…Не бойся, паря, коль не зарезал тебя сонного, то теперь-то уж не трону…

Валентин мучительно напрягся, пытаясь очнуться, однако старик, с обликом трудноуловимым, как это бывает во сне, продолжал бубнить свое, и все вокруг тоже имело вид сонного кошмара: неотчетливые, дремуче-черные стены… на них в пляске тускло-багровых сполохов шевелятся, то появляясь, то исчезая, страшные и явно одушевленные как бы лохмы пыльной паутины. На один краткий миг он почти было осознал, что и эти черные стены, и космы мха на них, свисающие из пазов между бревнами, и зловещие сполохи затухающего огня — все это сущая реальность и не что иное, как внутренность таежного зимовья, куда его накануне, поздним вечером, загнала непогода. А дальше опять все поплыло в бреду, обрело сходство с изображением на обрабатываемой в проявителе фотобумаге, когда ее рассматриваешь при мутном красном свете. В багровой полутьме снова возник старик, медно-черный, лохматый, диковатого облика, старательно правящий на оселке нож. И снова навалилась невыносимая, прямо-таки адская головная боль, сквозь которую продолжало неразборчиво и нудно просачиваться:

— …Золото…золото… Смолоду старатель я был первейший, и отец мой был старатель… Местов моих заветных никто не узнат… Все мое… Один было вызнал, да токо опосля того недолго прожил… Грех и муки принял я, а никому не выдал… Оно и посейчас мое… Не выдам, не-ет… Золотишко…

И, навязанное этими словами, возникло видение: берег таежной речушки с низкой надпойменной террасой

[1]

, заросшей мелким кустарником, стена деревьев поодаль, густой подлесок; человек копает шурф, копает сноровисто, уверенно, ибо место сие он выследил, как выслеживают по следу зверя, — шел с низовьев, промывая русловые пески и по мере продвижения встречь течения убеждаясь, что золотых крупинок на дне очередного промытого лотка становится все больше; он копает увлеченно, с азартом охотника, настигающего зверя, и не подозревает, что из глубины подлеска за ним наблюдает тот, кто издавна привык считать эти места кровно своими. Копает старатель, с каждым ударом кайлы, с каждым штыком лопаты углубляя свою могилу… Вот уже с головой скрылся он в ней, только одно видно со стороны — как земляные губы отвала размеренно выплевывают грудки песка. И тогда таившийся до времени в подлеске, крадучись, приблизился к устью шурфа, вскрикнул дико и в клочья разнес картечью вмиг запрокинувшееся к нему, искаженное ужасом лицо. Ушел он не сразу — пришлось потрудиться, заваливая шурф со скорчившимся на дне телом, тщательно разравнивать, после чего разводить там большой костер, чтобы под углем и пеплом похоронить след копки и удобрить место для скорого роста травы… Валентина вдруг осенило: ведь дело-то происходит на прииске Забавном; ему самому нет еще и десяти лет, и вот сейчас разъездной киномеханик, появляющийся здесь считанное число раз в году и неизменно выпивший, крутит картину в тесной столовке, превращаемой в подобных случаях в клуб. Старая лента то и дело рвется. Механик, невнятно ругаясь, что-то там химичит нетвердыми руками, путает части, отчего действие фильма идет рывками, невпопад, превращаясь в совершеннейшую дичь…

— …Поди-ка докажи, что я убивец: у нас ить закон — тайга, медведь — свидетель… Исправники за золото, при мне найденное, спрашивали строго, да токо я-та не шибко под- далси им, властям-та… Не-е, паря, не знам, как оно в городе, а у нас в тайге спокон веку так: что нашел, то твое — белка там, аль кедрач, аль золотишко… Ну, томили меня сперва в кутузке, а опосля свезли надолго в края дальние, гиблые, под злой караул…

Вот так оно все и было. А дальше — болезненный кошмар, провал памяти: Валентин не мог вспомнить, как выбрался из зимовья и очутился здесь.

Дверь была распахнута. Тихо за ней, темно, спокойно без обману. Однако Валентин переступил порог с некоторой настороженностью. Подозрительно принюхался, зажег спичку и тщательно исследовал печь. Да, конструкция первобытно проста — бочка да дымоход из дикого камня. Никаких задвижек, заслонок или чего-то похожего. Прямая тяга напроход… Несгоревшие поленья мертво чернели, продолжая чуть-чуть дымить в каком-то зловещем безмолвии, вкрадчиво, ползуче. Так, так… Валентин посмотрел на часы: четыре утра. Решив эксперимента ради протопить печь еще раз, он разворошил едва тлеющие под пеплом угли, вздул огонь. Минут десять заняла зарядка на свежем, игольчато знобком воздухе, после чего он, раздетый до пояса, отправился умываться.

