Жан Молине (Jean Molinet; 1435–1507) — музыкант, композитор, поэт и хроникер герцогского бургундского двора. Считался одним из величайших поэтов своего времени, создателем бургундской школы поэзии; прославился еще и тем, что переложил на прозу «Роман о Розе». На его могиле начертано «Овидий XV века». Прежде чем овдоветь, получить религиозное образование и принять священнический сан, Молине написал большое число «фривольных» стихов и поэм.

Перевод Владимира Елистратова.

Клеман Маро [Clément Marot; 1496–1544] — поэт эпохи Ренессанса, состоял на службе у Маргариты Наваррской, носил титул придворного поэта при Франциске I. В период гонения на протестантов был заточен в тюрьму, потом отправлен в изгнание. Автор боевых песен гугенотов. Противник религиозного фанатизма, он боролся за свободу и достоинство личности, был литературным новатором, оказал большое влияние на поэзию XVI–XVIII веков. Поэтическое наследие его разнообразно — от посланий в духе античности до сатиры и любовной лирики.

Перевод Натальи Шаховской. Перевод публикуемых стихов выполнен по изданию «Les classiques de la littéature amoureuse» [Paris: Omnibus, 1996].

Пьер де Ронсар [Pierre de Ronsard; 1524–1585] — «принц среди поэтов и поэт на службе у принцев», основатель и глава Плеяды, преобразователь французской поэзии, определивший ее путь на два последующих столетия, в юности был пажом сыновей Франциска I. Он готовился к дипломатической карьере, но тяжелая болезнь, приведшая к глухоте, помешала его замыслам. В 1545 году Ронсар принял духовный сан, не позволивший ему в дальнейшем жениться. В 1556 году стал придворным каноником, а в 1560-м — придворным поэтом Карла IX. Эпикуреец по мировосприятию, большую часть своей лирики Ронсар посвятил воспеванию любви и любимой (которая воплотилась в трех женщинах: Кассандре, Марии и Елене). Помимо невинных радостей любви он восторженно воспевал и плотские утехи.

Перевод публикуемых стихов выполнен по изданию «Les classiques de la littéature amoureuse» [Paris: Omnibus, 1996].

Перевод Натальи Шаховской.

Перевод Михаила Яснова

Жан де Лафонтен [Jean de La Fontaine; 1621–1695] — выходец из провинциальной буржуазной среды, состоял на государственной службе в должности хранителя вод и лесов, благодаря чему был принят при дворе. Под свое крыло его взял Никола Фуке, суперинтендант короля, а после падения Фуке герцогиня Орлеанская. В Париже Лафонтен сблизился с кружком молодых литераторов — «рыцарей круглого стола», сочинял пьесы и басни. Однако его эстетические воззрения самостоятельны, в частности, взгляд на традиции Возрождения и на проблемы языка. Появившиеся в 1665 году эротические «Истории и новеллы в стихах» [ «Contes et nouvelles еп vers»] имели оглушительный успех, но отсрочили его прием во Французскую академию. В предисловиях, предпосланных первым выпускам «Историй и новелл в стихах», Лафонтен постулирует верность примеру писателей Возрождения, приверженность естественности и «прелести старого языка». Он считает, что красота исполнена неуловимой, не поддающейся измерению сущности, а следовательно, в стихосложении допустимы вольности. Источники сюжетов «Историй и новелл» — рассказчики всех времен и народов, причем автор и не думает скрывать этого и даже указывает, у кого позаимствован тот или иной сюжет. По поводу размера, которым они написаны, Лафонтен говорит: «Автор счел, что неправильный, нерегулярный стих, весьма схожий с прозой, наилучшим образом подходит для задуманного им». А вот что говорит он по поводу языка: «Старинный язык обладает б

о

льшим изяществом, нежели современный, когда речь идет о создании „вещей такого рода“. Секрет, как понравиться читателю, не всегда состоит в том, чтобы все было складно да ладно, нужно подпустить пикантного, приятного. Сколько уж видели мы этих правильных красот, которые никого не трогают и в которые никто не влюбляется!»

Перевод Татьяны Чугуновой. Перевод публикуемых стихов выполнен по изданию «J.de La Fontaine. Contes et nouvelles en vers». En 2 vol. [Paris: Jean de Bonnot, 1982].

Жак-Антуан де Реверони Сен-Сир (Jacques-Antoine de Révéroni Saint-Cyr; 1767–1829)вошел в историю литературы как «автор одного романа». «Паулиска» — единственное в своем роде синкретическое произведение, где можно отыскать ростки едва ли не всех основных жанров массовой литературы: и триллера, и детектива, и фантастики, и криминального романа. Сочинение, неоднократно переиздававшиеся в период Директории, впоследствии было надолго и незаслуженно забыто, равно как и его автор, скончавшийся в лечебнице для умалишенных. Несколько десятилетий назад французские литературоведы реабилитировали «Паулиску», определив роман как важный этап в становлении развлекательных литературных жанров, долгое время традиционно считавшихся «низкими». Читая «Паулиску», нельзя не вспомнить о «Жюстине» маркиза де Сада, о «Консуэло» Жорж Санд, о ранних произведениях Гюго, Бальзака или А. де Виньи.

Перевод Елены Морозовой. Перевод публикуемого текста выполнен по изданию «J.-A. de Révéroni Saint-Cyr. Pauliska ou la Perversité moderne» [Paris: Editions Payot&Rivages, 2001].

