовес миру светских условностей. Обе моих тетки отказались от него еще в раннем возрасте, так что его существование было для них чистой формальностью, а моя мать, их сестра, давно исчезла из поля зрения. Дэви, однако, сохранил к нему своеобразную симпатию и периодически совершал туда короткие туристические экскурсии, из которых возвращался с целым ворохом сплетен. Я не могла дождаться, когда смогу обсудить с ним этот новый поворот в моей жизни.

— Вы уверены, что он слишком пьян, тетя Эмили?

Прошуршав шинами по гравию, автомобиль мягко затормозил. Почти одновременно открылась входная дверь, полоса света упала к моим ногам. Встретивший меня дворецкий помог снять пальто из нутрии (подарок дяди Дэви), провел меня через холл, затем вверх по широкой и высокой готической лестнице из мореного дуба, где на полпути к небесам нас встречала мраморная статуя Ниобеи с детьми, далее через восьмиугольную прихожую, через Зеленую гостиную, Красную гостиную в Длинную галерею, и, не справившись заранее о моем имени, он произнес его очень громко и внятно, а затем меня покинул. Длинная галерея была, как мне навсегда запомнилось, полна людей. Вероятно, их было двадцать или тридцать; некоторые сидели у стола, накрытого к чаю, другие с очками вместо чашек в руках, стоя наблюдали за игрой в нарды. Эта группа, без сомнения, состояла из тех молодых женатых людей, на которых леди Монтдор ссылалась в своем письме. На мой взгляд они казались далеко не молодыми, скорее ровесниками моей матери. Они стрекотали, словно стая скворцов на дереве и не прервали своей болтовни, ни когда я вошла, ни когда леди Монтдор начала меня с ними знакомить. Просто замолкали на мгновенье, бросали на меня взгляд и отворачивались. Однако, когда она произнесла мое имя, один из них спросил:

— Случайно не дочь Скакалки?

Леди Монтдор замолчала, скорее раздраженная этими словами, но я давно привыкла слышать, как маму называют Скакалкой (действительно, никто, даже ее родные сестры уже не называли ее иначе), и пропищала:

— Да.

Затем мне показалось, что все скворцы разом поднялись в воздух и уселись на другое дерево. Этим деревом оказалась я.

Моя спальня размещалась в Башне, где во времена нашего детства находилось царство Полли. В то время, как в оформлении всех прочих комнат Хэмптона отдавалось предпочтение классике, спальни в Башне были преувеличенно готическими, в стиле иллюстраций к волшебным сказкам. Башенки украшали кровать, шкафы и камин, обои были стилизованы под пергаментные свитки, цветные круглые стекла поблескивали в переплете окон. Пока семья находилась в Индии, во всем доме были проведены обширные работы по модернизации, и, оглядевшись, я увидела, что за дверцами одного из шкафов скрывается выложенная кафелем ванная. В прежние времена через этот шкаф можно было выбраться на площадку страшно крутой винтовой лестницы, которой я пользовалась для своих тайных вылазок и до сих пор помнила, как холодно было раньше в коридорах дома, хотя в камине моей спальни всегда пылал огонь. Сейчас центральное отопление поддерживало повсюду температуру, близкую к тепличной. Огонь, мерцающий под шпилями и башенками камина, был зажжен скорее для красоты, и завтра мне не придется просыпаться в семь утра, как прежде, под осторожную мышиную возню служанки у камина. Эпоха роскоши закончилась, пришло время комфорта.

Будучи консервативной по природе, я рада была отметить, что обстановка спальни не изменилась, хотя освещение явно улучшилось, появилось новое одеяло на кровати, туалетный столик красного дерева приобрел нарядную муслиновую оборку и тройное зеркало, а вся комната и даже ванная были устланы толстым ковром. Все остальное было именно таким, как я помнила, даже два больших пожелтевших рисунка над кроватью, «Игроки» Караваджо и «Куртизанка» Рафаэля.