Еще метров за тридцать до русла под ногами захлюпало, зачавкало, подошвы кирзовых сапог стали разъезжаться на кочках.

Валентин любил реки, но не такие, а горные. Когда-то на первом курсе его вдруг поразила фраза «геологическая работа рек». И с тех пор в шуме горных вод ему всегда слышались слитные звуки мастерской в разгаре трудового дня: шорохи пил и рубанков, стуки топоров, молотков, долот, хруст коловоротов…

Встретив в маршруте место, где вода шла по скальным выходам, Валентин старался задержаться на некоторое время. Среди углублений в камне, плавных вмятин, выемок, выточенных, вылизанных рекой за многие тысячелетия, почти всегда отыскивалось некое подобие широкого развалистого кресла. Там он и устраивался. Замирал, глядя на нескончаемо несущийся поток. Сквозь прозрачные струи он видел дно — чистейшее каменное ложе, и ему казалось, что оно усиливает подводные звуки, как резонатор. Через минуту-другую он начинал различать в рокоте реки глухие редкие буханья: то река где-то перекатывала валуны — словно гнала медлительную отару овец. Слышался ему также поминутный стук перемещаемых галек. И как фон — несмолкающий шорох, шуршанье ползущего по дну песка. «Геологическая работа рек», — вспоминались Валентину давнишние слова, которые неизменно вытягивали за собой другие — запавшие в память строки из чьих-то стихов:

Оставшиеся тридцать километров он спокойно сделал за пять с небольшим часов и в десять без чего-то уже взбегал на крыльцо неуклюжего старинного здания барачного типа, в котором когда-то размещалась приисковая контора, а теперь — Гирамдоканская разведочная партия. Из-за шуточек вечной мерзлоты пол здесь, как и во всех домах поселка, был перекошен настолько, что никто здравомыслящий не рискнул бы поставить на него ведро, наполненное водой до краев. Поэтому Валентин, войдя в кабинет начальника партии, Алексея Петровича Лиханова, начал прямо с порога:

— Джек Лондон говорил, что на Аляске водится порода медведей, у которых обе левые лапы короче правых. Чтоб было удобней ходить вдоль крутых, склонов. Как у вас тут с ногами?

— Спасибо, не жалуемся, — с достоинством пробасил Лиханов. — Здравствуй, Валентин. Откуда, елки-палки, взялся?

— С Кавокты, откуда ж еще. Вчера утром вышел.

— Ну, ты даешь. Мне бы, буквально, твои ноги. Где ночевал?

По предыдущим посещениям Гирамдокана Валентин знал местонахождение магазина. Впрочем, если бы он даже и не знал этого, плутать в его поисках было бы мудрено, ибо то, что могло называться улицей, имелось в поселке в единственном числе. Все же остальные узкие, кривые и извилистые промежутки между домами в лучшем случае могли быть отнесены к разряду переулков, закоулков, проездов и проходов.

Здание, в котором располагался магазин, безусловно, знавало когда-то лучшие времена — фасад его был обшит тесом с сохранившимися следами побелки и нехитрых украшений. В этот утренний час Валентин оказался едва ли не единственным покупателем. Правда, на завалинке у входа сидел невысокий крепыш, широкий, как комод. Несмотря на прохладный серенький день, малый был в грязной сетчатой майке, в спецовочных брюках и босиком. На земле рядом с ним стояла, девственно белея серебряным горлышком, целехонькая бутылка шампанского. Малый с интересом глядел на приближающегося Валентина, кашлянул, когда тот проходил мимо, но ничего не сказал.

Магазин был смешанный. Налево — продовольствие, прямо — прилавок с промтоварами, две шушукающиеся бабки и продавщица. — красивая пышная женщина средних лет в несвежем халате, направо — разобранные железные кровати с панцирными сетками, мотоцикл в деревянной упаковочной раме, алюминиевая лодка. При виде Валентина, истолковав, должно быть, по-своему появление мужчины в экспедиционном одеянии, продавщица тотчас перешла за продовольственный прилавок и остановилась в выжидательной позе. Позади нее парадно красовались бравые шеренги консервных банок, бутылок питьевого спирта, шампанского и коньяка.