Спасаясь от наступления казаков, молодая вдова графиня Паулиска вместе с малолетним сыном Эдвински и своим возлюбленным Эрнестом бежит из Польши; судьба разлучает ее с сыном, затем с возлюбленным; после множества невероятных приключений герои воссоединяются, и Паулиска сочетается браком с Эрнестом. Странствия графини Паулиски, выстроенные по канонам просветительского романа, представлены как серия эпизодов, объединенных общими героями, действующими в основном в декорациях готического романа. Пародийная линия произведения связана с Эрнестом, чьи приключения изложены в виде вставного рассказа.

Дорога до Уста превратилась в сплошную череду страданий; б

о

льшую часть времени я провела без сознания, а потому даже не заметила, как очутилась в карете барона. Слезы застили мне глаза, сердце томилось от горя. Изнуренная, я наконец заснула, но вскоре ощутила острую боль в руке. Вздрогнув, я моментально проснулась. Из ранки на запястье сочилась кровь. «У вас случился сильнейший нервный припадок, и как я ни старался удержать вас, вы впились зубами в собственную руку», — холодно произнес господин Ольниц, и глаза его сверкнули странным блеском; но тогда я не придала этому значения. Мысль о том, что я больше никогда не увижу Эрнеста, удручала меня безмерно; так мы добрались до замка Ольниц.

Я чувствовала себя настолько слабой, что меня под руки отвели в приготовленные для меня апартаменты. Вечером явился барон; он был совершенно спокоен и в изысканных выражениях заверил меня в своей искренней дружбе.

Я окончательно пала духом, мне ничего не хотелось, и никакие развлечения меня не прельщали. Всю неделю я пребывала в глубокой апатии, и, хотя барон ежевечерне наносил мне визиты, мое состояние очевидно раздражало его; удалялся он всегда внезапно, но я, предаваясь исключительно размышлениям своим, никогда не интересовалась причинами его стремительного исчезновения. Однажды вечером мадам Жербоски, перевязывая мне рану, все еще дававшую о себе знать, ласково посмотрела на меня и, закрепляя повязку, взволнованно прошептала, глядя на мою руку: «Какая жалость!» Удивившись, я тотчас попросила объяснить, что она хотела сказать; вместо ответа она принялась тревожно озираться; загадочное выражение лица ее напугало меня; заметив, с каким ужасом смотрит она на голову Медузы, нарисованную над зеркалом, я испугалась еще больше, особенно когда Жербоски еле слышно произнесла: «Тихо! Нас подслушивают… в полночь! Я вернусь». По ее встревоженному лицу я поняла, что она сдержит обещание; уходя, она показала мне свою руку, сплошь покрытую шрамами; я содрогнулась. Она ушла, а я, охваченная ужасом, рухнула в кресло.

Едва пробило полночь, я увидела, как зеркало над камином поднялось, и в темном углублении появилась закутанная в вуаль женщина с потайным фонарем в руках; ступив сначала на каминную полку, она спустилась на стул, а со стула на пол. Я затрепетала, но, узнав мадам Жербоски, успокоилась; зеркало опустилось, а гостья, казавшаяся не менее взволнованной, чем я, села, чтобы перевести дух; я хотела задать вопрос, но она тотчас зажала мне рот рукой и знаком велела хранить молчание.

Достав листок бумаги, она со всяческими предосторожностями протянула его мне, и я прочла:

Жан-Франсуа де Бастид (Jean-François de Bastide; 1724–1798) — сын марсельского офицера и внучатый племянник знаменитого аббата Пелегрена, который променял служение Церкви на карьеру оперного певца. В юные годы Ж.-Ф. де Бастид отправляется в Париж, попадает в круг модных тогда авторов — Дора, Вуазенона, Кребийона-сына — и полностью отдает себя занятиям литературой, став одним из наиболее ярких полиграфов своего времени.

Новелла «Маленький домик», посвященная истории обольщения маркизом де Тремикуром молодой маркизы по имени Мелита, представляет собой своего рода описательную поэму в прозе, в которой подробнейшим образом изображается убранство «маленького домика» маркиза (так в XVIII веке именовались аристократические гарсоньерки во Франции). Все это вписывается в одну из центральных тем века Просвещения, по поводу которой не смолкали дебаты. Речь идет о роскоши, о материальном прогрессе, позволявшем сделать образ жизни элиты утонченным. То, что философы изучали на материале истории жизни народов, либертинажная литература пыталась познать в мгновении страсти, удовлетворенного (или не удовлетворенного) желания. Как движения тела и разума могут моделироваться посредством декора, атмосферы, места обитания? В этом смысле эстетская обитель либертена скрывает в себе и философское задание: воздействовать на волю и желание внешним декором. Но именно материальная составляющая процесса обольщения, так как он описан у Бастида (убранства, произведения искусства и проч.), показывает, что либертинаж есть не только (и не столько) физическое завоевание, но, в первую очередь, гедонизм и эстетика, способ жить по ту сторону реальности, наслаждаться красотой во всех ее формах.

Перевод Екатерины Дмитриевой. Перевод публикуемой новеллы выполнен по изданию «D. V. Denon, J.-F. de Bastide. Point de lendemain suivi de La petite maison» [Paris: Gallimard, 1995].

Новелла «Маленький домик» планируется к выпуску в составе антологии романов французского либертинажа московским издательством «НЛО».