Одеваясь к ужину, я страстно желала снова провести вечер с Полли наверху, как в детстве, когда нам приносили поднос с ужином в детскую или классную. Я боялась этого предстоящего мне взрослого ужина, потому что знала, как только я окажусь внизу за столом между двумя пожилыми господами, я не смогу уже оставаться молчаливым зрителем, я буду обязана говорить и отвечать на вопросы. Всю жизнь все вокруг, особенно Дэви, вдалбливали мне в голову, что молчание во время еды является вызывающим и асоциальным актом. «До тех пор, пока ты болтаешь, Фанни, не имеет совершенно никакого значения, что именно ты говоришь, лучше читай азбуку, только не сиди, как глухонемая. Это будет просто невежливо по отношению к хозяйке дома».

В столовой между мужчиной по имени Рори и мужчиной по имени Роли я оказалась в положении худшем, чем я ожидала. Моя защитная окраска, которая так хорошо работала в гостиной, слиняла под лучами электрического освещения, я вся была как на ладони. Один из соседей начал разговор со мной и, кажется, довольно интересный, я отвечала ему, когда без всякого предупреждения я вдруг снова стала невидимой, а Рори и Роли уже перекрикивались через стол с леди по имени Вероника, и я некоторой грустью заметила, что мой ответ просто повис в воздухе. Затем, мне стало очевидно, что мой сосед вообще не слышал, что я говорю, но пребывал в полном восторге от более увлекательной беседы с этой леди Вероникой. Хорошо, я действительно предпочитала быть невидимой и есть свой ужин в покое и молчании. Но нет, необъяснимым образом я снова сделалась видна.

— Так лорд Алконли приходится вам дядей? Разве он еще не совсем свихнулся? И не охотится при луне со сворой ищеек на одиноких путников?

Поскольку я впервые оказалась одна во взрослом обществе в этом огромном и роскошном доме и понятия не имела о принятом здесь распорядке, я, прежде чем проститься вечером с Полли, спросила ее о времени завтрака.

— О, — неопределенно сказала она, — после девяти, ты же помнишь.

У меня дома это означало от пяти до пятнадцати минут десятого. Утром я была разбужена горничной, которая принесла мне на подносе чай и намазанные маслом ломтики хлеба толщиной с бумажный лист.

— Это ваши перчатки, мисс? — спросила она. — Их нашли в машине.

После чего мне наполнили ванну, а перчатки исчезли из моей зоны видимости, чтобы, вероятно, быть добавленными к художественному беспорядку, который уже успели создать из моего вчерашнего твидового костюма, трикотажной блузки, обуви, чулок и нижнего белья. Я догадывалась, что должна буду в ближайшее время появиться внизу в перчатках и никак иначе. Тетя Эмили никогда не предлагала мне отправляться в гости со своей собственной горничной. Она считала, что не стоит портить меня на случай, если я буду вынуждена выйти замуж за бедняка и экономить на прислуге. Поэтому я весьма ценила сострадательное милосердие горничных в домах, которые посещала. К девяти часам я была вымыта, одета и вполне готова проглотить небольшое количество пищи. Странно, вчерашний ночной пир должен был, казалось, насытить меня на неделю вперед, но я чувствовала себя голоднее обычного.

Началась моя настоящая жизнь замужней женщины, то есть жизнь с моим мужем в нашем собственном доме. Однажды я приехала в Оксфорд и увидела, что чудо все-таки произошло. Все стены дома были оклеены обоями, теми самыми, которые я выбирала, они выглядели даже красивее, чем я надеялась. Исчез запах дешевых сигарет, цемента и сухой гнили, на его место пришел божественный запах чистоты и свежей краски, половицы были гладкие и прочные, а окна настолько чистыми, что казалось, в них нет стекол. Пришла весна, мой дом был готов, и я была слишком счастлива, чтобы выразить это словами. Чтобы закрепить это счастье официально, позвонила жена профессора, их с мужем карточки были аккуратно поставлены рабочими на каминной доске: «Профессор и миссис Козенс, 209 Банбери-роуд». Итак, я была признана по-настоящему взрослой дамой, которой наносят визиты. Это было очень захватывающе.

У меня была романтическая, но совершенно определенная картина моей будущей жизни в Оксфорде. Я представляла себе небольшой кружок, восхитительное сообщество деятельных, культурных, связанных общими интеллектуальными интересами людей, занятых образованием молодежи. Я полагала, что жены других донов окажутся красивыми, спокойными женщинами, разбирающимися в моде, немного кокетливыми, немного нервными от постоянных трудов по совершенствованию своего дома и воспитания многочисленных умных детей, интересующимися современной литературой, как Кафка, например, и никогда слишком усталыми или занятыми для длинных серьезных дискуссий на интеллектуальные или практические темы. Я видела себя в дневное время занятой по хозяйству дома или в гостях у одной из этих очаровательных созданий, живущих в старых домах с прекрасной старинной архитектурой, в то время как вечера мы будем проводить, слушая научные споры наших мужей. Короче говоря, я надеялась встретить здесь новых небожителей, более образованных и зрелых, чем Радлетты.