— Самую большую плитку шоколада, — вкрадчиво попросил Валентин.

Таковая нашлась, и действительно оказалась весьма внушительной и роскошной, благо снабжение тут было приисковое да и район приравнивался к Крайнему Северу.

Когда-то Валентин, безоговорочно убежденный патриот Сибири, искренне полагал, что сохранение во всей цельности и нетронутости сибирского приволья, таежного малолюдья не только желательно, но и со всех точек зрения полезно. Сожалел, что воды рукотворных морей где-то затопят вековые насиженные углы с их из могучего леса рубленными избами в деревянных кружевах, дорогими кому-то погостами, охотничьими угодьями, сенокосами и выпасами; что исчезнет сибирская деревня, утвердившаяся одной ногой на пашне, а второй — в тайге, исчезнет и былой сибиряк, выносливый, себе на уме человек, владелец порой незарегистрированной лайки и порой же неучтенного ружья, а вместо него явится безликий, обмятый в трамваях горожанин с продуктовой авоськой. Хотя Валентина не могло не покоробить услышанное однажды в глухой старинной деревеньке: «Мы туточки от веку своим миром живем, чужих к себе не шибко-то пущщам…»— однако же он с пониманием выслушивал разговоры таежных мужиков о том, что «каку опять холеру надумали строить? Чего им не хватат? Понаедут тыщи народу — добра не жди. Всего зверя распужают, тайгу сведут», что и без того «рази ж нонче рыба? Рази ж нонче орех? Вовсе ничего не стало. А вот при дедах наших — тожно всего было стоко, хучь задницей ешь!».

Но куда убедительней подобных досужих сетований было то, что Валентин видел сам: потревоженные добычными работами долины, замутнённые гниющими топляками сплавные реки, угрюмые проплешины вырубленной и захламленной тайги… Да и постоянное убывание зверя и рыбы тоже нельзя было не заметить человеку, большую часть года проводящему наедине с природой. Инженер-геолог, он прекрасно понимал необходимость и неизбежность промышленного освоения тайги, сам способствовал этому — и поначалу с бездумным профессионализмом.

Первый уязвляющий укол сибирскому самолюбию Валентина был нанесен в одном из городов европейской части Союза, когда он, получив отпуск после годичной работы в экспедиции, впервые в жизни отправился на запад. И причиной этого уязвления явились не древние златоглавые соборы, не украшенные кариатидами здания великолепной архитектуры, ажурные мосты, фонтаны и конные статуи на площадях, подобных которым у себя дома он не видывал, и не фруктово-овощное изобилие, чего в родимой сторонушке, увы, тоже не имелось. Нет, он был ошеломлен зрелищем самых заурядных белочек, что шныряли в городском парке — правда, очень культурном, ухоженном — и доверчиво брали из рук прохожих угощение, не подозревая, видимо, о том, что вот сейчас, в данную минуту, рядом стоит и таращится на них некто из того доблестного морозоустойчивого племени, которое навострилось «одной дробиной» попадать их пушному брату точно в глаз.

«Это что же такое делается? — удрученно размышлял Валентин. — В парках — белки. На городских прудах — дикие утки… А в Москву, говорят, даже лоси заходят!» Наверно, не бог весть уж каким великим событием было появление в столице лося, но за этим — Валентин это отчетливо сознавал — стояло многое, ибо уж в его-то город, даже на самую дальнюю окраину, сохатые вряд ли посмеют сунуться: что делать, сибиряк убедительно внушил всем и вся, что он великий охотник.

Утром следующего дня — бывают же такие совпадения! — Валентин купил в гостиничном киоске свежую газету, начал просматривать и вдруг наткнулся на заметку о том, что в Москве, в парке культуры и отдыха, некий турист свернул шею мирно дремавшему возле каких-то Голицынских прудов черному лебедю. Зачем? А просто так. Сам не знает почему. Мелькнувшее, едва он начал читать, предчувствие не обмануло Валентина: турист этот оказался землячком, так сказать, «парнем из нашего города». Валентин представил себе его ничуть не смущенную ухмылку: «Гы-ы, ну свернул и свернул — подумаешь, делов-то! Я ж не знал, что не положено».