Мелита обращалась с мужчинами запросто, и только люди добродушные, а также близкие друзья, не подозревали в ней склонности к галантному образу жизни. Ее вид, легкомысленные речи, свободные манеры в достаточной мере укрепляли это предубеждение. Маркизу де Тремикуру хотелось склонить ее к любовной связи, и он льстил себя надеждой легко осуществить данное намерение. Это был мужчина, которому удавалось легче, чем другим, побеждать женские капризы. Он был хорош собой, благороден, имел острый ум и отменный вкус, и мало мужчин могли сравниться с ним всеми этими приятными качествами. Однако, несмотря на все его достоинства, Мелита ему не поддавалась. Эта странность казалась ему непонятной. Она утверждала, что добродетельна, а он отвечал, что никогда ей не поверит. По этому поводу между ними шла беспрестанная война. Наконец маркиз бросил вызов, уговорив Мелиту посетить его маленький домик. Она ответила согласием, сказав, что ни там, ни в каком другом месте Тремикур не представляет для нее опасности. Они заключили пари, и она отправилась туда (Мелита не знала, что представлял собой этот маленький домик; да и о существовании ему подобных она знала лишь понаслышке). Нет другого места в Париже и в целой Европе, которое было бы столь галантным и столь замысловатым. Последуем же туда за маркизом и посмотрим, как Мелита выйдет из затруднительного положения.

Этот удивительный домик расположен на берегах Сены. Широкий прошпект, ведущий к пересечению аллей, доводит далее к воротам увитого зеленью прелестного внешнего дворика, сообщающегося с симметрично расположенными по левую и правую стороны внутренними дворами, в которых размещены зверинец, населенный редкими ручными животными, живописная молочная ферма, отделанная мрамором и морскими раковинами, где обильные чистые воды умеряют полуденный зной; там находится также все, что необходимо для содержания экипажей, равно как и поддержания их в чистоте, а также для обеспечения жизни деликатной и чувственной. В другом хозяйственном дворе расположена двойная конюшня

Стены всех этих построек имеют незатейливую архитектуру, производную более от природы, нежели от искусства, имеющую характер сельский и пасторальный. Искусно проложенные просеки открывают вид на постоянно сменяющие друг друга огороды и сады, и все эти причудливые объекты так привлекают взгляд, что не устаешь ими восхищаться.

Мелите не терпелось все осмотреть, но сначала она решила ознакомиться с красотами, которые поразили ее вблизи. Тремикур горел желанием провести ее в покои: именно там он мог выказать ей пламенное чувство, его сжигавшее. Ее любопытство уже казалось ему досадным; даже похвалы, которые она расточала его вкусу, не трогали его более; он отвечал на них весьма рассеянно. Впервые маленький домик казался ему менее дорог, чем та, которую он сюда привел. Мелита заметила его растерянность и внутренне торжествовала; одно только любопытство могло заставить ее задержаться в саду, но к этому добавился еще и коварный умысел, и этого второго мотива, не уступающего первому, ей было достаточно, чтобы заупрямиться. Она то задавала вопросы, то расточала комплименты, и все это сопровождалось бесчисленными восклицаниями.

— И в самом деле, — говорила она, — что может быть искуснее этого! Это очаровательно! Я не видела ничего более…

Оноре Габриэль Рикетти, граф де Мирабо [Honoré Gabriel Riquetti; comte de Mirabeau, 1749–1791] — великий революционер и убежденный монархист, дипломат и тайный агент, «чудовище» (как его называла Мария-Антуанетта), «народный трибун» и «светоч Прованса», автор «Эссе о деспотизме» [ «Essai sur le despotisme», 1776] и «Декларации прав человека и гражданина» [ «Déclaration des Droits de l’Homme et du Citoyen», 1789], а также статей и исследований в области экономики, истории и политики. А также ряда откровенно эротических текстов.

В молодости, насолив немалому количеству высокопоставленных лиц, умыкнув жену у маркиза де Моннье, бунтарь попал в руки правосудия и оказался заточен в Венсеннский замок, где провел более трех лет. С трудом вынося безделье, узник взялся за переводы из Тацита, Гомера, Боккаччо, а кроме того, написал несколько томов страстных писем к своей возлюбленной и ряд произведений, которые впоследствии живо заинтересовали Пьера Луиса и Гийома Аполлинера. Это романы «Мое обращение, или Образцовый либертен» [ «Ма conversion, ou Le libertin de qualité», 1783]; «Поднятый занавес, или Воспитание Лауры» [ «Le Rideau levé ou L'Education de Laure», 1786] (что-то вроде ответа на «Эмилию» Руссо), а также сборник новелл «EPOTIKA BIBAION» [1783].

Два рассказа Мирабо взяты из «EPOTIKA BIBAION» и свидетельствуют о самобытном стиле автора, далеком от вычурности и манерности XVIII века, о его недюжинном уме и цепкой наблюдательности.

Перевод Натальи Мавлевич. Перевод публикуемых рассказов выполнен по изданию «EPOTIKA BIBAION: contes érotiques» [Gecep — Le Cercle Poche, 2007].

Итак, я свободен, вхож в разные круги придворного общества и озираю любопытным и зорким оком состоящих в них дам. Уроки маркизы не раз оказывались мне полезными

[39]

. Открылся бальный сезон, а я страстный любитель до танцев, однако же не принадлежу к числу избранных, и потому танцевать в домах вельмож мне не дозволено, зато я могу сколь угодно тешить себя наблюдениями. Как-то раз я получил приглашение в дом некой принцессы, в которой ясный ум сочетается с безупречными манерами и весьма чувствительным сердцем. Она, как показалось мне, была создана для того, чтобы внушать к себе прочную привязанность, но чересчур умна, чтобы это обнаруживать. Связывать себя в ее-то лета и с ее привлекательностью!.. Что скажет Амур? Для того ли вручил он ей свои стрелы, чтобы она держала их праздными или вонзила все в одно-единственное сердце, точно булавки в подушечку на туалетном столике? По некоторым признакам я догадался, что она к тому еще и великодушна, остроумна и наделена множеством талантов. Провидческий дар подсказал мне, что не в ее правилах стеснять себя в удовольствиях и что толика строгости в обращении с ней, пожалуй, пошла бы на пользу. «Да кто ж она?» — «Э, нет! Вы слишком многого хотите! Подите в театр, когда там дают „Гувернантку“

[40]

, и вы увидите, как она исполняет любезную ее сердцу роль под восторженные аплодисменты публики».