Эту счастливую близость, казалось, предвещали карточки профессора и миссис Козенс. На одно мгновение я почувствовала укол разочарования от факта, что они жили на Банбери-роуд, но потом мне пришло в голову, что умные Козенсы, должно быть, обнаружили большой старый дом в этом бесперспективном районе, который был построен когда-то по прихоти экстравагантного дворянина, пожелавшего разнообразить унылый пейзаж видом портиков, подъездов, карнизов с украшениями в стиле рококо и безупречными пропорциями здания.

Я никогда не забуду, как была счастлива в тот прекрасный день. Наконец, дом был полностью моим, рабочие уехали, появились Козенсы, в саду цвели нарциссы и во всю силу легких пел дрозд. Альфред взглянул на меня и, кажется, нашел мой внезапный прилив хорошего настроения иррациональным. Он всегда знал, что дом рано или поздно будет готов, и не метался, как я, между оптимистической уверенностью и черным скептицизмом. Однако, моя радость по поводу визиток скоро угасла.

— Это так ужасно, — рыдала я.

Отношения с леди Монтдор были более трудными и требовательными. Она являлась в мой дом неожиданно и в неудобное время (в отличие от Нормы, приходившей строго по расписанию), постоянно держа меня в напряжении. Это было довольно легко, никто до сих пор не пытался сломить мою волю, поэтому в отличие от Полли я не умела противостоять ей, и меня было легко держать под каблуком. Даже Альфред на минуту поднял глаза от Пастырского богословия и заметил, что происходит. Он сказал, что не понимает моего поведения и удивлен моему терпению.

— Она тебе не нравится, ты все время на нее жалуешься, почему бы не сказать ей об этом, когда она снова приедет?

В самом деле, почему? Дело в том, что я никогда не могла побороть физического ощущения страха, который леди Монтдор вызывала во мне с детства. И хотя я теперь знала, что она из себя представляет, и не пыталась скрыть это знание — кумир был свергнут с пьедестала, идол рассыпался в прах — я все еще подчинялась ей. Когда Альфред предложил мне взбунтоваться против нее, я понимала, что это невозможно.

— О, нет, дорогой, я не думаю, что смогу так поступить.

Он пожал плечами и ничего не ответил. Он никогда не пытался влиять на меня и очень редко комментировал мои поступки и мою жизнь.

Вероятно, именно скука заставила ее мысли обратиться в сторону Седрика Хэмптона, наследника лорда Монтдора. Они по-прежнему ничего о нем не знали за исключением простого факта его существования, который до сих пор считался совершенно излишним, поскольку «все это» за исключением Хэмптона должно было перейти к Полли. И, хотя с другой стороны, ее наследство стоило огромных денег, именно Хэмптон они любили больше всего. Я никогда ничего не слышала о наследнике от лорда Монтдора, но однажды мы с Линдой, решив уточнить его возраст, чтобы точно знать, можно ли будет выйти за него замуж, на цыпочках прокрались в библиотеку и, тяжело дыша, склонились над Книгой пэров, добираясь до нужного абзаца. «Генри, род. 187? жен. Дора, урожд. Стенли, Аннаполис Нов. Шотландия, ум. 1913, сын Седрик рожд. 1907». Возраст подходил вполне, но Новая Шотландия? Спешная консультация с атласом показала, что она находится отвратительно далеко за океаном. «Заокеанский остров Уайт», — заявила Линда, — «Нет, спасибо.» Морские бризы, конечно хороши для цвета лица, но они рассматривались нами как средство, в то время как целью являлось жить в столицах и являться в оперу в сиянии бриллиантов («Кто эта красавица?»). Новая Шотландия явно не подходила для подобных занятий. Нам не приходило в голову, что Седрик мог быть пересажен с родной пустоши в Париж, Лондон или Рим. Невежественный колониальный дикарь.

