Мимо окна неуверенно шел, как всегда неожиданный, как всегда опаздывающий южный снег. Он двигался как бы не по своей воле. Он шел, подобно выбившемуся из графика поезду: то быстро, то медленно, втискиваемый незримым всевидящим диспетчером в промежутки между летящими строго по расписанию пассажирскими экспрессами, грузовиками, почтовыми…

Фиридон Тах сладко зевнул и вспомнил…

Мир, в котором только что проснулся Дон, был чужд и безрадостен для него, несмотря на лохматые хлопья за стеклом, попискивание синиц на ветке с пунцовыми ягодами, до которых птички норовили достать, но те висели так неудобно, что малышкам, озабоченно тенькающим, никак было до них не дотянуться.

Фиридон открыл форточку, ловко свернув козью ножку, закурил. Несколько раз затянувшись, отложил самокрутку, и зябнущими пальцами наклонил ветку рябины. Несколько ягод упали на козырек заоконья. Птички, благодарно звеня, набросились на еду. Они привыкли к ним, не боялись этих рук. Руки Дона стали для птичек чем–то таким же незримым, но вездесущим, как для самолета авиадиспетчер.

Птички не замечали перемен в этом, некогда общем для всех тварей земных мире, а теперь ставшем миром только людей. Птички в мире этом не боялись никого из его хозяев, кроме тех, кто для них представлял всегда некую, а чаще всего смертельную угрозу. Более того, в связи со случившимся, все морские животные, звери алчные, скоты и птицы обрели небывалую, просто невозможную в прошлой жизни лафу. Они перестали опасаться за свою жизнь. Те из них, что были плотоядны, конечно же, представляли для остальных угрозу. Но угроза эта была настолько незаметной, настолько неощутимой, что божьи твари могли бы, умей они говорить, сказать друг другу: мы обрели рай. Рай некогда потерянный ими, и как думалось, навсегда. Чего только не предпринимало человечество, чтоб сохранить живописный и разнообразный животный мир Таврикия! Никакие законы и красные книги, никакие защитники природы так и не смогли остановить уничтожение братьев меньших. Бессилие это продолжалось до тех пор, пока в этих краях не воцарились кентавры.

Беспокойство усилилось, когда Дон обнаружил пристрастие Годи Кента. То, что он тайком в рукав покуривал, как делали многие и мутаны, и человеки, Фиридона не смутило. А то, что он покупает у Костромы Ясновидящей самогонку и пьет ее лошадиными дозами, успокоило ревнивое чувство Фиридона. Пьяница — для зачатия не годился. Фиридон этот вывод сделал сразу, едва только увидал, как этот самый Кент, зайдя в «Стойло Пегаса» — место тусовок молодых кентавриков и кентавресс — в два приема всю поллитруху прибрал. Налил в бокал с грейпфрутовым соком и осушил без передыха за два раза. Насторожило Фиридона место, где он это проделал. Чего ему лезть в табун, если у него есть, должен быть свой человеческий круг общения. Свои, как говориться, собутыльники. Есть или нет? А что если он одиночка?! А что если он извращенец: вот нравится ему находиться среди чуждых ему существ. Хочется среди неприятных испарений кайф поймать. А почему бы и нет? Ведь далеко не каждый мужик людского рода согласится переспать с кобылой. «Так они называют наших баб и в глаза, и за глаза». Фиридон подошел к стойке и потихоньку, показав бармену — полноценному кентавру — зелененькую десятку, кивнул в сторону Годи Кента.

— Завсегдатай, — едва сдерживая ржание, ответил Коструб рассеянно.

Фиридон проследил за его беглыми косяками и увидел веселую блондинку, явно представительницу человеческой половины населения.

— А поподробнее, — Фиридон снова показал зелененькую.

— Каков показ, таков и рассказ?! — заржал бармен, явно желая обратить на себя внимание толстухи. И, похоже, добился своего. Она поднялась и процокала к стойке своими позолоченными подковками по мраморным, давно не мытым щеткой и порошком плитам.

Основная сущность, каким бы ты ни был мутом, сохранялась не только в полукровках, но и до седьмого, так сказать, колена. И всякий из посвященных, кто проникал в Зазеркалье, не только выглядел как все аборигены прародины, но и на самом деле оказывался четвероногим. В первый свой нелегальный визит туда, Фиридон пережил умопомрачительный момент: ему вдруг помнилось, что он стал конем, как его не такие уж отдаленные предки, и что таковым и останется теперь навсегда. Однако, как все настоящие полицейские, обладавший навыками индукции и дедукции, Фиридон быстро понял, что все эти превращения (а были и другие более приятные) явление временное, дань, так сказать, Вечности, от всякого, кто пересек его запретный пояс: законно или контрабандно. Дело для нелегала могло кончиться весьма плачевно, окажись он в руках тамошней службы безопасности. Как правило, если нелегал попадался, а попадались они всегда, о чем вскоре Фиридон убедится на собственной шкуре, его подвергали отнюдь не допросам, а тщательному, как бы сказали на земле, медосмотру. Подвергали весь его организм самому подробному анализу, сканировали беднягу вдоль и поперек. И тот, не приведи и помилуй, кто оказывался носителем какого–либо вируса, изолировался на долгое даже по зазеркальным понятиям время. Он жил отдельно от всего Кентавриона до тех пор, пока заразу, часто по земным представлениям вполне безобидную, из него не выжигали, как сказали бы опять же на земле, каленым железом. Разумеется, ни о каком возвращении назад нарушитель после этого и мечтать не мог. Оставался он для всего Кентавриона парией, хотя допускался на все праздники и даже участвовал в оргиях. Чаще всего, на правах статиста.