Однажды, в компании мужчин, мы обсуждали меж собою танцующих, и я воскликнул: «Бог мой! Кто эта крошка, эта шальная причудница? Прическа растрепалась, фижмы скособочились, весь убор в полном беспорядке… Но, право, это ее только красит: черты оживлены, движения порывисты, и вся она как будто бы искрится». — «Это герцогиня де… — отвечал мне граф де Родон. — Вы ее не знаете? Так я вас представлю. Она любит музыку, вы ее развлечете». На другой день я напомнил графу его посулы, и мы отправились к герцогине.

Хотя было уже шесть часов вечера, она приняла нас в пеньюаре и надетом набекрень чепце, из-под которого выбивались пышные пряди. Обнять графа, сделать мне реверанс, засыпать меня вопросами и взять в партнеры для исполнения па-де-де из «Роланда» было для нее делом одной минуты. Поначалу я оставался холоден, но сладостный выпад ножкой, который герцогиня проделала на манер Гимар

Черт побери, думал я, эта особа не теряет времени, изображая неприступность. И вот всю ночь я не могу заснуть — мне все мерещится лукавая мордашка. Измученный, я вскакиваю утром и уже в десять часов являюсь к герцогине; она только-только из ванны и свежа, как роза. На ней свободное платье до полу; нам несут шоколад — я им изрядно перепачкался; герцогиня порхнула к клавесину; дивные пальчики ее снуют со всей возможной беглостью; что за отменный вкус, изящный голосок, чудесные звуки, но души в них… увольте. Однако, как я вижу, ее легко настроить на чувствительный лад. Мы начинаем дуэт, я подступаю ближе, она невольно размягчается, теряет голову, вздыхает, сердце ее замирает, голос пресекается, пальцы останавливаются, грудь трепещет, и я ловлю воспламененным взором каждое ее движение… Вдруг — раз! — и все летит ко всем чертям. Оставив клавесин, она ударяет меня, просит прощения, одним прыжком бросается на диван, что-то сердито лопоча, и снова вскакивает с громким смехом.

Тут на мое счастье прибыл Гардель: мы начинаем танцевать, я с удовольствием замечаю, что герцогиня увлекается, она меня с жаром хвалит. Гардель предпочитает ей не перечить; я собираюсь уходить, но герцогиня просит извинения, умоляет простить ее и готова нести наказание; притворное смирение: казни меня! — я покрываю ее ручку поцелуями и получаю от другой пощечину, которую в тот же миг искупает дерзкий поцелуй.

Я наделал долгов, и мои кредиторы, почтенные иудеи, постоянно являли мне свои висельные рожи. Тогда-то я и принял великодушное решение: женюсь! «Но ты же пропадешь!» — «Да, пропаду, и чем скорее, тем лучше».

Я позвал одну знакомую пожилую маркизу, мастерицу плести интриги и брачную сводницу, и посвятил ее в свое дело, прибавив, что оно не терпит отлагательства. «Так-так, — сказала она, — и вам надобна красивая?» — «Бог мой, да все равно, ведь я беру ее в жены, а не затем, чтоб на нее пялили глаза, так зачем мне красота!» — «Богатая?» — «Весьма желательно!» — «Умная?» — «Ну-у… в меру». — «Что ж, я вам помогу. Вы знаете госпожу де Л’Эрмитаж?» — «Нет». — «Я вас представлю. Это моя подруга, у нее есть дочка восемнадцати лет. Очень богатая и, главное, отменного нрава». (Эх, верно, уродина еще та!) И добрая моя дуэнья тотчас же взялась за дело: пошла замолвить первое словечко, похлопотать за меня, расписать в лучшем виде; в тот же вечер она прислала мне записку, а два дня спустя мы вместе от правились к будущей моей теще.

Госпожа де Л’Эрмитаж держит блестящий салон, куда, расплачиваясь за ужин острословием, сходятся все наши полубоги, все современные аполлоны. Уже в прихожей на меня пахнуло ароматом древностей; моя советчица меня предупредила, что я должен всем восхищаться. Зайдя в просторную квадратную гостиную, я увидал хозяйку, ни дать ни взять чаровница: худая, как скелет, и с королевской статью. Она осыпает меня любезностями, я отвечаю бесконечными реверансами и ищу глазами свою суженую… Как бы не так! Сначала вынести суждение обо мне должна матушка, черт бы ее побрал, да и прилично ли выставлять девушку напоказ абы кому?.. Дуэнья с матушкой завели церемонную беседу, пустились в воспоминания. За это время я обошел всю гостиную. Стены ее украшали поблекшие гобелены в зеленых тонах. На них были изображены Кассандра и Поликсена, царь Приам, а также множество троянцев и коварных греков, и около рта у каждого разворачивался свиток — для удобства беседы. С потолка свисал огромный светильник золоченой бронзы о семи ветвях, должно быть, освещавший когда-то пиры Навуходоносора; по углам стояли старинные лаковые треножники, на которых красовались античные вазы и пирамиды с усеченными верхушками, извлеченные из раскопов Ниневии Великолепной. На столах паросского мрамора с гранитными ножками громоздились греческие и римские бюсты и ящички с монетами и медалями. Над камином высотою в добрых восемь футов висело металлическое зеркало в огромной раме с тонкой резьбой — оно, не иначе, принадлежало самой Елене Прекрасной. Кресла были точно такие, как у царицы Савской — накрытые ковриками, туго набитые, чтобы не проваливаться, и изукрашенные позолотой. Вот, дорогой мой, предметы, составлявшие диковинную меблировку. Мой искушенный взор угадывал в ней признак богатства, мысль о котором дразнила мою душу, и я уже воображал, как поменяю всю эту дребедень на роскошные образцы новейшего вкуса. Однако же вслух восхищался каждой вещью и даже рукоплескал с видом знатока; похвалы мои были приняты благосклонно; вскоре мы с моей наперсницей ретировались.

