Она сидела на веранде, поджидая мужа домой ко второму завтраку. Когда утренняя прохлада сменилась жарой, слуга-малаец опустил шторы, но одну из них она приподняла, чтобы можно было смотреть на реку. Под застывшим полуденным солнцем река покрылась мертвенной бледностью. По ней скользила долбленая туземная лодка, такая маленькая, что едва выделялась над поверхностью воды. Все краски потускнели, словно подернулись пеплом. Стали всего лишь разными оттенками зноя. (Так минорный восточный напев терзает нервы своим обманчивым однообразием, и слух нетерпеливо ждет разрешения, но ждет напрасно.) Исступленно и надрывно звенели цикады, но этот звон, непрерывный и однообразный, как шуршание ручья по камешкам, внезапно заглушило пение птицы, звонкое, ликующее, и у нее на мгновение сжалось сердце: ей вспомнились английские дрозды.

Тут она услышала шаги мужа по гравию дорожки позади дома — дорожка вела к канцелярии, где он работал с самого утра. Она встала ему навстречу. Он взбежал по невысокой лестнице — дом был построен на сваях, — и бой, ожидавший в дверях, взял у него из рук пробковый шлем. Он вошел в комнату, служившую им столовой и гостиной, и, увидев жену, просиял.

— Вот и я, Дорис. Голодна?

— Как волк.

— Сейчас только приму ванну, и можно завтракать.