Думаю, леди Монтдор знала о нем еще меньше, чем мы. Она никогда не проявляла интереса к этим неподходящим людям из Канады, они были одной из тех неприятных вещей, которые предпочтительнее было игнорировать. Однако теперь, оставшись наедине со «всем этим», которое в один прекрасный день (а этот прекрасный день, по мнению лорда Монтдора, мог настать скоро) достанется Седрику, она подумала, что сможет развлечься, если увидит его. Как только в ее голове зародилась эта идея, она уже хотела, чтобы он был здесь сейчас, сию минуту, и приходила в ярость от неизбежных задержек. Седрика все никак не могли найти…Я была в курсе всех перипетий поиска, так как леди Монтдор не могла говорить больше ни о чем.

— Эта глупая женщина сменила адрес, — рассказывала она мне. — Адвокат Монтдора потратил уйму времени, пытаясь с ней связаться. Она несколько раз переезжала там, в Канаде. Странная фантазия. Наконец мы нашли ее последний адрес. Бесполезная трата денег. И теперь, видимо, Седрик вообще не с ней, он где-то в Европе. Очень странно, она не получала от него писем, теперь последуют новые задержки. О, дорогая, как же люди невнимательны, они не думают ни о ком, кроме себя.

Наконец, Седрика выследили в Париже («Просто из ряда вон, что канадцу делать в Париже? Я это не одобряю»). Приглашение в Хэмптон было отправлено, рассмотрено и принято.

— Он приедет через две недели во вторник. Я точно указала ему даты, я всегда так делаю при загородных визитах, это помогает избежать неловкости, люди точно знают, когда они должны уехать. Если он нам понравится, он сможет приехать снова. Теперь мы знаем, что он живет в Париже, это совсем близко. Но как ты думаешь, дорогая, что он там делает? Надеюсь, он не художник. Ну, мы постараемся научить его, как надо вести себя в обществе. Мы пошлем за ним в Дувр, чтобы он мог приехать прямо к обеду. Мы с Монтдором решили не переодеваться, так как у него скорее всего не будет вечернего костюма, и мы не хотим его смущать с самого первого визита, бедный мальчик.

С момента, когда Монтдоры впервые увидели Седрика, больше никогда не поднимался вопрос о его дальнейшем пребывании в Хэмптоне, его приняли раз и навсегда. Они раскрыли ему свои сердца и почти сразу полюбили его даже сильнее, чем любили Полли с самого ее детства. Огромная пустота, образовавшаяся в их душе после ее отъезда, снова была заполнена человеком, способным дать им больше тепла и внимания, чем она. Седрик мог толково обсуждать с лордом Монтдором предметы искусства, наполнявшие Хэмптон. У него имелся огромный запас сведений о французском антиквариате, хотя в общепринятом смысле слова он был не образован, плохо читал, был не в состоянии произвести простейший расчет и с любопытством узнавал о многих элементарных предметах. Он был одним из тех людей, кто воспринимает мир через слух и зрение, его интеллект, вероятно, был не развит, но его любовь к красоте была совершенно подлинной. Библиотекарь Хэмптона был поражен его библиографическими знаниями. Оказалось, что Седрик мог по переплету книги угадать, кем и когда она была издана, библиотекарь заявил, что Седрик знает о французских изданиях восемнадцатого века даже больше, чем он сам. Лорд Монтдор редко встречал людей, способных так вдумчиво и увлеченно обсуждать его любимые комоды и столы, и им с Седриком было приятно проводить над ними целые часы. Конечно, он души не чаял в Полли, она была зеницей его ока чисто теоретически, но никогда не могла составить ему компанию на практике.