Выйдя за порог, она сказала мне, что мое лицо, мой чинный, солидный вид (ведь я, черт побери, ни единого раза не улыбнулся!), особливо же моя чрезвычайная учтивость расположили хозяйку салона в мою пользу и что меня, быть может, пригласят отужинать в четверг, день большого приема, а тогда уж я увижу мадемуазель Эвтерпу… Будь я проклят! Вот это имечко… я даже испугался: ну, как прелестница и сама окажется антиком…

Приглашение я получил, ужин был в том же духе, что и обстановка, и я наконец увидал мою Эвтерпу… Силы небесные… вот красавица так красавица: ее словно топором ваяли, и будь я неладен, коли не обезьяна тому изваянию служила образцом, хотя почтенная матушка уверяла, будто ее дочь — живой портрет господина де Л’Эрмитажа. Плотное приземистое тулово, оливкового цвета кожа, глубоко посаженные, утопающие в жирных щеках глазки, полузаросший волосами лоб, огромный рот с торчащими зубищами, похожими на черешки сухой гвоздики, жилистая шея, а на ней… о боже!., газовая шаль ревниво прикрывает нечто необъятное. Ох, уж прикрыть бы заодно и две огромные лапы, ужаснейшие из всех, какие только приходилось мыть горничным на всем белом свете. Но вот мадемуазель Эвтерпа жеманно подбирает губы, и оттого становится еще страшнее… Когда ж она заговорила… — свят, свят, свят! Что по сравненью с ней Като

Андре-Робер Андреа де Нерсиа (André-Robert Andréa de Nerciat; 1739–1800) — загадочная личность: военный, авантюрист, тайный агент европейских правительств, исполнитель секретных миссий, за не известные никому заслуги в 1788 году был награжден крестом Святого Людовика. В своей «нетайной» жизни он также оставил яркий след как плодовитый писатель-либертен, смело и жизнерадостно, в духе времени, представлявший все мыслимые сексуальные извращения; он утверждал, что таким об разом пытается вызывать в читателях отвращение к порокам французской аристократии.

Самые известные его романы: «Фелисия, или Мои проказы» [ «Félicia, ou Mes Fredaines», 1772], «Дьявол во плоти» [ «Le Diable au corps», 1776, опубликован в 1803], «Доктор поневоле» [ «Le Docteur impromptu», 1788], «Мое ученичество, или Утехи Лолотты» [ «Mon Noviciat, ou les Joies de Lolotte», 1792], «Почитатели Афродиты» [ «Les Aphrodites», 1793].

Перевод Елены Морозовой. Перевод публикуемой пьесы выполнен по изданию «Contes immoraux du XVIIIe siècle» [Paris: Editions Robert Laffont, 2009].

Теплым сентябрьским днем в четыре часа пополудни хорошенькая чтица герцогини де*** восемнадцатилетняя мадемуазель де Шармантур со вздохом сказала мадемуазель Нежнуа

[44]

, старшей горничной герцогини:

— Ах, душенька, какой же скучный вечер нас ожидает! И, как на зло, в замке ни одного котика!

Мадемуазель Нежнуа

. Вот, истинно, рассуждения озорницы, охочей допускать котов к своей сметане.

Мадемуазель де Шармантур

. Послушать вас, Нежнуа, так можно подумать, что в голове у вас мысли… весьма обидные для тех, кто вас по-настоящему любит!

Нежнуа

. Ну вот, вы уже нахмурились!

Анриэтта де Маннури д’Экто [Henriette de Mannoury d’Ectot; 1835 (?) — 1890 (?)] — автор эротических романов «Кузины полковницы» («Les cousines de la colonelle», 1880), «Воспоминания дамского портного» [ «Mémoires secrets d’un tailleur pour dames», 1880), а также книги «Роман Виолетты» [ «Le roman de Violette», 1883). Во времена Второй империи маркиза жила в замке д’Аржантан в Нормандии, где держала литературный салон, в котором бывали Поль Верлен, Шарль де Сиври, Шарль Кро, Ги де Мопассан и многие другие знаменитые люди того времени.

Эротический роман «Кузины полковницы» первоначально приписывался Мопассану. В произведении, ставшем знаковым для эротической литературы, рассказывается захватывающая, полная приключений и любовных интриг жизнь двух сестер; эта книга совмещает в себе жанры семейной хроники и женского галантного романа.

Перевод Аси Петровой. Перевод публикуемого текста выполнен по изданию: «Marquise de Mannoury d’Ectot. Les cousines de la colonelle» [EUREDIF, 1977].