Фиридон занял место за столиком и принял установку на полчаса отсутствия. Он знал, что Седой еще в пути. Потому что еще несколько секунд назад размахивал руками, беседуя с кем–то из постоянных своих собутыльников. Фиридон сразу же определился: Ёжик ушел через зеркальный плафон, помещенный в куполе ресторации. Вообще все свои помещения кентавры строили с такими зеркальными куполами. Четвероногие могли себе позволить вояжи туда и обратно в любое время дня и ночи. Потому и строились столь однообразно. Можно, конечно, было пройти через любое зеркало, правда, но только не менее определенного размера. Зеркало не должно было быть уже плечевого пояса перемещающегося. В противном случае, кентавр бился об него, как рыба об лед, нанося себе травмы, а хозяйству урон.

Ну да хватит о скучном. Фиридон перенесся, а точнее сказать, вознесся, с такой скоростью, что не успел и дух перевести. Уже в начале своего горизонта, что раскрылся перед ним подобно радужному китайскому вееру, он заметил совсем недалеко впереди себя знакомый силуэт с характерной короткой прической. И успел подумать, не сбить бы его с катушек — Ежика моего: пожилой этот все–таки мутило.

Эта мысленная поправка пришлась весьма кстати. Ежика слегка занесло. Не потому что он был пожилым, а потому что, взошедший следом за ним, Фиридон создал нечто подобное трансцедентальному сквозняку, что и сбило нашего Ежика с вектора. И кончено, же было замечено теми, кому следовало это заметить. Ежик шел легально, и его встречали. Фиридон шел незаконно, потому тут же был пойман сетью слежения, назовем их радарами, хотя бы ради относительного понимания техники такого перехода.

— Ладно, Алка Голик, — так я теперь буду тебя называть, сказал красивый кентавр пожилому с легкой проседью, выйдя из–за камня, где дожидался своего момента, как за кулисой актер. — Прежде чем телепортироваться назад, ты мне как работнику службы безопасности расскажешь и покажешь все, ради чего ты сюда время от времени шастаешь.

— Ты меня изумил, Фиридон.

— Чем же это?

— Тем, что ничего не зная, попал в самую точку. Я, действительно, существо женского пола. Здесь. А там, откуда мы с тобой только что прилетели, я вообще бесполое нечто.

— Кентавр, почему ты выдаешь себя за человека? Это первый вопрос. И второе. Зачем заморочил голову наивной Элоне?

Фиридон потерял Ежика на пустынном плоскогорье, где вскоре и сам был взят без особенных приключений и проволочек.

Первый же осмотр (он осуществлялся тут же в одной из штолен плато) показал, что Фиридон для здоровья Кентавриона опасности не представляет. После чего его спустили в долину Роз. Фиридон никогда не отличавшийся чувствительностью, вдруг ощутил необыкновенное состояние. Это был подъем всего самого чистого, что в нем было: духа. Он думал и слышал, что и как в ответ его мыслям отвечают другие, находящиеся рядом с ним кентавры. Правда, поначалу не мог разобраться, кто с ним в тот или иной момент говорит. Потом и этот недочет в его опыте был устранен. Каким–то непостижимым для человеческого разума образом Фиридон тут же узнавал, кто из окружающих к нему обращается. Но самое великое потрясение Фиридона подстерегало под Сферой бесконечной жизни.

Напоминает это сооружение крытый стадион. Но только несравненно более грандиозный. Там, где на стадионе зрительские трибуны, находились бесчисленное множество стоячих мест с поручнями. Кентавры никогда не сидят. Они не знают, что это такое. Кентавры способны, стоя, не только есть, но и спать. Хотя поваляться многие из глубокочтимых кентавров себе позволяют много чаще, нежели то делает молодняк, вырвавшись из учебок на вечнозеленые луга и другие пастбища. А там, где на стадионе поле, располагаются золотые стойла, в которых время от времени появляются их обладатели, чтобы поучаствовать в тех или иных решениях, касающихся судеб Кентавриона.

Судьбу Фиридона решал всего лишь один из обладателей золотого стойла. Освещенный никогда не заходящим солнцем буланогривый кентавр вдруг заговорил с Фиридоном в голос, то есть человеческим языком, что неожиданно очень крепко взволновало бесстрашного нарушителя границы границ.

— Ну, вот мы и свиделись, — разнеся по всему пространству Сферы голос. Он был знаком. Он вроде бы летел из того далекого далека, в котором однажды кончилась жизнь Агрипина, сраженного отравленной стрелой раскрашенного, с перьями в голове землянина. Убийца был из тех, кого, помнится, называли индейцами.