Что до леди Монтдор, в течение следующих нескольких месяцев счастье совершенно преобразило ее, Седрик взял процесс ее трансформации в свои руки и добился невероятных результатов. Так же как Малыш (в те времена, когда имел на нее влияние) заполнил ее время светским общением и живописью, Седрик увлек ее совершенствованием собственной внешности, и это хобби более удовлетворяло ее эгоизм. Пластические операции, лекарства для похудения, упражнения, массаж, диета, голубые ополаскивания для ее седых волос, розовые банты и алмазные цветы в синих кудрях, она была совершенно поглощена этим. Я видела ее все реже и реже, но при каждой встрече она выглядела все более и более модной и неестественной. Ее движения, раньше такие тяжеловесные, стали живыми и по-птичьи изящными. Теперь она никогда не ставила обе ступни на землю, а садилась, закинув ногу на ногу. Ноги, подвергаясь ежедневному массажу и горячим обертываниям, постепенно утратили почти всю плоть и стали чуть толще косточек. Ее лицо было отменно натянуто и накрашено и смотрелось аккуратно, как личико миссис Чаддерсли Корбетт, и она самостоятельно научилась улыбаться так же очаровательно, как Седрик. «Я наношу, как она выразилась „последний штрих“, когда вхожу в комнату, — рассказал он мне. — Я научился этому из одной старой книги по этикету, там писали о необходимости веселой улыбки на лице. Надо, чтобы кто-нибудь рассказал об этом лорду Алконли».

Леди Монтдор до сих пор не прилагала ни малейшего усилия, чтобы выглядеть моложе, чем она была, она оставалась верна стилю короля Эдуарда, глядя с чувством собственного превосходства на маленьких умненьких субтильных существ вроде миссис Чаддерсли Корбетт и ей подобных; Седрик произвел в ней революционные перемены. На мой взгляд они не были успешными, потому что леди Монтдор пожертвовала своей внушительной внешностью, не став действительно красивой, но, несомненно, усилия, которые она прилагала, доставляли ей много радости.

Мы с Седриком стали хорошими друзьями, он навещал меня в Оксфорде так же, как леди Монтдор, и я должна сказать, что его общество было для меня гораздо приятнее, чем беседы с ней. В последние месяцы моей беременности и после рождения ребенка он сидел со мной по несколько часов, и я чувствовала себя с ним совершенно свободно. Я могла при нем заниматься шитьем или починкой белья, не заботясь, как я при этом выгляжу, словно он был одним из моих кузенов Радлеттов. Он был добрым, вдумчивым и ласковым, как очаровательная подруга, даже лучше, поскольку наша дружба не была омрачена тенью ревности. Позже, когда я восстановила фигуру после рождения ребенка, я начала одеваться и ухаживать за собой с целью получить одобрение Седрика, но обнаружила, что при средствах, которыми я располагала, это не имело никакого смысла. Например, когда я с успевала переодеть шелковые чулки, когда ждала его, он сразу замечал, что они от «Эллистон» 55-го размера; это было все, что я могла себе позволить, поэтому оказалось более разумным придерживаться «Лилу». Однажды он сказал мне:

— Знаете, Фанни, в вашем случае не имеет никакого смысла покупать дорогую одежду. Вы как член королевской семьи, моя дорогая, одинаково выглядите в любой одежде.

Появление Седрика в Хэмптоне вызвало серьезные волнения во внешнем мире. Лондонское общество не скоро получило возможность составить о нем свое мнение, потому что это был год Великой Депрессии. Вернее, Седрик и Депрессия прибыли почти одновременно, и леди Монтдор, хотя сама и не пострадала, считала в те дни Лондон слишком скучным и не хотела держать Монтдор-хаус открытым. Чехлы с мебели были сняты только в двух комнатах для лорда Монтдора, когда он хотел посетить Палату лордов. Леди Монтдор и Седрик никогда не останавливались там, они иногда ездили в Лондон, но только на один день. Она больше не собирала большое общество в Хэмптоне, она заявила, что люди теперь могут говорить только о деньгах, это слишком скучно, но я думала, что она хотела как можно дольше сохранить Седрика для одной себя.