Часть первая

Поль Верлен [Paul Verlaine; 1844–1896] — избранный «принцем поэтов» своей эпохи, заложивший основы импрессионизма и символизма в поэзии, был столь чтим современниками, что ему всякий раз прощались его выходки и безумства, и, хотя он дважды сидел в тюрьме, Министерство просвещения периодически выплачивало ему пособия, друзья собирали для него ежемесячную пенсию, лечили его за свои деньги, а женщины — одни разоряли, другие — оплачивали его долги. Отношения с миром у Верлена были очень страстными, а с женщинами и подавно, о чем свидетельствуют многочисленные сборники эротических стихов поэта. Первый сборник был издан в Брюсселе, под псевдонимом, и назывался «Подруги, сцены сапфической любви» [ «Les Amies. Scènes d’amour sapphique, sonnets», 1867]; суд постановил тираж изъять и уничтожить, а автора — оштрафовать. Другим сборникам повезло больше, это «Любовь» [ «Amour», 1888], «Параллельно» [ «Parallèlement», 1889], «Женщины» [ «Femmes», 1890; вышел подпольно в Брюсселе], «Мужчины» [ «Hombres (hommes)», 1891; вышел подпольно в 1904 году после смерти автора], «Песни для нее» [ «Chansons pour elle», 1891], «Плоть» [ «Chair», 1896].

Перевод Михаила Яснова. Перевод публикуемых стихов выполнен по изданию «P. Verlaine. Chansons pour et elle autres poèmes érotiques» [Paris: Gallimard, 2002].

Теофиль Готье [Théophile Gautier; 1811–1872] — романтик до мозга костей, дышавший разреженным воздухом чистого искусства, обладал южным темпераментом, бурно проявившимся во время его путешествия по Италии. В 1850 году в Риме он встречается с красавицей-содержанкой, хозяйкой литературного салона мадам Сабатье и пишет ей блестящее и неприличное письмо в духе Рабле, известное как «Письмо к Президентше», которое она без колебаний показывает друзьям и даже способствует его распространению в списках (письмо было издано после смерти адресата в 1890 году). В том же году, в Венеции, он посвящает несколько восторженных и более чем смелых стихотворений, объединенных названием «Потайной музей», другой красотке, Марии Матеи; эти стихи сначала были включены в сборник «Эмали и камеи» [ «Emaux et camées», 1832], но в 1852 году оттуда изъяты; в 1876 году они вошли в пятнадцать эксклюзивных экземпляров полного собрания сочинений поэта. Кроме того, в 1864 году вышел подпольный сборник, озаглавленный «Сатирический Парнас» [ «Parnasse satyrique du XIXe siècle»], куда вошли эротические сочинения нескольких авторов той эпохи, в том числе «Письмо к Президентше» и «Потайной музей» Готье.

Перевод Михаила Яснова. Перевод публикуемых стихов выполнен по изданию «Th. Gautier. Oeuvres érotiques» [Ed. Arcanes, 1953].

Пьер-Жан Беранже [Pierre-Jean de Béranger; 1780–1857] — прославился своими антимонархическими и антиклерикальными песнями; он был любимцем французского народа, «l'homme-nation» (голосом народа), как сказал о нем Альфонс де Ламартин, воплощением независимости и свободы слова. Он стал также любимцем российского читателя, во-первых, потому что «подходил» нам тематически, а во-вторых, потому что ему повезло с переводчиками (начиная с Чернышевского и кончая В. Левиком, В. Курочкиным и В. Рождественским). Прежде чем поднять сатирическую песню до уровня оды или памфлета, начинающий поэт увлекался вакхическими и скабрезными песенками, которых за его жизнь накопился целый сборник.

Публикуемые стихи взяты из книги «Проказы Беранже: сорок четыре эротических песни» [ «Les Gaietés de Béranger: quarante quatre chansons érotiques», 1864], в которой борец за политические и социальные свободы предстает остроумным борцом за свободу нравственную.

Перевод Марины Бородицкой. Перевод выполнен по изданию «P.-J. de Béranger. Les gaietés, quarante quatre chansons éroliques de ce poète, suivies de chansons politiques et satyriques non recueillies dans les ceuvres prétendues complètes de Béranger» [Amsterdam: Éditeur aux dépens de la Compagnie, 1864].

Пьер Феликс Луис [Pierre Félix Louys; 1870–1925] — поэт, прозаик, основатель литературного журнала «Ла Конк» («Раковина»), в котором печатал современных ему поэтов, друг Андре Жида, он прославился при жизни как автор поэтической и эротической мистификации «Песни Билитис» [ «Les Chansons de Bilitis», 1894] — сборник своих стихов на лесбийскую тему, написанных от лица женщины, он выдал за переводы с греческого современной, придуманной им, поэтессы. Его сюжеты до сих пор притягивают к себе: по роману «Женщина и паяц» [ «La Femme et le Pantin», 1898] Луис Бунюэль снял «Этот смутный объект желания».

«Учебник хороших манер…» [ «Manuel de civilité pour les petites filles», 1926] является признанным во Франции шедевром эротической пародии и, в силу своей неприличности, вышел только после смерти писателя — сначала анонимно.

Перевод Марии Аннинской. Перевод публикуемого текста выполнен по изданию «P. Louys. This Filles de leur mère; Douze douzains de dialogues; Manuel de civilité pour les petites filles» [Paris: La Musardine, 1998].

Если вас застали нагишом, прикройте стыдливо одной рукой лицо, а другой — срам; только не показывайте при этом первой рукой нос и не трите себя где не надо — другой рукой.

Не вешайте годмише

[59]

на стену рядом с распятием; лучше этот инструмент прятать под подушкой.

Не плюйте с балкона на проходящих внизу людей; тем более не делайте этого, если у вас во рту сперма.

Колетт [Sidonie-Gabrielle Colette; 1873–1957] — не только горячо любимая французами писательница, автор романов о Клодине, рассказов, сказок, пьес и т. д. (всего пятнадцать томов), но и танцовщица мюзик-холла, одна из первых, кто обнажил на сцене грудь, кто устроил первый в истории мюзик-холла сеанс стриптиза; это женщина, позволявшая себе многое (свобода нравов расцвела во Франции в «Прекрасную эпоху» и прочно укоренилась в обществе). Перечень ее любовников и любовниц (лесбийство считалось в то время верхом элегантности) изобилует громкими и достойными именами. За заслуги перед Францией и французской литературой Колетт была избрана президентом Гонкуровской академии и удостоена ордена Почетного легиона. Все, что она писала, было проникнуто искренней, спонтанной эротикой, любовью к окружающему ее миру.

Эссе «Нагота» было опубликовано в 1943 году в Брюсселе и переведено по изданию «S.-G. Collette. Oeuvres complètes еп quatre volumes» [Paris: Bibliothèque de la Pléïade. Vol. 4, 2011]; оно дано в сокращении, так как текст, опубликованный в многотомнике, был слеплен автором из двух статей.

Два коротких рассказа Колетт «Груди» и «Что под платьем» взяты из сборника «Эгоистическое путешествие» [ «Le voyage égoïste», 1925], объединившего тридцать новелл, в которых писательница иронически рассуждает о женской моде 20-х годов. Перевод двух малых эссе выполнен по изданию «S.-G. Colette. Le Voyage égoïste» [Paris: Arthème Fayard, 1986].

На декорацию, изображающую зимний лес, заваленный снегом и заиндевелый вплоть до последней веточки, посыпались белые хлопья, по залу прошел смешок. Негромкий, полный какого-то затаенного смысла, он был знаком сообщничества, который зрители подавали устроителям ревю. Этим суровым декабрьским вечером температура на улице упала до минус пяти, тротуары обледенели, северо-восточный ветер поднял настоящую метель.

Я в очередной раз восхитилась тем, как доброжелательный настрой публики обратил опереточный снегопад — летящие на сцену обрезки перчаточной кожи — в шутку на злобу дня. Еще большее оживление пробежало по рядам, стоило обнаженной и изысканной труппе Фоли-Бержер заполнить пространство между белыми декорациями. Более смуглые, чем окружающая их ослепительная белизна, с гордо вздернутыми грудями, с длинными ногами, покатыми плечами, двигались они по сцене под музыку, исполненную такого желания нравиться всем, что каждый был волен либо слушать ее, либо не замечать.

Шеренга обнаженных дам, у которых только головы были украшены драгоценностями и прикрыты вуалями, служила фоном для других, одетых, что позволяло им живо двигаться и танцевать. Многолетнее, искусное использование ничем не прикрытой наготы красивого женского тела предписывает статисткам и танцовщицам умеренную, приглушенную жестикуляцию и маловыразительную мимику, ибо они настолько совершенны, что и без дополнительных эффектов удерживают устремленные на них взгляды тысяч глаз. Словно одного того, что их плоть лишена малейшего изъяна, достаточно, чтобы окутать их флером безмятежности, несовместимой с самой мыслью о непристойности. Ваятели всех времен награждали Венеру огромными пустыми глазницами, тонкими, не улыбающимися губами, узким лбом. Во всех представлениях Фоли, которые я издавна прилежно посещаю, обнаженные Венеры держатся спокойно, лишь слегка пританцовывая, так что их грудь остается неподвижной, а сами они не рискуют уронить платановый лист, кулон, украшенный сапфирами, или веточку мимозы, которых требует — да полно, требует ли? — стыдливость. Венера, подправленная в угоду моде в 1900 году, в 1910-м стала менее грудастой, но более пышной в области бедер и изогнутой в пояснице; к нашему времени она обрела довольно любопытные формы: у нее точеная талия и грудь торчком, как у Евы Альбрехта Дюрера.

В нынешнем 1940 году она одним своим видом заставляет умолкнуть грубый смех, обычно сопровождающий комические скетчи, потасовки и пощечины на сцене. Ибо полная нагота не вызывает в зрителях исступления. При ее появлении лица зрителей не обезображиваются. Со временем она избавилась от нелепого розоватого трико, ожерелий, эмалевых украшений. Прежде нагая богиня танцевала, тем самым совершая непоправимую ошибку, ведь танцевать нагишом позволено разве что ребенку. Получившая благодаря английской аристократии всеобщее признание, она звалась Мод Аллан

Как правило, после заблуждений и ошибок воцаряется порядок, и теперь гармония достигается относительной неподвижностью женской наготы, которая стала подлинным украшением спектаклей мюзик-холла. Женщина вновь становится кариатидой, музой, символом времен года, воплощением смертных грехов, стихий. Только так и подобает держаться той, которую отличают благородство линий и спокойный нрав; той, что заслужила божественный дар: удлиненные конечности и белые нежные формы, где надо пухлые, где надо осененные мягкими западающими тенями. Причем большинство статисток — существа мирные, склонные к беззаботному образу жизни, размеренности и скромности. Если же это не так, значит, они весьма изменились, с тех пор как я сама более не попираю подмостки — эту наклонную, залитую светом, поверхность. Я покинула ее тогда, когда обнаженная женщина еще только приучала публику к своему чарующему и безмолвному присутствию на сцене, дарила зрителям свою сверкающую белизну и свою тень — тень стройной балясины.