Вся округа, однако, гудела и сплетничала о Седрике. Надо ли упоминать, что дядя Мэтью с первого же взгляда определил, что слово «каналья» устарело и совершенно не подходит к нынешней ситуации. Упоминания о Седрике сопровождались таким рычанием и зубовным скрежетом, каких никогда не удостаивался Малыш Дугдейл, дело доходило даже до вздутия вен на шее и апоплексического хрипа. Все черные ящики в Алконли были освобождены от пожелтевших записок, пылившихся там годами, и в каждом из них теперь лежал новый листок с именем Седрика Хэмптона, тщательно выписанным черными чернилами. Однажды даже случилась ужасная сцена на платформе в Оксфорде, где Седрик покупал экземпляр «Вога» в книжном киоске. Дядя Мэтью, ожидавший там поезда, случайно заметил, что швы на пальто Седрика позорно отделаны контрастным кантом. Это было слишком даже для его самообладания. Он вцепился в Седрика и начал трясти его, как крысу. По счастью подошел поезд, после чего дядя Мэтью, жертва железнодорожной паники, оставил Седрика и бросился искать свой вагон. «Вот уж никогда не думал, — как сказал потом Седрик, — что покупка журнала „Вог“ может оказаться таким опасным приключением. Но это того стоило, там прекрасный обзор весенней коллекции». Дети, однако, были влюблены в Седрика и бесились от ярости, что я не позволяю им видеть его в своем доме, но тетя Сэди, которая вообще редко на чем-либо настаивала, торжественно попросила меня держать их подальше друг от друга, и ее слово было для меня законом. Кроме того, с высоты своего положения жены и матери я тоже считала его общество неподходящим для юных леди и перед его визитами принимала все меры предосторожности, чтобы он не попался в возможную засаду около моего гаража. Дядя Мэтью редко разделял мнение своих соседей по любому вопросу. Он презирал любые авторитеты, а они в свою очередь обнаружили, что его симпатии и антипатии не подчиняются законам логики, как у уравновешенных Борели. Но в отношение Седрика все они были единодушны. Хотя Борели не принадлежали к мизантропам чистой воды, как дядя Мэтью, у них были собственные предрассудки, например все они «не могли одобрить» у себя дома иностранцев, хорошо одетых женщин и лейбористской партии. Но чего он не одобряли во всем мире, так это «эстетов — вы знаете, эти ужасные женственные существа — анютины глазки». Но когда и без того не любимая всеми леди Монтдор поселила анютины глазки Седрика под своей крышей, и когда до них дошло, что он надолго станет их соседом, и довольно важным — будущим лордом Монтдором, ненависть поселилась в их душах. В то же время они проявляли болезненный интерес к каждой детали его жизни, этими деталями снабжала их Норма, которая получала их, стыдно признаться, от меня. Распахнутые в ужасе глаза Нормы и ее глубокие вздохи так щекотали мне нервы, что я не пропускала ни одной подробности, которая могла раздразнить ее и привести в бешенство Борели.

Вскоре я узнала, что самым раздражающим фактом для них явилось откровенное счастье леди Монтдор. Все они были рады браку Полли, даже те люди, от которых она могла ожидать сочувствия, например, родители молодых дочерей, но даже они с видом самодовольного удовлетворения говорили: «Она это заслужила». Они ненавидели ее и были рады увидеть ее падение. Казалось, теперь последние дни этой злой женщины, которая никогда не приглашала их к себе в дом, должны были быть до самой кончины омрачены горем и страданиями. Занавес был поднят для последнего акта, партер занят взволнованными Борели, приготовившимися наблюдать агонию и распад, шествие похоронной процессии за катафалком, спуск в склеп, последний луч света. Послышалась приглушенная барабанная дробь, но что это? На залитую лучами софитов сцену выпрыгнула леди Монтдор, гибкая, как молодая кошка, с развевающимися голубыми волосами в сопровождении гадкого содомита из Парижа, и исполнила перед ними дикое и страстное танго. Неудивительно, что они были шокированы.

С другой стороны, размышляла я, было великолепно, что новое состояние дел так увеличивало сумму человеческого счастья. Эгоистичная старуха, которая по общему мнению не заслуживала ничего, кроме болезней и смерти (а кто их не заслуживает в конце жизненного пути?), выигрывает огромный приз, помолодев и обретя новый интерес к жизни; очаровательный мальчик, великий поклонник роскоши и красоты, немного продажный (но кто из нас не таков, когда подворачивается возможность?), чья жизнь до сих пор зависела от прихоти Баронов, внезапно и навсегда приобретает двух любящих родственников и огромное наследство; водитель грузовика Арчи из холодных ночей в кабине грузовика и грязной работы под ним вдруг оказывается в теплой комнате среди позолоченной бронзы; Полли выходит замуж за любовь всей своей жизни; Малыш женится на юной красавице. Итого пятеро счастливых людей, и все же Борели были возмущены. Они истинные враги человеческой расы, считала я, раз так ненавидят счастье.

Я высказала все это Дэви, и он слегка поморщился.