Какие вам больше нравятся? В форме груши, или лимона, или монгольфьера, или половинки яблока, а может, дыни? Выбирайте, не стесняйтесь. Вы-то думали, что их больше нет, что с ними навсегда покончено, поминай как звали, что и имя-то их давно забыто, что они сгинули, сдулись, как воздушный шарик? Если вы о них и говорили, то лишь для того, чтобы предать их проклятию как заблуждение прошлого, как поголовное безумие, эпидемию канувших в лету эпох, не так ли? Ан нет. Будьте так добры, мадам, давайте разберемся. Как бы их ни клеймили, ни поносили, они выжили и прекрасно себя чувствуют. В них теплится источник жизни, надежда. «В следующем году в Иерусалиме…» — тихо бормочут из века в век другие изгои. Ате, о ком я пишу, шепчут, наверное: «В следующем году в корсажах…»

Все возможно, всякое бывает. Но довольно ходить вокруг да около. Вот вам вся правда, мадам: груди существуют). Есть груди в форме груши, есть в форме лимона или половинки яблока… (смотри выше). Да это же бунт! Вот-вот, и я его всей душой поддерживаю, хотя уж лучше бы его поддерживало белье. Так что, представьте себе, груди вернулись. На то самое место, где вы давно ничего не носите, мадам. Итак, вы просчитались. Как, неужели опять будут носить этот кошмар? Вот именно, вообразите, и уже носят. Более того, его производят. Дышите глубже, мадам. Пусть глубокий вздох всколыхнет ваши квадратные борцовские мышцы или же смущающую воображение грудь старшеклассницы. Теперь выбор за вами. Вас ждут каучуковые чаши, окрашенные в естественные цвета. Вы колеблетесь между четырьмя-пятью различными видами? Ба, да покупайте их все, они все замечательно прелестны. Тут и скромные грудки, рассчитанные на постные дни, и роскошные прелести, просящиеся под белую тунику, расшитую перламутром, и пара твердых мандаринов, изумительно смотрящихся под испанской шалью! Пользоваться ими проще простого.

Едва заметный ремешок соединяет на нужном расстоянии две искусственные выпуклости, а два других ремешка проходят под мышками и замыкаются на спине. Задрапированные кружевами или крепдешином, эти чаши либо скрывают пустоту, либо, если они наполнены, собирают вместе и делают более упругими тайны, которых у иных дам в избытке…

Ну вот, вы довольны? Как, опять нет? Понимаю-понимаю. Результат слишком безупречен. И то правда. Грудь в этой накладной броне становится чересчур бесстрастной, какой-то мертвенно-безучастной, что наводит на подозрения. Но погодите, мадам, я еще не дошла до конца моего повествования. Вот, посмотрите на эти два тюлевых мешочка, которые одна продавщица в шутку называет «кульками». «Ничего сложного тут нет, — говорит она. — Давно пора было это придумать. Чего только не засунешь в эти авоськи. У вас этого добра слишком много, выпирает со всех сторон? Тогда берем, помещаем каждую авоську на нужное место по центру и укладываем так, чтобы все поместилось! У вас слишком мало в ширину и слишком много в длину? Берем, сворачиваем трубочкой, придаем желаемую форму — нужно лишь чуточку сноровки, — и вот, пожалуйста, с моими тюлевыми мешочками вы подобны Венере! Мадам заметила маленькую дырочку посередине каждого колпачка? Это специально для соска. Гениальное изобретение! Оно одухотворяет произведение искусства».

Я готова была биться об заклад, что сумею вас убедить. Но вы колеблетесь, вы во власти сомнений. Да, не так-то просто возродить утраченный культ. И это двойное чудо, которое когда-то возводили на пьедестал, вы по-прежнему его отвергаете. Ваше неприятие продиктовано безапелляционным приговором: «Чтобы ничего не выступало!» Конечно, ведь сейчас разгар лета. Вы собираетесь в Нормандию, где вас ждет ежедневное купание. Женщины на курорте обязаны демонстрировать загорелые ножки, плоские ягодицы и бедра не шире, чем бутылка рейнского. Мужчины, те будут щеголять узкой талией, гусарской выправкой и спортивными плечами. Как же я не вовремя со своими рассуждениями в защиту грудей! Мне достаточно было бросить взгляд на новую коллекцию дамских купальных костюмов, которые в этом году словно срисованы с одежды для девочек. Куда подевались купальники былых времен! Да, уж лучше спрячьте все, что у вас выступает, под клетчатый фартук-сарафанчик, какой еще пару лет назад носила моя дочь. Платье для пятилетней девчушки, едва доходящее до причинного места, из красной блестящей тафты, расшитой черным шнуром, достанется дочке, когда мамаша перестанет купаться. Воланчики, бантики на спине, юбочка длиной в шесть дюймов под детской распашонкой, рабочий халатик, какой носят в общеобразовательных школах, и вообще стиль начальной школы — вот вам Динар, вот вам Довиль

— Мадам, сюда, пожалуйста, — говорит немолодая продавщица.

Она загораживает мне проход в примерочную, задернутую бархатным занавесом, в которую я собиралась было войти, и увлекает меня, не переставая улыбаться, в другой конец магазина.

— Сюда, пожалуйста. Правда ведь здесь лучше? Здесь уютней.

Я не разделяю ее мнения. «Уютный» закуток представляет собой нечто среднее между тамбуром и крошечным будуаром, зажатым между двумя стеклянными дверьми-распашонками, по нему гуляет сквозняк, сверху падает унылый тусклый свет.

— Когда у вас не хватает места в примерочных, мадам Р., почему бы не сказать прямо: «Все примерочные заняты»?